Отец с дядей Мишей стояли внизу, ждали лифта, когда спустится, а Степа бежал вверх по лестнице, всегда их опережал и звонил в дверь четыре звонка.
У дяди Пети была семья. От отца Степа знал, что женился Петр Егорович поздно. Его жена, тетя Маша, первого мужа похоронила, и девочка Клава, которая всегда называла дядю Петю папой, совсем даже не его дочка.
Дверь открыла тетя Маша.
— Милости просим. Отдышись, Степа, вот ведь сердечко выпрыгнет. Снегирь, раскраснелся весь.
— Я ничего... Я бежал...
— Вижу, что бежал.
Из коридора выглянул дядя Петя.
— Привет Кузяевым. Отец где?
— Едет...
В комнате у дяди Пети пахло пирогами с вареньем и жареным мясом.
— Садитесь, гости дорогие. Обедать будем.
Девочка Клава, причесанная, с бантиками в косичках, сидела на диване, делала уроки.
В комнате стоял круглый стол, накрытый белой скатертью, а не клеенкой. Был дубовый буфет с посудой. На стене висела фотография Сакко и Ванцетти, и зеркало там блестело, украшенное двумя крахмальными расшитыми полотенцами.
Всю мебель — и буфет, и стол, и стулья — дядя Петя сделал сам. Отец всегда им восхищался, говорил: «Человек он технически грамотный». Таким же был младший брат, Вася, Васятка, но сгорел в гражданскую в Крыму. О нем вспоминали со вздохами и пили, чтоб пухом была ему сухая перекопская земля.
Сели обедать, ели бульон с гренками, хвалили тетю Машу. Потом было мясо в соусе, а потом чай с пирогом.
Взрослые говорили о заводских делах.
— Я б на твоем месте, — доказывал отцу дядя Миша, — давно бы пошел на повышение! Уж и в партячейке неоднократно и давно говорят, что ты вырос, партиец, рабочий человек, пора тебе в выдвиженцы. Пора, Петруша. Я тебе говорю...
— Я командовать не умею, — оправдывался отец. — За штурвалом ничего, а как психану, то с тормозов меня сносит.
— Ты ж самоотвод себе в прошлый раз дал по совокупности нервной системы. Так и в протокол занесли!
Отец смущенно улыбался. Он боялся ответственной работы, потому что не умел командовать. Ему не нравилось повелевать и не умел он этого. Он лучше сам готов был все сделать тихо и спокойно, чем просить кого-то.
— Я понимаю, что такой подход для партийца негодный, но ничего с собой поделать не могу. Да и шоферскую работу люблю.
— Ничего, Петруша, главным быть не главное, — кивнул дядя Петя. — Делай, как душа велит.
— Видал! Старорежимное выискали название — душа. А я б на твоем месте пошел, — шумел дядя Миша.
— Ничего, ничего...
— Во тетери, во тетери! Маша, ты бы им втолковала.
— А может, ему от высокого поста радости нет?
— Радости...
— Совсем забыл! — обрадовался дядя Петя. — Вы Фильку Беспалова помните? Ну, того, который в Сухоносове всю жизнь коров пас, хвосты им крутил? Так вот, Филька теперя кондуктор! На транвае катается. Встретишь — не узнаешь. Он свою силу почувствовал, показалось ему, что он ныне после пастухов-то очень главный. Остановки объявляет, на пассажиров покрикивает. Ему от этого возвышение. И радость. Отца помнит, пороли, деда пороли, сам бывало портки на миру сымал, только улыбался. А теперя начальник!
— Ну это вы бросьте, — вставил дядя Миша. — И все равно Петруша не прав! Вон смотри, Сеньку Малочаева из кузовного на директора банка выдвигают. В царское время вашим превосходительством именовался бы!
— Да и снимут его! Ведь в нем одна видимость. Он же считать-то не умеет. Если в магазин за бутылкой с посудой пойдет, запутается, а тут банк!
— Может, и управляющего нашего снимут?
— Сам уйдет. Считай со дня на день. . .
— Это почему? Ты скажешь, Петруша.
— Хороший Никитич мужик. Но не тянет. Нет в нем инженерной грамоты. Не разбирается в деле, как надо.
А Степа ел пирог, варенье текло по щекам, и к разговорам взрослых прислушивался вполуха. Ему просто нравилось в гостях у дяди Пети. Нравилась тетя Маша, ее белые руки, нравились цветные стеклышки в буфете и то, что в чистой их комнате все стоит по местам аккуратно и уютно. Только девочка Клава смущала Степу. Она вырезала салфеточки из бумаги.
— Хотите я вас научу?
— Спасибо.
Еще у нее была тетрадка, в которую она записывала песни и стихи.
— Желаете почитать, я новые достала.
Он сидел на диване с Клавиной тетрадкой в руках и стеснялся, что занят таким девчачьим делом: стихи читает. Было ему не по себе, интересно и неловко. Вдруг как-то само это пришло, что среди девчонок есть некоторые очень даже ничего. Раньше он этого не замечал. Что ребята, что девчонки, разве что не дерутся те, да ябедничают Семину. «Товарищ Семин, а чего меня Огольцов за волосы дергает...» Шкраб стучал линейкой по столу: «Огольцов, прекратите ваше безобразие!» А тут начал замечать Степа, краснея, что говорят девчонки иначе и походка у пих другая, не такая как у ребят, и красивые они.
