Я дождался зеленого света, выехал из ряда. Выехал и покатил по вечерней улице Горького к Белорусскому на мост, а там по Ленинградскому свернул на Волоколамку. Ехал без цели. Ехал просто так, куда глаза мои глядели, и остановился уже в Архангельском от удивительно четкой и щемящей мысли.
Я причалил к обочине, выключил мотор. Высоко над головой над пустынным шоссе тихо шумели сосны. Сквозь деревья смутно светилось желтое здание крепостного театра.
Я почему-то подумал о том, как естественно вошел в пашу жизнь автомобильный этот не единожды обруганный, прославленный, хороший, плохой, такой-сякой транспорт. Вот мне нехорошо — и я за рулем. Почему?
В каретах ездили, и на лошадях ездили, и линейки расхлябанные громыхали по булыгам, заросшим травой, и казалось, навечно. Быть другого не может. Какой поэт сказал, что железные дороги изменили весь строй и ритм русской прозы? А что сделал автомобиль, хотим мы того или не хотим? Что навязал нам, такой привычный и, в общем-то, новый? Какие ритмы открыл? По каким законам двинулось слово живой, настоящей жизни? «80 верст в час! Спешите жить! Спешите жить! Спешите, милостивые государи...»
Гости князя Юсупова подъезжали к театру в каретах. И скрипела подножка под ногой в белом чулке, под тяжелой туфлей с алмазной пряжкой, и сытые кони косили надменным глазом, и радушный хозяин стоял на ступеньках в красном камзоле, расшитом золотом. Вот бы на автомобиль ему взглянуть! Нелепость какая! На автомобиле бы ему подъехать, на роскошном лимузине, — все-таки князь! — и встать из-за руля, поправляя букли напудренного парика. А крепостные актеры, те на маленьких «жигуленках» к служебному входу. Шварк, шварк, и тихо! Бургомистр со свистком. Тррр... «Куды прешь, Федька, на красный!» И какие бы достались нам «Записки ружейного охотника». Записки шофера бы читали.
Автомобиль. Машина. Самобеглый экипаж. Какие диктует он нам законы? Что принимаем мы и что навязывает он, оснащенный двигателем внутреннего сгорания? Так ли уж все просто: металл приучает человека к твердости, скорости — к жестокости. Кто это говорил? Было такое, говорили, и не поймешь сейчас, всерьез или так, для словца. Сколько ж лет прошло с тех слов? Как это все далеко от нас. Начало века. Испуг и восторг.
Я стоял под архангельскими соснами. Шумел ветер. Проносились мимо черные «Волги» и, натужно завывая, наплывали из-под поворота автобусные морды. Мне показалось вдруг, что я поймал ритм. Я увидел осень двадцать четвертого. Конец октября. Серое московское небо. Грязь на трамвайных остановках и шуршанье бумажного мусора в подворотнях. Управляющий Первым Государственным автозаводом... бывшим АМО, а с апреля 1923 года... имени коммуниста Ферреро, итальянского рабочего, погибшего на баррикадах классовых боев в далеком Турине... Георгий Никитич Королев спешил в ЦУГАЗ.
Как, а? В ЦУГАЗ! В Центральное Управление Государственных Автозаводов...
Управляющий 1-м Государственным автозаводом, бывшим АМО, а с апреля прошлого, 1923 года — имени коммуниста Ферреро, итальянского рабочего, погибшего на баррикадах классовых боев в далеком Турине — Георгий Никитич Королев, усталый, ехал домой. Ехал спать.
Холодный ветер громыхал брезентовым тентом, лобовое стекло забрызгивало грязью, и шофер управляющего Петр Платонович Кузяев то и дело вылезал из машины, протирал стекло старым полотенцем и чертыхался.
— Что хотишь, Никитич, а так как ты нельзя эксплуатировать свой организм. Совершенно нельзя! Так только одни верблюды.
— В Сахаре.
— Ну, это верблюды. Там тепло. Человек должен отдыхать, иначе нет в нем свежести.
— Это я все без тебя знаю, — огрызался управляющий, втянув голову в плечи. — Время такое. Видишь, мировой рабочий класс отстает, смотрит на нас, прикидывает: а что они, то есть мы, без хозяев могут? Соображаешь?
— Соображаю. Колено убери, за кулису взяться не могу.
— Такая, понимаешь, дислокация, — продолжал Королев, кашляя. — Наши автомобили сейчас факт не просто промышленный, но очень даже политический! Дадим автомобиль, будет Советская власть, не дадим... Туго придется.
— И все одно отдыхать всем надо. Что ж это за дело, если тебя постановлением ячейки домой заставляют везти.
— К жене.
— Я так, чтоб складно. К тете — к Моте.
— И опять смотри, Петя, — управляющий полез за папиросой, — мировой революции нет как нет. Наша задача на текущий момент — окопаться. Траншеи в полный профиль отрыть, часовых выставить, подчасков тож. И в республике нашей заняться работой вовсю, чтоб видно было всем, что без хозяев можем работать. И будем! Огня дай.
— Хватит тебе. Накурился. Ты этот табак жрешь буквально. Как верблюд.
На душе управляющего было скверно. Королев не спал третью ночь.
— Хвост вытащим, нос увязнет, — жаловался, — нос вытащим, опять не легче. Я тебе правду скажу, паровоз, громаду эдакую, проще сделать, чем автомобиль!
