Время тянулось медленно. Солнце грело плечи и спину, а ноги и руки стыли. Прошло часа полтора, никак не меньше, прежде чем странный звук заставил Митю насторожиться и вытянуть шею, вглядываясь вдаль.
Сквозь людские голоса, весеннее шлепанье и кляпанье, сквозь мокрое цоканье копыт вдруг донесся до него шум работающего автомобильного мотора, и этот шум сразу же внес в уличную жизнь четкое и упорядоченное начало.
Со стороны Москвы-реки, с раскисшей набережной яростно катил к вокзалу ярко-красный автомобиль.
Кирюшка в прорезиненном «параплюе», в шлеме и в перчатках с крагами сидел за шофера и, крепко вцепившись в деревянный руль, гнал к вокзалу. Толпа шарахалась в стороны.
Где-то грохнулся оземь тяжелый ящик, заржала лошадь, засвистал было городовой, но все это не имело уже никакого значения. Автомобиль шикарно подкатывал к ступенькам у главных вокзальных дверей.
— Митька! — издали заорал Кирюшка. — Здорово, сибирский житель, паровозная твоя душа!
Он спрыгнул на мостовую и, широко раскинув руки, путаясь в «параплюе», кинулся к Мите.
Обнялись, расцеловались.
— Ну, ты хорош, Кирюшка, я уж тут решительно замерз, и путейный жандарм смотрит, чего стою. Того и гляди чемоданы начнет проверять.
— Пускай его! Главное, встретили!
— Лучше поздно...
— Какой поздно? Зато прогресс! В двадцатом веке живем! Вот познакомься — господа инженеры, — энергичным жестом Кирюшка указал на двух молодых людей, восседавших на заднем сиденье красного автомобиля. — Потеснитесь, ребята. А чемоданищи у тебя тяжеленные. Золото, что ли, привез? Давай залазь.
Митя грохнулся на жесткую скамейку, обтянутую холодной кожей. Ребята потеснились и поулыбались для начала знакомства, как того требует приличие. «Небось, Мансуров наговорил им про меня с три короба», — подумал Митя и, откинувшись, поправил свой картуз, чтоб не слетел при автомобильной-то езде.
— Нам повезло, что мы застали вас на месте, — проговорил один из инженеров.
— У нас авто не заводился. Я предлагал взять лихача, но Мансуров ваш уперся и ни в какую... — добавил второй и поправил новенькую инженерную фуражку с синим бархатным околышем и двумя скрещенными молоточками над лакированным козырьком.
Оба инженера выглядели до неприличия молодо. Одного звали Василием Ивановичем Строгановым, другого — Сергеем Осиповичем Макаровским. Но в первый момент Митя ни имен, ни фамилий, ничего не запомнил.
Мансуров, взобравшись на шоферское место, нажал на акселератор, мотор принял обороты, загудел, и авто, рывком взяв с места, подпрыгивая, покатился.
Описали по площади широкую дугу, и дугой же поплыли купола, окна, весенние лужи. Со всех сторон ударили московские ветры. Запомнилась скорость, тряска, запах газолина, и черная старушка на углу стояла, крестилась, старая: что еще за наваждение такое, антихристов снаряд катит!
Выскочили на Садовую. Набрали скорость и через каких-нибудь полчаса ехали уже по Тверской, обгоняя желтые с красным трамваи и рессорных лихачей на дутых шинах. У заставы свернули на Брестскую, а там было рукой подать до меблированных комнат, именуемых «Смоленск».
Ворота во двор стояли открытые. Не сбавляя скорости, Кирюшка круто повернул и, ворвавшись во двор, осадил машину возле экипажного сарая.
— Приехали, ваше благородие! Вылазьте.
— Ты настоящий шофер, Кирилл! Я такой езды не видывал, вот тебе честное слово! Когда только ты выучился?
— Выучился, Митрич, выучился. Нужда научит. Зайца сельтерскую заставили разливать, а косой боялся: она шипит. Так били его промеж ушей и вот, превозмог! И еще теперь спички зажигает.
К автомобилю между тем подскочили два дерзких лакея. Подхватили чемоданы, понесли. «Кирюша, куда это они?» — «Ничего, разберемся». И от всей этой скорости, вдруг обрушившейся на него, Митя совершенно растерялся.
Жил Мансуров в третьем этаже. В его аккуратном номере у окна, завешанного тюлем, в зеленой кадке стоял фикус. На стене ковер с русалкой. Возле печки на полу березовые дрова.
Старик половой принес самовар и еще блюдо с теплыми калачами, с маслом. «Бутылочку нам, любезный, бутылочку», — распоряжался Мансуров. Надо было отметить встречу. Друзья не виделись год с лишним, а это в молодые годы срок.
Первую подняли за приезд. За свиданьице. После третьей оба инженера — уж как им хотелось выглядеть солидно! — но сняли-таки черные свои пиджаки и расстегнули воротнички. Разговор начался о самом главном.
Заговорили о войне, о судьбах России, и, между прочим, сказано было, что если б у нас отношение к инженерии и технологиям было иное, мы бы не имели позора Артура и Ляояна!
— Маленькая Япония сильней нас, господа, своей технической организованностью. Инженерным подходом к делу!
— Дудки! Духом она нас сильней! Мы не знаем, за что воюем.
— Как же... За концессии по реке Яйлу, пропади они пропадом. Своего леса у нас, вишь мало. Нам того кедрача подавай.
— Ельника.
— Прав старик Драгомиров — эта война наш позор. Все у нас кое-как, а двадцатый век, век инженерии! Электричество, экспресс, телеграф, телефон... Что еще назвать? Все это меняет уклад жизни, а мы не успеваем, — сказал Макаровский и вздохнул печально. Был он рассудителен и в отличие от своего коллеги, говорил неторопливо и сдержанно.
