В тот день была теория. Сидели на Восточной улице, и школьный работник, шкраб Семин, длинный человек в сатиновой толстовке, объяснял, что такое электричество.
— Спросим себя, — объяснял Семин, — что такое электричество? И чтоб ответить на этот вопрос, мы должны вернуться в древние времена, когда первобытные люди в своих пещерах замечали, что если один предмет потереть о другой предмет...
— Слушай, Кузяев, — Витька ткнул Степу локтем. — Пощупай мускул.
— Здоров!
— Стенкой пойдем, я закопёрщиком стану.
— Товарищи! Товарищи будущие рабочие, — Семин постучал по столу сухим пальцем. — Прошу тишины.
Витька заерзал на лавке, глаза его выражали полное внимание.
— Товарищи, если потереть один предмет о другой предмет, вот я беру расческу, — продолжал Семин, — мы имеем явление электрического притягивания.
— Э, Кузяев, — шепнул Дениска глядя на Семина, — как думаешь, а можно на новый грузовик броневой корпус поставить?
— Ясно можно. О том и речь.
— А в башню пушку или пулемет. Ды-ды-ды-ды...
— Тише ты, шкраб смотрит!
Еле дождались конца занятий и, как прозвенел звонок, дообсудили все проблемы на улице. Но Степа задерживаться не мог, надо было сбегать за мясом в кооператив и еще купить гречневой крупы, отец собирался варить кашу. Утром Петр Платонович вымыл большую кастрюлю. Мыл и все удивлялся:
— Хороший анкерок. На полведра будет, а чего мы в нем варили, Степа, последний раз?
— Щи, папа.
— Щи-то щи, да отчего запах рыбный?
— Так ты в нем тельник свой стирал!
— Не, Степа, тельник я в другой кастрюле...
Степа купил мяса и крупы, и уже к бараку своему подходил, как вдруг возник перед ним кулачный боец Федор Кириллович Чичков.
Чичков работал мозольным оператором в банях на Даниловской стороне, но был за симоновцев. Когда-то еще в царские времена он и сам дрался. Про него говорили, что был он знатным бойцом, крепким рукосуем. За удар «с бацу» платили ему большие деньги. Тешил он душу у Бабьегородской плотины, у Пресненской заставы, за Лефортовым, на Ключиках. Тогда кулачные бои в Москве очень любили. Загодя в трактирах обсуждали, какого бойца куда поставить и как начинать.
К тридцати годам Федору Кирилловичу выбили все зубы, нос свернули на сторону. «У меня сикилет аш в семи местах переломанный», — рассказывал он ребятам. А к Степе имел особое расположение.
— Ну что, Кузяев, скоро в бой подем? Размахнись рука...
— Да надо бы. Пора уж, — солидно отвечал Степа. Ему, правилось, что Чичков разговаривает с ним, как со взрослым.
— Лед-то уже хороший. Ты, Степа, сегодня с ребятами ко мне подбегай, я вас поучу, как бить надо. В дыхало бей! Э-э...
Кулачный боец принял боевую стойку и резко двинул правой снизу.
— О! Эх! Усек?
— Усек.
— Приходи. А то у даниловских Кузьма-то твой шею разъел, сегодня встретил, ушей со спины вовсе и не видать. Какавом кормят.
А познакомился Степа с Федором Кирилловичем прошлой осенью. Ходил Чичков по дворам, искал работу. «Стрижем, — кричал, — бреем... Поросят... котов... скопим... Мозоли, потертости кожи... сничтожаем, лечим...»
У тети Мани был кот Салават, красавец с раскосыми татарскими глазами и розовым атласным носом. Соседка боялась, что кот пойдет однажды на свидание и его украдут, лапочку. Она выглянула в окно, крикнула Чичкову, чтоб зашел.
Выходя от тети Мани, Федор Кириллович вытирал ваткой руки, заметил Степу и спросил:
— Тебе сколько годов набежало?
— Четырнадцать.
— Будет, — уточнила тетя Маня.
— Хорошая у тебя комплектура! Слушай, хотишь я тебя драться выучу? — спросил Федор Кириллович. Так вот они и познакомились.
Степе очень хотелось помериться силой с даниловским Кузьмой. В прошлом году они оказывались в разных концах стенки, но ребята говорили, что бьет тот Кузьма первым и сразу в глаз. Ты еще только думаешь, размышляешь, а он уже хрясь! И редко кто на ногах удерживается. Сразу валились от Кузькиного кулака.
Обычно сражение начиналось с того, что на оба берега высыпала мелюзга. Клопы с семи до двенадцати. И начинали дразниться, языки показывали, фиги. «Твой папка дурак!» — кричали. Потом скатывались на середину, пробовали себя. Кто как мог. Кому-нибудь в одночасье квасили нос, начинался рев.
Петька! — кричали на берегу. — Ванька! Братана твово побили! Малолетку...
Тут уж вступали в бой кузяевские ровесники, пацаны лет до шестнадцати. Взрослые же бойцы еще сидели по домам, ели щи, беседовали о том, о другом, однако, фортки совсем не прикрывали, краем уха прислушивались: как там на берегу, что?
Старый кулачный боец Чичков, выбритый и трезвый, бегал взад-вперед, кричал:
— Эй, конопатый, ну, ну, вдарь с правой! В дыхло́ бей! Эх ты, мазила... Слабак, мама...
Если кто из врагов покидал поле боя, кричал радостно:
— К покрову побег! К покрову! — Или совсем радостно. — Здорово тебя допросили!