До назначения в автопромышленность Георгий Никитич работал кузнецом на Коломенском паровозостроительном заводе, оттого и сравнивал все: легче паровоза, значит, ерунда, тяжелей, значит, серьезно.
В начале 24-го года было принято решение начать на красном АМО выпуск грузовых автомобилей типа «Ф-15», хотя вся Москва от Каланчевки до Симоновки доподлинно знала, что у Ферреро занимаются только ремонтом. Примусы делают да зажигалки под названием «Спалим старый мир».
Со всей страны, со всех фронтов гражданской войны доставляли на АМО разбитые грузовики, броневики, прострелянные аэросани с поломанными винтами, глиссеры и даже легкие танки без гусениц. Под окнами директорского кабинета на каменном дворе валялись горы искореженного металла, ржавые шестерни, валы, маховики, лонжероны, разбитые мятые кареты. Весь этот хлам шел на запдетали, а счет был вполне революционный, определенный: из десяти разбитых автомобилей получался один вполне годный монстр. «Шасси от «форда», от «морса» морда... Ах, шарабан мой, американка...» — пели амовские автомеханики. Но не весело пели.
Зато управляющий Георгий Никитич твердо верил в инициативу масс и в то, что в скором времени многое должно перемениться. Мотаясь на жестком сиденье персонального своего «протоса», латанного и перелатанного, он об этом как раз и говорил Кузяеву. Но, кроме веры, надо сказать, была у Никитича железная хватка и жизненная сила на четыре взвода у одного. Крыл он инженеров почем зря, называл предельщиками: предельные у них теории! Народу не верят! Верят слепо в запас прочности! Шумел, кричал, но мужик был добрейший. И честный от и до. И старый мир ненавидел.
Неугомонный управляющий добился от транспортного управления Красной Армии крупного заказа на восстановительный ремонт грузовиков «уайт», а весной вырвал прямо-таки полтора миллиона на расширение завода. «Петя, я тебя целую!» — кричал. «А чего ты меня целуешь?» — «Радость какая!». — «Ну, тогда понятно. Тогда целуй...»
Уткнувшись в плечо Кузяева, управляющий заснул мертвецким сном, только широкий его каменный подбородок подрагивал.
Уездили парня, думал Кузяев и боялся пошевелить затекшим плечом.
Шебутной управляющий! Весной решил выпустить к седьмой годовщине Октября двадцать грузовиков. Его поддержал инженер Ципулин, человек мрачный, молчаливый, но много понимающий по шоферской части. Говорили, у инженера больная печень и острые камни в желчном пузыре, оттого всегда такое настроение и тусклость во взоре. Однако, несмотря на состояние здоровья, Ципулин всю империалистическую в автороте отслужил, дурных туда не брали, он-то и доказал Георгию Никитичу, что на АМО пора строить свои автомобили, и для начала наладил литье блоков цилиндров. Очень хорошо все у него получалось поначалу.
Когда подъехали к дому, Королев вдруг встрепенулся.
— Петя, — сказал, — завтрева с утречка в шесть ноль ноль подъедешь, отправимся к профессору Шергину.
— Рановато будет в шесть-то?
— Ничего, в коммуне отоспимся.
Профессор Шергин был специалистом по электропечам. В кузовном отделе уже собирали кабины, платформы и оперение первых автомобилей, а своего металла не было, печь барахлила, и заводская кузница, стыдно сказать, не имея штамповочных молотов, не могла штамповать ни передних осей, ни коленчатых валов. Вот и делай автомобиль! «Мать его в ружье!» — рычал Никитич и шлепал портфелем по хромовому сапогу.
Выручил кузнец Воскресенский. Решил на пробу отковать переднюю ось свободной ковкой. Георгий Никитич, сам бывший кузнец, подал Воскресенскому рукавицы и фартук как облачение архиерею. Встал рядышком.
Самую первую ось Воскресенский пустил в брак, но потом изловчился и с подручным своим отковал десять осей высшего класса. Управляющий расцеловал обоих, велел выдать премию в дензнаках, а в приказе по заводу объявил благодарность от лица трудового народа всех стран! Теперь дело стояло за электропечью. В шесть поехали домой к профессору Шергину. Подняли ученого человека с теплой постели.
— Ничего, папаша, ничего, — успокаивал Королев сонного профессора, — вы в машине подремите.
В окне появилось встревоженное лицо жены профессора. Кузяев поднял глаза, и ему показалось, что где-то он видел профессоршу. Но где?
Шергин в мягкой фетровой шляпе, в перчатках, обошел печь со всех сторон, тихим голосом рассказал, какое она имеет устройство. Поднялся в кабинет управляющего, осмотрелся, повздыхал, двигая взглядом по стенам, по черной мебели, по дивану и креслам, и на листке перекидного календаря начертил график, показывающий, как должен идти процесс.
Петр Платонович отвез его домой, на Мясницкую. Профессор сел не впереди, с шофером, а по-старорежимному сзади. Побрезговал рабочим человеком.
По науке все получалось просто, но печь жрала столько электричества, что в Мосэнерго запротестовали. Начальник там был парень решительный, из Первой Конной. Кулаком по столу хвать: «Не разрешу!»
— Ты рот-то закрой, — сказал ему Георгий Никитич ласково. — И кулаком не греми. Лампочки разобьешь, как раз света не будет. Я ж не для себя, а для таких как ты дурачков автомобиль делаю. Не будет мотора, пропадем, Вася.