— Сдается мне, Глаша, что грек Папаянаки таким же макаром, как у меня, взял деньги у Федюшова и у Киссельгофов и хочет слинять. Как сон, как утренний туман.
— Главное, ты не нервничай, давай подумаем, что можно предпринять.
Вспомнили о прошлогоднем деле со взятками в Моссельпроме. Там Папаянаки проходил свидетелем. Свидетелем и только, но если бы следствие получило кой-какие материалы, которыми располагал Николай Ильич, коварный грек незамедлительно загремел бы на Соловки. Это в лучшем случае.
— Объясни его супруге, что обидевшись, ты не совладеешь с собой и сможешь поставить в известность заинтересованную сторону, — посоветовала Глафира Федоровна. — Это, конечно, не симпатично, но пятнадцать тысяч — достаточная сумма.
— Подлый мужик!
— Коммерция, Коко. Свои законы. Но ты не нервничай. Многое должно измениться. Ты еще меня вспомнишь, быть тебе директором-распорядителем Ново-Московского купеческого банка. Большевики должны пойти на уступки.
— Когда, Глаш? Когда? О чем ты?
— Может, уже в этом году, — сказала она весело,. — Возьмут да объявят новый декрет к седьмому ноября. Четыре дня осталось. Сегодня какое? У них все разваливается.
— Не смеши меня.
— А почему нет? Восстановить не могут ничего.
— Смешно. Четыре дня осталось...
— Больше ждали.
Если бы за рулем сидел не Ципулин, а другой кто-нибудь, получилось бы гораздо хуже. Но Ципулин, бывший начтех автороты, несмотря на усталость, за какую-то секунду до того, как понять, почувствовал инженерным нутром, что с машиной творится неладное и инстинктивно, не убирая скорости, — на нейтраль ни-ни! — мягонько нажал на тормоза. А как нажал, тут его и понесло.
Лопнул шаровой палец рулевого управления, грузовик вильнул в сторону. Сборщиков, стоявших в кузове, свалило с ног.
Никто не пострадал. Схватили оказавшегося рядом сонного извозчика, велели гнать на завод. «Выручай родной!»
Управляющий Георгий Никитич в это время спал в своем кабинете, лежал на диване, накрывшись драповым двубортным пальто и посапывал как маневровый на малых парах.
Сапоги он стянул, байковые портяночки навернул по-солдатски на голенища, чтоб просохли, только прилег, подоткнув пальто, тут-то и началось:
— Георгий Никитич! Товарищ управляющий, авария!
— Авария!
Королев сел, скинул на пол босые ноги.
— Георгий Никитич, все живы, но вот автомобиль...
— Макаровский уехал? — спросил управляющий, продирая глаза.
— В заводе.
— Сюда его ко мне. Машину на буксире доставить. — И встал. — Где машина?
— Уже везут. Кузяев поехал. У Спасской...
Водой из графина Георгий Никитич всполоснул лицо, вытер носовым платком, сел за стол.
Стол был широкий, черного дерева, не стол — плацкарта. Георгий Никитич давно собирался его сменить, но все руки не доходили до стола. И вообще вся обстановка кабинета сильно его раздражала. Диван, обшитый черной кожей, кресла тоже кожаные — и сидеть-то в них холодно, и смотреть-то нерадостно. Шкафы, стулья все из черного дуба. На столе пудовый бронзовый прибор, из которого при хозяйском-то подходе вкладыши точить. С жиру бесились, буржуи, мать их в ружье!
Вошел Макаровский с глазами красными от бессонницы.
— Сергей Осипович, чего там?
— Глупости, шаровой палец. Всю партию сейчас переделаем. Это не составляет труда.
— Сколько ж можно, то нос, то хвост!
— А вы как хотели?
— А я порядка хочу!
И тут сдали нервы у Георгия Никитича.
— Я тя научу свободу любить! Это не на Рябушинских работать!
Макаровский и бровью не повел. Сел в кресло. Закинул ногу на ногу.
— Георгий Никитич, вы это бросьте. Человек я нервный и очень сильно пуганый. И мой вам совет, бросьте свои партизанские привычки.
— Я те брошу! Я тебе так брошу! Я вам покажу...
— На «вы» перешли, это хорошо. Вот так и надо, — продолжал Макаровский, как ни в чем не бывало. — Автомобиль — сложная машина, его мало построить, его еще надо довести до кондиции.
Управляющий двинул кулаком по столу. Раз, другой. Но уже ясно было, что остывает.
— Ладно, — сказал, — вы меня, Сергей Осипович, простите, я ведь тоже... человек. Ну, что ж это происходит! Ну, что ж это такое! Сколько ждать еще можно?
— Все готово. Теперь только терпение.
В механосборочном на козлах уже собирали вторую машину, а рядом с ней третью. До седьмого ноября оставалось четыре дня.
Десятый грузовик закончили шестого ночью. Окрасили в красный цвет, цвет революции, и поставили сушить. К утру он обсох, но был липким, и, когда до него дотрагивались, на красной эмали оставались следы.
Все десять машин выстроили в ряд. Гудели моторы, из выхлопных труб вырывались клубы серого дыма. Пели шестерни в коробках передач. Шоферы ходили вокруг машин. Подкачивали баллоны, ставили зажигание.
— Ну, тронулись! — распорядился управляющий. — По машинам!
Колонна двинулась.