Степе захотелось любви. Смутное какое-то чувство захлестнуло его. Начал он представлять себя взрослым, женатым человеком, и получалось, что жена у него будет такая же, как тетя Маша. Тем же движением руки будет поправлять волосы. Такой же будет стоять в их комнате буфет. И тоже будут в выходные дни пироги с вареньем, и будут приходить к ним в гости Витька и Дениска и рассказывать будут заводские новости.
Степа еле дождался лета. В деревню ехал в предчувствии необыкновенной встречи. Там уже водили хороводы, играли в горелки, в жгуты, в оленя и еще — в фанты.
Он приехал на самый сенокос. Косили всей деревней, звенели косами по трухачевским, по никитинским лугам, добирались до дальних углов.
В первое же утро разбудил его Ванька Кулевич, худой, загорелый: «Вставай, Степка, косить будем!»
Отбил косу, мать завтрак приготовила. Дни стояли жаркие. В траве гудели пчелы. Пахло медом, кашкой. Бабы в ярких платьях сгребали сено граблями. Пот струился по спине и высыхал на солнце.
— Это тебе не в городе на всем готовом, — смеялся Иван.
Работу кончали с вечерней росой. Дома ужинали. Косцов плотно кормили, да и как иначе: за день намахаешься, руки-ноги гудят и глаза сами закрываются.
Взрослые мужики валились спать, а молодежь одевалась, ребята накидывали пиджаки, брали гармошку, гармониста — вперед и шли гулять по соседним деревням — в Тростье, в Трояново, в Грибовку... Чем дальше, тем девки лучше.
Степа рассказал Ивану о городском житье, об автомобилях, о кулачных боях, и деревенский друг все понял.
Голубые Ванькины глаза, всегда смешливые, сделались серьезными. Он наморщил лоб и вспомнил почему-то, что за селом Угодский завод стоит в лесах деревня Усадьбы, а в тех Усадьбах живет Анька, первая раскрасавица, красивей которой нет во всей волости. Ее заготовитель из Калуги украсть хотел.
— Кралечка собой натурально первый сорт!
— Видел что ли?
— Один раз. Я тебе говорю, Степа, лучше не бывает.
Решили наведаться в Усадьбы. Далековато, конечно, но Иван уговорил всю компанию, и пошли вечером.
Степа взял с собой новую гармошку, отец слово сдержал, купил! И хоть играл Степа не очень, только «Дунайские волны», да еще две песни, но ради той Аньки решился.
Шел не просто так. Иван придумал хитрость для проверки Анькиных чувств. Городского парня просто полюбить, а вот пусть пастуха полюбит. Обул Степа лапти, надел старенькую рубашку и штаны не новые. Мать только охнула: «Куда ж это ты?» Но, видимо, догадалась обо всем и расспрашивать не стала.
Картуз надел Степа новенький, такой хороший картуз был, касторовый, а козырек лаковый. Но это, он решил, можно. Скажет Аньке, что одолжил у приятеля вместе с гармошкой, пофорсить.
В Усадьбах комаревских ухажеров встретили весело. Летом в лесах хорошо слышно.
Шли, пели: «А как ра-адная миня мать а права-жа-ла-а... ух, ах...»
Невесты успели приодеться, расселись на бревнышках у пруда. Сидели, хихикали.
Степа сразу увидел Аньку. Не спрашивая, понял, что это она. Анька та устроилась с двумя подружками чуть в стороне от всех. Над лесом вставала луна. В темноте сияли большие Анькины глаза. Светлая полоса легла на ее колени и лениво сложенные руки. Они сидела молча, но по тому, как наклонялись к ней подружки, как она выслушивала их шепот, сразу было ясно, цену себе Анька очень даже хорошо понимает. Первая девка — это чин!
Степу усадили в самый центр. Для гармониста всегда лучшее место. Заказали кадриль.
Как только начались танцы, подошли молодые бабы и женатые парни. Сами не танцевали, если только шутя, баба с бабой и в сторонке. Стояли тихо, посмеивались, лузгали семечки. Хорошо играет пастушок, старается.
Натанцевавшись, начали расходиться парочками. Накрывали девушек пиджаками, рассаживались по крылечкам, кто где. Беседовали. Прутиком чертили землю.
Красавицу Аньку никто не выбрал. Наверное, Иван большую работу провел. Подруг увели, а она осталась одна и как-то даже забеспокоилась: что случилось?
Они оказались вдвоем, Анька и Степа.
— Хотите я вам вальс сыграю? — предложил, подсаживаясь ближе.
— Ну, сыграй. Послушаю.
Голос у Аньки был грустный, и Степа, кроме «Дунайских волн», сыграл еще «Цыпленка жареного»: «Цыпленок жареный, цыпленок пареный, пошел по Невскому гулять» — но без аккомпанемента, потому что еще как следует не разучил.
— Нравится?
— Как вам сказать... Музыка...
Рядом в пруду ходила большая сонная рыба. Все никак не могла успокоиться, плюхала хвостом, ныряла на глубину в холод и снова поднималась наверх. В Усадьбах давно спали. Шумели леса кругом, ворочались на насестах куры.
Степа проводил первую красавицу до крыльца, предложил посидеть на лавочке.
— А зачем? — спросила опа, глядя ему в глаза.
— Как знаете.
В лунном свете деревня стояла вся белая, крыши белые, трубы, деревья...
— Вы лунатиков боитеся?
— Это почему?
— Отец говорит, есть такие, по крышам ходют. Смешно.
— Придумают пастухи, — Анька повела плечами. — Тоже пастух?
— Отец-то? А мы вместе пасем.
Анька вздохнула.