Новый директор сразу же поставил перед Петром Платоновичем ряд вопросов, ответить на которые он не мог. Непонятный возникал человек! Вроде бы совсем простой, а вот поди ж ты, ехали утром на завод, возле Симоновского монастыря на трамвайной остановке толпились рабочие. «Тормози! — приказал, открыл дверцу, закричал: «Ребята! Я фамилий ваших не знаю, кто с АМО, залазьте! Всех не возьму, а четверых как раз...»
Не дело, решил Петр Платонович. Таким макаром авторитет не наживешь. Хмыкнул в усы. Директор заметил. Вечером возвращался домой, обернулся, спросил:
— Дмитрий Дмитриевич так не делал?
— Как так?
— Ну, подвозил он рабочих?
— Да ведь и не припомню, Иван Алексеевич, — слукавил Кузяев. — Много лет прошло.
— Хороший был?
— Что значит хороший... Толковый был. Свое дело крепко понимал. Здорово даже, а насчет подвозить скажу, вроде не случалось... Опять же времена другие, субординация и...
— Вот что, — нетерпеливо перебил директор, — у меня мысль есть, снова его на завод переманить.
— Не пойдет!
— Ты послушай, Петр Платонович. Я тут прикидывал и выходит, что надо мне с ним встретиться в домашнем каком-нибудь кругу, не иначе. Ну, приду я к нему в кабинет, секретарша доложит: Лихачев, разговора не будет. А надо бы сесть тихо, спокойно, пузыря на стол, то, другое, тары-бары, глядишь, и до дела доберемся. У тебя выход на него есть?
Петр Платонович задумался. Пожалуй, следовало бы прежде всего расспросить доктора Каблукова. Но Василий Васильевич находился в сложных обстоятельствах. Перед самой революцией он женился на милой барышне, сестре милосердия Клавдии Петровне. Года полтора назад жена ушла от доктора, и Василий Васильевич запил. К тому был еще и второй момент. Дворник Федулков стал управдомом, ходил с парусиновым портфелем, называл себя комендантом и изгалялся над доктором, как хотел. То, видишь ли, квартплата у того не плачена, то в комнате антисанитарные условия, тараканы лезут.
Требовалось поставить Федулкова на место и поговорить с доктором, тот мог вести дружбу с Бондаревым. Но вряд ли. И вдруг светлая догадка блеснула Кузяеву.
— Был у него один предмет... — сказал раздумчиво.
— Хороший предмет? — полюбопытствовал Лихачев.
— Дай бог всякому под пасху и под рождество. Елизаветой Кирилловной звали.
— Где она?
— В Москве. Замужем. Супруг ее профессор по электропечам. Шергин фамилия, я его на завод возил. А сама, рассказывали, предпочитает жить на даче в Пушкине.
— Откуда знаешь?
— Знаю. Так вот, видели у нее Бондарева. И если так, там на даче и встретитесь. Устрою, пожалуй. Это дело — на завод его вернуть. Разумный шаг.
— Ведь при таком спеце во всех технических задачах нипочем не запутаешься. — Вслух размышлял Лихачев. — Чего сразу не поймешь — объяснит, где надо — остережет. Проблемы немалые встают. Мужик он капитальный?
— Это есть, — поддакнул Кузяев.
— Как при хорошем начальнике штаба, Петр Платонович, полный порядок в боевых делах обеспечен. Вот такая у меня мечта, чтоб к делам его нашим лицом повернуть. Чтоб опять за свое взялся.
— Душой.
— Такое ж дело сейчас начнется! Пора за работу всерьез! Хватит ля-ля разводить.
Директор возбужденно засопел. Очень уж ему хотелось встретиться с Дмитрием Дмитриевичем, и большие он возлагал на эту встречу надежды.
Часть пятая. ДАЕШЬ АВТОМОБИЛЬ!
Машина движется или стоит. Она живая. Она — машина только тогда, когда она движется. Когда она стоит, она статуя, грузовая платформа, будка на колесах, дорожное купе, в лучшем случае комфортабельное, и это уже не она. Машину нужно видеть в движении. Движение ее — красота. Наш практичный век приучил нас к тому, что бесполезное не может быть красивым. И тем не менее только полезностью ничего не объяснишь. Автомобиль — это большая любовь, механизм, послушный твоей воле, мечта о любви, которой не было, но которая обязательно будет. Надо верить, что будет. Иначе тяжело.
Однажды ехал Степан Петрович на новом «ЗИСе», сам сел за руль, чтоб посмотреть, хорошо ли бежит, рулил и никак не мог отделаться от ощущения, что танцует с одной красивой женщиной. Татьяной Борисовной ее звали. Танцевал он с ней один раз в заводском доме отдыха «Васькино».
Если и в самом деле железные дороги изменили весь строй и ритм русской прозы, то что сделал автомобиль? Что внес он в нашу жизнь, какими изменениями обязаны мы ему?
Дует мокрый ветер с Балтики. На Невском падает, крутит и несется снег, слепящий, розовый и желтый в свете магазинных и ресторанных заглавий. Скромный экономист ленинградского НИИ Акакий Акакиевич покупает себе «Запорожца» и едет первый раз по Невскому... Какая буря бушует в его душе, как он посматривает по сторонам, с кем сравнивает себя?
«Спешите жить! Спешите жить! Спешите, милостивые государи...»