Чичков учил ребят, как драться, стыдил, если кто плакал: «Какой же ты русский солдат? Баба ты, сударь!» Показывал, как незаметно сунуть в руку закладку или старый пятак. Но за обман, когда он открывался, били свои и чужие без жалости и без милосердия, и сам же Федор Кириллович громче всех орал с берега:
— Так ему, Иуде искариотской! Чтоб до смертного часу помнил!
В перчатках тоже драться не разрешалось. Только голым кулаком. Говорили, что один даниловский чудак надел варежку и перед боем опустил в воду. На морозе вода застыла и пошел он крушить врагов, орудуя ледяным своим кулаком. Но обман открылся. Били одного обе стенки и хоть правило было всегда — до первой крови и лежачих не трогать, этому сделали исключение. С тех пор на льду он больше не появлялся.
Когда симоновские возвращались с победой, то пели боевую песню кулачных бойцов:
За Москвою, за рекою
Там народ стоит толпою.
В Москве кула-ки-и,
В Москве кулаки.
Стоит Чохов, да Горохов,
Еще Лосев, да Аросьев,
Чичков Федюшка...
Кулачный боец Федор Кириллович смущенно крутил головой, шмыгал кривым носом.
В тот раз мелюзга начала бой лениво. Симоновских погнали.
— Бей их, ребя! Бей автомобильщиков!
— Кузяев, — сказал Витька Оголец, скидывая пальто, — пойдем, что ли? Дениска, ты вперед не лезь. Силы в тебе нет, в тебе злость. Ты на потом!
Сбежали на лед. Из-под того берега мело колючим снегом. С ходу подвернулся какой-то даниловский, уложили отдыхать.
Степе нравились кулачные бои. Любил подраться. Случалось ему прикладывать парней и выше и старше себя. Отец этого не понимал, сердился: «Я тебя, Степка, честное слово, выпорю! Тебе глаз выбьют, тем кончится!» А он не боялся. Чего бояться, ведь все по-честному.
Он не уходил с реки, когда, побросав «польты» на руки перепуганным женам, спускались на подмогу своим жилистые даниловские ломовики. Они не сразу выступали. Подолгу ждали, когда подойдут к рубежу призывные возраста. Жены кричали, не без гордости, однако, но для порядка, так принято было: «Лешка, Вась! Куды ж вы, господи... Кончайте драку... Что ж это...»
— Наших бьют! — неслось над рекой. — На-а-ших!
— Браты! — кричал кулачный боец Чичков. — Браты, навались!
В тот раз они врезались втроем в даниловскую стенку впереди всех. Уж и Кузьму, на какаве вскормленного, увидели. Страшный был тот Кузьма, шапку сбросил, глаза горят и кулачище будь здоров. И вдруг раздалось с берега:
— Тикайте, ребята! Атас! Комсомольцы!
— Вассер!
Даниловские, им видней было, к себе побежали, а симоновские оглянулись и поняли, поздно: с двух сторон окружали их амовские комсомольцы.
Степа в пылу хотел было вырваться, но взяли его крепко.
— Давай, разбойник, двигай в ячейку, шагай...
— Я не разбойник.
— Шагай, шагай. Сейчас выясним, что ты за элемент.
Их отвели в ячейку комсомола. Секретарь говорил, что нельзя бить по морде будущих товарищей по классу, на сознательность нажимал, и прямо в ячейке записали всех в секцию бокса при клубе «Пролетарская кузница», а в следующий выходной устроили на Москве-реке физкультурный праздник и выставили плакат: «Старому быту — гроб, даешь физкультуру и спорт!»
Так вот и кончились кулачные бои. Было это в ноябре 24-го года.
Все Кузяевы жили дружно. Виделись на заводе каждый день. Раз в неделю, как минимум, собирались по-родственному попить чайку, обсудить текущий момент, поиграть в лото, в картишки перекинуться по носам. Били всей колодой, но не сильно, и хохотали до слез.
Проигравший кричал в окно с седьмого этажа: «Мозгов козлиных можно прислать?» Шутка была такая. Прохожие внизу задирали головы.
Старший, дядя Петя, был человеком молчаливым. Степа его очень уважал и побаивался. При дяде Пете хотелось говорить об умных вещах. Зато с дядей Мишей было легко и весело. Степа любил ходить с ним на базар покупать квашеную капусту.
Дядя пробовал капусту на зуб, проверял на цвет, спрашивал:
— А кочерыжку в нее покрошил? То-то и оно... Без кочерыжки не капуста, бумазея. Не скрипит и крепости нет. Маленько, меленько поруби. Ну, до следующего года, хозяин. Бывай здоров!
И в сале дядя Миша разбирался до тонкостей. Пробовал кусочек, интересовался:
— Кабанчик, свинка? Покрытая, непокрытая? Да, в следующий раз щетинку палить будешь, мучкой потри.
— Так тер!
Дядя щурил хитрый глаз:
— Тер, говоришь? Ай-яй-яй...
— Ну, мука не та! Ну...
— Вот... Надо с сольцей, чтоб малосол был в копоти.
Дядя Петя жил в огромном восьмиэтажном доме, принадлежавшем когда-то домовладельцу Бурову. Так его и называли — буровский дом. Рябушинские арендовали его для заводских служащих и мастеров.
У дяди Пети была комната на седьмом этаже в большой квартире, где жили еще три семьи, там всегда было шумно и интересно. Там была ванная, уборная, в коридоре на стене висел велосипед, упирался педалью в стену.