Зато его коллега Базиль Строганов обладал характером совершенно необузданным. На лекциях он спорил с профессором Бенелюбским, тихим стариком в ермолке, не слишком талантливым механиком, но, в общем-то, милым человеком, и пытался на старости лет наставить его на путь истинный, предлагая по-новому считать многопролетные балки, но при этом в весьма решительных выражениях. «Ой, боюсь!» — охал профессор, пробуя свести все к шутке. Но Строганов крыл дальше. Его тогда чуть не исключили.
Широкоплечий, с крепким затылком, стриженный под бокс, Базиль сидел, навалившись на стол, и в его татарских глазах полыхала все разрушающая решительность. Он рвался в бой.
К слову, инженер Василий Иванович Строганов был удивительно похож на писателя Куприна. Через десять лет, когда он станет знаменитым инженером и будет служить в Питере, на Невском его остановит цирковой человек, лукавый клоун Жакомино. Жакомино поклонится жене Строганова, а его ударит дружески по плечу и скажет: «Саша, так нельзя... Я тебя давно не видел...» Строганов попытается объяснить, что его зовут Васей, а не Сашей, это Куприн — Саша, но бывалый Жакомино подмигнет хитро и скажет шепотом: «А дамочка первый сорт. Но ничего, ничего... Я могила!»
Но это через десять лет случится, а тогда в «Смоленске» спор разгорелся не на шутку.
— Вспомните меня! Дойдет наша вторая эскадра до японских вод, — кричал Кирюшка, — и тогда посмотрим, чья взяла! Мы — великая страна!
— Я сомневаюсь в успехе, — сказал Макаровский сухо.
— А я вообще желаю, чтоб мы проиграли эту войну! — Сам пугаясь своей смелости, воскликнул Строганов. — Посудите, господа, что может принести победа? Усиление реакции? Триумф самодержавия? Чем хуже, тем лучше!
— Ну, знаешь ли! — возмутился Кирюшка, закусывая селянкой по-бородински. — Тебя послушаешь...
— Вас всех тянет на эмоции, на романтику, а я инженер, я ищу в явлениях рациональное начало. Меня вашими красивенькими словечками не купишь! Мне дело подавай. Что даст победа?
— Мы не победим, — кисло улыбнулся Макаровский, и черные усики над его тонкой губой дернулись брезгливо. — Эта война проиграна, но неужели там, в верхах, не сделают выводов? Еще как сделают! Будьте покойны.
— Да не почешутся они! Им и так хорошо.
— Однако отношение к технике как к таковой и к инженерам должно измениться, — уверенно сказал Митя Бондарев. — Инженер у нас образованный лакей. Кушать подано — вот и вся его роль. Я знаю поручика по инженерной части, у нас же в Харькове кончил курс, сейчас служит во флоте, так он писал мне, что их с доктором хоть и пускают в кают-компанию, но именуют «березовыми офицерами». Они второй класс. А первый — господа аристократы, те чумазым делом заниматься не желают. Так вот это отношение должно перемениться.
— Сто лет!
— Нет, Базиль, жизнь заставит изменить эти взгляды гораздо скорей. Только индустрия спасет нацию.
— Вот проиграем мы эту войну...
— Да как же тебе не стыдно, Базиль, ты ж русский человек!..
— Ребята, не устраивайте себе мозговую грыжу, — отмахнулся Мансуров. — Тут сидит перед нами наш гость Дмитрий Дмитриевич Бондарев. Спросите меня, почему он приехал в первопрестольную?
— Кирюша, зачем, право, — застеснялся Бондарев. Он еще не привык к вниманию.
— Нет, нет, задайте мне этот вопрос, — настаивал великий спортсмен, — задайте, и я вам отвечу. Он приехал... чтоб встретиться... с господином...
— Нагелем! — хором ответили инженеры.
Расхохотались. Кирюшка ни капельки не смутился, только хмыкнул. Он не умел хранить тайн. Он давным-давно проболтался и сам забыл когда и как, а господин Нагель был настолько знаменитой личностью, что его имя и один раз и вскользь упомянутое не могло кануть бесследно.
Андрей Платонович Нагель, петербургский житель, издавал и редактировал журналы «Автомобиль», «Аэро», «Автомобильный ежегодник» и «Двигатель». Он был членом технического комитета Императорского русского автомобильного клуба и членом правления того же клуба. Впрочем, есть мнение, что это чуть позже, году в седьмом ввели его в тот комитет. Но уже тогда, когда Мансуров встречал в «Смоленске» Митю Бондарева, Андрей Платонович считался почетным пионером автомобилизма в России с 1897 года.
Он закончил юридический факультет Петербургского университета, работал в Министерстве путей сообщения, почти сделал карьеру, но однажды бросил он все к чертовой той матери, псу под хвост — нате, давитесь! — и с должности столоначальника сел за руль автомобиля, чтоб стать профессиональным автомобилистом и гонщиком, и шофером, и путешественником.
Беспокойная натура Андрея Платоновича требовала непрерывного движения, смены впечатлений, быстроты реакции. Все это дал ему автомобиль, самобеглый экипаж с двигателем внутреннего сгорания. Но бывший столоначальник, юрист-расстрига был не просто экстравагантным спортсменом, сторонником автомобилизации необъятных российских пространств, Андрей Платонович одним из первых понял, что надо спешить, нельзя терять ни минуты, автомобиль не просто светское баловство, но необходимость и знамение времени. «На Савраске далеко ли уедешь?» — гудел он своим глухим баритоном, и душа Мити Бондарева стыла в сладком восторге.