Перечисляя пять условий жизни — хлеб, одежда, работа, дом, — пятым условием инженер Мансуров назвал сказку. Человеку нужна сказка. Взрослый человек — все равно ребенок. Взрослость — продолжение детства. Не может человек без сказки. Не получается без нее. Так вот автомобиль как раз и есть сказка. Машина времени, приспособление для фантазирования, иллюзия своей защищенности, скорлупка, наполненная человеческим теплом, и кем бы ни был автомобильный человек, его образ становится яснее и глубже, приобретая общепонятную, но несформулированную четкость от одного только определения «автомобильный».
В журнале «За рулем» в третьем номере за 1977 год была опубликована крохотная заметка о том, что в мае 1953 года в автобазу Минтяжпрома в Донецкой области пришел водитель первого класса некто Михайлов Григорий Григорьевич, бывший фронтовик. Его посадили на новенький самосвал ЗИЛ-585. И вот на этом автомобиле работал Михайлов больше двадцати лет и намотал 928 513 километров. Без малого миллион! И без капитального ремонта.
Можно говорить про надежность конструкции, — «автомобильная селекция», термин есть такой общепринятый: удачный попался Григорию Григорьевичу аппарат, славно потрудились московские автозаводцы, можно и так написать, но ничем, кроме огромной любви, этот миллион километров не объяснишь. Как же должен был любить свой автомобиль шофер Михайлов! Как он холил его, как берег, как лелеял на пыльных донбасских дорогах, если и на половину миллионного пробега он не рассчитан. Чем, какой чертой характера — трудолюбием ли, осмотрительностью, осторожностью, технической грамотностью — факт этот объяснишь? Ничего не получается! Есть большое чувство, включающее в себя все перечисленное, и еще много другого неназванного, неуловимого, исчезающего от неосторожного прикосновения и наивных попыток анализа с конструктивными выводами, и называется оно, это большое чувство — любовью к машине.
Раз в неделю, обычно по выходным дням, на Мясницкой, в большом сером доме, облицованном изразцами и украшенным пикантными извивами в стиле модерн, в просторной квартире профессора Шергина собирались гости.
Пили чай с бутербродами, играли в преферанс по копеечке и до трех и беседовали на разные технические темы. Все это в шутку называлось политехническим салоном или малым инженерным Совнаркомом. Большие там собирались спецы.
Жена профессора Елизавета Кирилловна Шергина любила гостей, и это казалось совершенно понятным: профессор был много ее старше, и хотя шил себе костюмы у знаменитого Шнейдера, а зимой ходил с коньками под мышкой на Чистые пруды, вернуть молодость не мог. Увы, этого никому не дано. По слухам, Елизавета Кирилловна мужа не любила, но такая жизнь его вполне устраивала, честолюбивому профессору нужна была красивая женщина в доме как подтверждение достигнутых жизненных успехов, показатель некого уровня, как мебель времен Александра Первого, как павловская люстра в гостиной и молодой барбизонец над камином.
Говорили, что в юности Лизонька безумно любила инженера Мансурова, красавца и кутилу. Авиатором он был и шофером. Очень был хорош собой! Там дело дошло до больших страстей: и к цыганам ездили на тройках, и к лешему на кулички, только бывало поманит Мансуров пальчиком. Большой был губитель женских репутаций. Рассказывали, будто бы, когда Мансуров уехал за границу, бедняжка Елизавета Кирилловна вешаться собралась (в молодости подобные вещи остро воспринимаются), и Дмитрий Дмитриевич Бондарев, тогда Митя, но уже вице-директор Руссо-Балта и директор АМО, вынимал ее из петли. Она на груди у него рыдала в отчаянии. Кто-то видел.
Так ли было на самом деле, нет ли, но Елизавета Кирилловна несла в себе тайну. Мужчины находили ее загадочной, а женщины — сделанной: и ходит-то она по дому, как на сцене, и говорит «сделанным» голосом, и движения у нее все заученные. Наверное, ей завидовали, но при этом и друзья и недоброжелатели признавали, что у нее есть редкий для женщины дар — Елизавета Кирилловна умела слушать.
За Шергина вышла в безысходном положении, одна-одинешенька, без средств к существованию, приспособиться к новой жизни не смогла, не в состоянии заняться общественно полезным трудом. Она была просто женщиной, красивой женщиной, кто осудит. А у Шергина как раз умерла мама, и он был остро одинок.
По Мясницкой гремел двадцатый век. Скрежетали трамваи, скатываясь на Лубянскую площадь, ревели клаксоны автомобилей.
По ночам Елизавета Кирилловна просыпалась, когда к почтамту подкатывала, тарахтя и задыхаясь от горячего своего неистовства, служебная мотоциклетка, на которой развозили по Москве телеграммы-«молнии».
Как изменилась жизнь! На Арбате в кинотеатре «Арс» шла американская кинокартина самого последнего выпуска, называлась «В тени небоскребов». В «Совкино» на Тверской показывали «Катьку — бумажный ранет» и «Индийскую гробницу». В «Правде» из номера в номер на последней странице печатали, что объявления для ищущих труда стоят по 50 копеек строка, и у Столешникова, в Рахмановском переулке, на бирже труда, рядом с гостиницей «Ампир», стояли в очередях за пособиями безработные, которым не было ни числа, ни счета.