— Тем не менее АМО работает.
— На АМО... Это на том заводе, откуда вывезли вас на тачке? Извините, я понимаю, вам больно. Но хотите ли вы повторения случившегося? Где гарантии, что этого не произойдет впредь? Нет гарантий. То-то и оно! Между прочим, я видел эти автомобили, эти четырехколесные ублюдки, собранные на колене при помощи исключительно только молотка и русского ключа кувалдометра.
— Главное — начать.
— О ля-ля... Вы романтик!
И почему он сразу не остановил этого иностранца? Но сказал, чтоб замолчал. Приятно было сидеть за хорошо накрытым столом, приятно, что его помнят. И этот скряга Мур готов на любые условия. Какому бы инженеру это не польстило? Слаб человек. Он сказал:
— Я подумаю. — И встал, и повел плечами, вспомнив холодный ветер на улицах, и снег, и беспризорников, гревшихся на углу под котлом, в котором когда-то варили асфальт. — Я подумаю, господин Корбе...
А собственно, о чем он должен был думать? Все уже было решено. Ему светила его зеленая стрела, и жизнь открывалась, преисполненная огромным смыслом. Что выше этого смысла? Сытость? Спокойствие? Глупости все...
— Вы говорили о письмах?
— О да, Дмитрий Дмитриевич. Вот, пожалуйста. От Мансурова одно. И почтовая карточка от Сикорского...
— Я прочитаю дома.
— Разрешите проводить вас?
По снежным переулкам вышли на Тверскую. Корбе говорил о гибели России, о всемирном хаосе разрушения, который несут большевики, об ужасе и оцепенении, охвативших цивилизованный мир. Ветер бил в лицо, колючий, снежный ветер. Мотался впереди тусклый фонарь, и казалось, что вся эта снежная круговерть сыплется из того фонаря, будто из разверзнутого жерла с безумным напором и непостижимой скоростью. Скрипела на ветру дверь. Дребезжало стекло. Снег скреб по промерзлым стенам как наждак. С тем же звуком. Надо было скорей добраться до дома, вытянуть озябшие руки над горячей печкой и, едва начнут сгибаться пальцы, достать из кармана письма от Игоря и от Кирюшки. Он все-таки нашел в себе силы не читать письма друзей при Корбе. Ведь нашел же! Это правильно. Вспомнил теплую комнату, в которой они сидели. Картины, тусклое сияние бронзы, и в передней, возле вешалки, мраморного императора Павла в треугольной шляпе с тростью. Из музея, небось, сперли, решил. Разворовывают Россию, сволочи...
— Благодарю вас.
— Стоит ли? Господин Бондарев, я...
— Не надо хлопот. Дальше я доберусь один.
Корбе приподнял бобровую шапку. Адью. Но он еще не все сказал. Он не думал так быстро расстаться. В самом деле... И с какой стати... «Ох уж, эти гении! Ох уж, эти фанатики, одержимые идеей, как же с ними трудно, знал бы господин Мур!..» — думал он, глядя вслед быстро удаляющейся от него тени. Сыпал снег. Корбе отпахнул шубу, достал носовой платок, вытер лицо. Бондарев был уже далеко. «Дмитрий Дмитриевич!» — хотелось крикнуть в голос. Но сдержался. Он решил не торопить события. У него оставался еще один козырь.
Разговоры о том, что Королева снимают с должности, ходили давно. Георгий Никитич и сам не хотел быть управляющим. В Автотресте его обвиняли в том, что он допускает сепаратизм, не занимается вопросами реорганизации, усложняет трудности, нет у него технического взгляда, нет зрелости в решениях, того-сего нет, короче, крыли его по всем статьям. Он только отругивался.
— Мать их в ружье! Это я-то не большевик? Я?..
— Да большевик ты, большевик, но в автомобилях ни хрена не петришь! — кричал на него руководитель Автотреста товарищ Урываев, тоже в прошлом кузнец, но не с Коломенского, а с Брянского завода.
Георгий Никитич считал товарища Урываева мировым парнем, а потому, не соглашаясь с его критикой или отвергая отдельные детали, выработал особую манеру разговора.
— Урывай, да пойми ж ты, — рычал, — это ж они под меня копают! Спецы гады, контра среди них недобитая есть, кость я им поперек горла! Видал, «сепаратизьм» слово придумали! Трудности усложняю... Это жизнь я им усложняю! Чтоб их всех...
— Да это не они, это я считаю, что не на месте ты, Никитич, — доказывал Урываев. — Давай возьмем режим экономии...
— Да сдался им тот режим!
— Мне он сдался.
— Я их насквозь вижу, Урывай, а ты можешь пойти в поводу. Я тебя предупредил!
— Ты меня не предупреждай, а давай-ка по-тихому, без шума уходи с завода.
— Я?
Круглое решительное лицо Георгия Никитича сделалось бледным. Четче проступили тугие желваки на скулах, и черные усы ощетинились. Нет, он за место свое не держался! Он в революцию пошел не затем, чтоб в директорском кресле сидеть — сто раз об этом говорил на многих собраниях, — но услышать такое от своего же товарища, от друга Урывая не ожидал.
— Видишь ли, Никитич, — Урываев остановился посреди своего кабинета. Ладный, подтянутый, в зеркально начищенных сапогах, стоял, смотрел ласково. — Никитич, тяжело тебе на этой должности. Устал.