Соблюдая дистанцию, выкатывались из заводских ворот. За рулем головного грузовика сидел инженер Ципулин в черных перчатках с крагами. Встречный ветер рвал кумачовое полотнище, прикрепленное по борту. «Рабочий-хозяин строит автопромышленность, которой не было у капиталиста-хозяина!»
Когда въезжали на Красную площадь, оркестр в длинных кавалерийских шинелях, блеснув трубами, заиграл было «Встречный марш», но звуки его потонули в нескончаемом «ура!» и «даешь!»
Грузовики были красные как знамя. И даже еще красней.
— Да здравствуют советские рабочие!
— Ура!!!
Вся амовская колонна, все те слесари, токари, литейщики, кузнецы, обойщики, сверловщики, инженеры и служащие конторы, счетоводы, бухгалтеры, все, кто ехал на десяти красных грузовиках, и те, кто шел следом, потому что на всех места не хватило, запели «Вихри враждебные».
— «Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут...»
Управляющий Георгий Никитич с глазами, полными слез, с учащенным сердцебиением от восторга и радости, его охвативших, пел вместе со всеми, и ему казалось, что над площадью из всех голосов громче всех его голос поднимается, забирает вверх к куполам Василия Блаженного и катится в четком ритме по зубцам кремлевской стены, как по клавишам.
— «Но мы подымем гордо и смело знамя борьбы за рабочее дело...»
Расцеловав всех, кто оказался рядом, Георгий Никитич уже за Каменным мостом сел в свой «протос» и разрыдался. Кузяев опустил боковое стекло.
— Никитич, ты это... ну... успокойся... Никитич...
— Ой, Петя, сил нет... До какого ж счастья дожил...
А между тем в заводской столовой, украшенной флагами и портретами вождей мирового пролетариата, готовились к торжественному собранию и ждали гостей из ВСНХ, Моссовета, ЦУГАЗа, Металлургтреста, Госбанка... Ждали делегаций от «Динамо», «Серпа и молота», «Красного пролетария».
— «Пусть буржуй пузырится, Коминтерн все ширится, СССР крепчает и к борьбе зовет», — пели заводские синеблузники. И весь зал подпевал под баян:
— «Покраснел китаец, покраснел индус, я, говорит, хозяина эх, больше не боюсь!»
У заводской проходной возле десяти красных грузовиков стояла толпа, и в ртутной глубине автомобильных фонарей отражались возбужденные лица.
Вспоминали события дня. На Театральной площади, возле здания Автоклуба, когда колонна остановилась, чтобы проверить моторы и подождать отставшую машину, к ним вышли работники клуба и его старые члены, еще с дореволюционным стажем. Начались вопросы, и удивление было чрезвычайное.
— Один дядёк грузовик наш со всех сторон обошел, все клейма осмотрел, ажно под картер заднего моста подлез, гриб старый, и все не верил, что наши машины! «Какого, — спрашивал, — завода». — «С АМО!» — «АМО, — твердит, — машин не выпускает».
— А у нас, ребята, тоже один допытывался, неужто сами сделали.
— Чего один! Считай, каждый спрашивал!
— Шоферам почет! Товарищ Ципулин, сядьте за штурвал, покрасуйтесь, а мы поглядим.
— Подсади, братва, героя труда!
— Да что вы, что вы, товарищи, — смущенно отнекивался Ципулин, и розовая краска заливала его всегда бледное лицо. — Я, я, право... Я понимаю...
Парень в морском бушлате, слегка навеселе по поводу пролетарского праздника, ударил чечеткой: «Эх, яблочко, да на тарелочке, два матроса подрались за одной девочки...» Ему замахали: «Давай другую».
А в столовой на только что сколоченной деревянной сцене синеблузники маршировали, размахивая красным флагом.
— «Нет войны, но враг живет, значит, передышка, коль опять за пулемет, то буржуям крышка!»
— Хорошая песня, — сказал Петр Платонович Кузяев и, наклонившись к сыну, сидящему рядом, зашептал. — Надо тебе, Степка, гармонь купить. Куда как хорошо! Я тебе гармонь куплю...
На него зацыкали:
— Дайте слушать! В самом деле, Петр Платонович.
— Виноват, виноват... — и прошептал совсем тихо в Степино ухо: — Я тебе куплю. Вспомни мои слова!
Когда выходили из столовой, задержались у новых грузовиков. Толпа вокруг не редела. Все свои, автомобильщики. Интересно.
Степа подобрался совсем близко к первому грузовику, чуть было даже на подножку не прыгнул. Грузовик ему понравился. Высокий, со срезанным вперед капотом, с запасным колесом на дверце кабины, АМО-Ф-15 выглядел солидно, мощно. От него пахло бензином, свежей резиной и краской, и было обидно, почему тот дядька на Театральной площади не поверил, что эти грузовики сделаны на АМО.
Сразу после праздников у себя в опытно-показательной школе при заводе «Динамо» Степа рассказывал дружкам о новых автомобилях.
Дружков у него было два, Дениска Шелапут и Витька Оголец.
— Теперь мировая буржуазия присмиреет, будет ждать весны, — сказал Дениска, а Витька ничего не сказал, потому что приближались морозы, вот-вот должна была стать Москва-река, и значит, пора наступала готовиться к кулачным боям. Эти два события — новые автомобили и начало кулачных боев — наложились вместе.
Бывало, каждый выходной с утра дрались на льду симоновские с даниловскими, первых морозов ждали с нетерпением. Оттачивали приемы, чтоб не осрамиться. Учились бить «с бацу».