— Устал, — согласился Королев. — Но где вы найдете...
— Нашли уже.
Догадка блеснула в глазах Георгия Никитича.
— Никак Бондарева хотите снова?.. Того, который при Рябушинских? Народ спросили? Народ-то, он не захотит к старому вертаться. Большевик нужен! Рабочий человек!
— Нашли такого. А Бондарев другим делом занят. Ты его не трогай, обидели человека, он на АМО не то что на должность, — заглянуть не желает.
— Как знаешь, Урывай. А если меня спросишь, скажу: тут нужен титан! Форменный, говорю, богатырь! Какую махину нужно поднять!
Урываев улыбнулся. Человек, которого хотел он рекомендовать на должность управляющего заводом АМО, меньше всего был похож на богатыря. Но того пришлось почти год ждать...
— Двигай, Никитич, учиться. Без инженерной грамоты в наш век далеко ли уйдешь?
— Поздно мне букварь листать! — буркнул Королев и, выходя из кабинета Урываева, тряхнул головой: дескать, с плеча рубишь, друг, не гоже так.
Урываев не стал его задерживать. Может, и следовало остановить Георгия Никитича, поговорить по душам, но управляющий Автотрестом был человеком нежным и, зная за собой такую слабость или даже недостаток для руководителя периода реконструкции и становления советской промышленности, как он считал, решил обойтись без лишних слов. Жалко, конечно, Никитича, но ничего не попишешь. Хороший он малый, свой до мозга костей, жизнь правильно понимал, если начистоту поговорить, но дела не тянул!
На АМО сменилось слишком много директоров. Заводские шутники придумали, что директорская должность на «Ферреро» временная. Все остальные постоянные, а вот эта, одна, директорская, вроде как сезонная. Сегодня — Королев, завтра — Холодилин. Чехардят директора. Непорядок.
Георгий Никитич старался все сделать сам. Сам и разом. Не было у него четкой линии. Вначале развел такую, с позволения сказать, демократию, что на его решения поплевывали с высокой водокачки. Он слово, ему станочники десять. Он десять — ему сто! Вот и блюди давай свой директорский авторитет. То он свой в доску, душа нараспашку, то вдруг надуется, как инкубаторский петушок, нервные они без матери. «Я, — кричит, — управляющий! А ты свое место знай!» И по матери послать мог запросто. На техсоветах револьвер на стол клал, когда со спецами спорил. На Королева обижались, обвиняли в сухом администрировании и в панибратстве. Любимчиков на заводе завел. Подхалимами себя окружил. На него жаловались в ЦК, писали, что перерожденец, пышет комчванством и барством, хотя Урываев, справедливый человек, понимал, что никакого барства или перерождения как такового нет. Просто не было у Георгия Никитича понимания, как руководить заводом. Ни опыта, ни знаний, ни правильного подхода. Сам догадывался, что не справляется с должностью, но очень боялся, что это другие поймут. Обидно было: как же так, рабочая власть, вот он я, рабочий, управляющим стал и не справляюсь. Не должно быть! Справляюсь.
Урываев открыл дверь в приемную. Секретарша, не вынимая изо рта папиросы, печатала на «ундервуде», щурилась от дыма.
— Фира Наумовна, Лихачев приходил?
— Нет. Не было.
— Как придет, сразу ко мне.
Высокие напольные часы медленно отсчитывали время. Холодное декабрьское солнце светилось в медной тарелке маятника. За окном по Мясницкой со снежным скрипом проносились санные извозчики, нэпманов везли, посмотришь, все как в старые времена. Автомобилей не видно. Трамвай есть, а где они, советские автомобили, десятый год Советской власти идет!
На заседании техсовета треста профессор Бриллинг, крупнейший спец по автомобильному транспорту, сказал, что автомобилей у нас нет, если не считать тех двух тысяч иномарок, кои были завезены в республику за период с 1922 по 1925 год. По мощности автомобильного парка мы уступали таким своим соседям, как Польша и Румыния. Но подходило время давать широкий разворот автомобильному производству. Из барского баловства, из престижного аксессуара автомобиль превращался в объективную необходимость. Не было автомобильных заводов, не было автомобильного производства, но были люди, которым предстояло проектировать и строить грузовики, тягачи, автобусы пассажирские для города и автобусы для сельской местности, почтовые, санитарные, пожарные линейки, специальные моторы для севера и для южных районов. Урываев далеко вперед смотрел и верил, что задача его на данном историческом этапе именно в том и заключается, чтобы выдвигать таких людей на переднюю линию. Богатырей, титанов!
По всем параметрам Иван Лихачев подходил для АМО, и управляющий Автотрестом собирался к двум часам везти его на завод, чтоб представить амовским партийцам как кандидата на директорскую должность. Они договорились встретиться в двенадцать. Было без десяти, но Урываев полагал, что на месте Лихачева сам приехал бы в Автотрест задолго до назначенного срока. Часа за полтора. Ведь в директора ж прочат! В тридцать-то лет на такую должность!
— Фира Наумовна, Лихачев не объявлялся?
— Да нет, товарищ Урываев. Нет его.
— И не звонил?
— Нет, никто не звонил, — отвечала Фира Наумовна басом.