Зеленая стрела удачи — страница 68 из 79

— А, — сказала Нюрка, — и чего с вами работать, никаких прелестей не вижу. Ни танцевать никто из вас не умеет, ни за девушкой поухаживать, как полагается. Я вчера в «Пролетарской кузнице» с одним военлетом фокстрот танцевала. Это партнер. Вот в воздушный флот я б пошла!

— Нюрка, ты свои анархистские настроения оставь! — разозлился Колька Пугачев, фасонистый парень, всегда причесанный и пахнущий одеколоном. — Ты это, Нюрка, перед Денисом крутишься, как какая-нибудь старорежимная барыня перед графом в Зимнем дворце. Так комсомолке нельзя.

— Очень надо, — Нюрка дернула плечом. — Сдался мне ваш Денис. Я к нему отношусь как к товарищу. Не больше того.

— Кончайте базарить, — сказал высокий Петя Слободкин, басовитый малый в очках. — Вы с личных рельсов сойдите, давайте думать, как одной бригадой работать. Не маленькие.

И они все вместе придумали великолепный план. Решили, что Пугачев будет шабрить среднюю шейку, навертывать шпильки под блок цилиндров, и на этом для него точка. И хватит. Слободкин возьмется за разборку моторов после первого испытания, промывать их будет керосинчиком, продувать сжатым воздухом. Пусть помогает ставить коленчатый вал, здесь сила нужна. И ладно, а то очки разобьет. Интеллипуп...

Денису вменялось в обязанность одевать картер, шабрить по мелочи, ну а Нюрке Точилкиной оставались толкатели, болты, шплинты и общая чистота.

— Ну так я всегда у себя в бригаде этим и занималась, — заявила Нюрка со вздохом, она не верила в успех. — Ничего из этого не выйдет.

Ее пристыдили:

— Племянница ты Каутского!

— Не надо так, — обиделся Денис и покраснел.

Нюрка смерила его долгим женским взглядом, сморщила лобик.

— Заступничек мой...

— Все будет хорошо, — заключил Петя Слободкин, поправляя очки. — В таком подходе есть зерно. Только давайте сначала начнем скромненько.

— Само собой, — заволновалась Нюрка. — Как только бригаду нашу сформируют, так с утречка и начнем. Утро вечера мудренее, это не я сказала.

— Пушкин!

— Пушкин не Пушкин, а на нас другие равнение держать будут.

Их предложение поддержали. Выделили бригаде свое место и свой план, и стали они работать — Денис, Колька, Петя, Нюрка и Степа-бригадир.

С первых же дней четкое распределение обязанностей дало свои результаты, и на неделе заглянул к ним старый кадровик Капитон Карпович, постоял, посопел в усы.

— Ребята, — сказал, — вы не дурите, думайте, что делаете. Вы нам всем расценки сбиваете. Кончайте так, ребяты. Атас.

И ушел, заложив руки за широкую спину, туго обтянутую черной спецовкой.

— Вот аспид, — прошипела ему вслед Нюрка. — Совершенно не понимает текущего момента! Мы ж вкалываем...

Первая смена только еще разошлась по рабочим местам. Утреннее солнце полосами легло по всему пролету от стеклянных фонарей в крыше до полу. Уже вертелись вовсю трансмиссии и от быстрого перевода с холостого хода на рабочий ерзали приводные ремни, сползали со шкивов, шлепали. Все помещение наполнялось ровным станочным гулом и слесарным скрежетом.

У испытательной станции к Степе подошел Витька Оголец. Степа только откатил на станцию собранный мотор.

— Привет! Приветик! Ударникам наше почтение с кисточкой.

— Здорово, Витька. Давно не видать тебя.

— Может, покурим вместе? Потолковать надо. В простуде был.

— Давай, если коротко.

— Как получится, Степан. Тебе, что больше всех надо? — сразу же заволновался Витька. — Больше всех, да? Слыхал, с твоей бригады хронометраж будут сымать? Вот, не слыхал! А это так. Будут сымать по часам. Одна секунда, две секунды, трали-вали...

— Пусть снимают.

— Тебе легко «пусть», ангел ты светлокрылый, а старички, между прочим, обижаются. Капитон Карпович тебя не глупей и бригадиром не первый год, а вперед не лезет. Тише едешь, дальше будешь.

— От того места, куда едешь!

— Это трудно понять, — отмахнулся Витька. — Славы захотел? За чужой счет в ударники лезешь?

— Почему за чужой?

— А потому! Только вот смотри, — Витька оглянулся по сторонам, — я тебя по-дружески предупреждаю, свалится тебе на кумпол, на темячко в самый раз железная в четыреста грамм чушка или побольше, что делать будем? Доктор не соберет. Сложный выйдет чертеж. Его с бригадно-цеховой выучки не прочтешь...

— А ты не грози.

— Да я и не грожу, душа мая. Я предупреждаю, это две большие разницы. Знай, лучше я тебе скажу, чем кто-то другой. Общество все целиком против. Говорят, штрейхбрехеры так не поступали, стыдились этого, а вы гордитесь. Первые, первые...

— Да что они не знают что ли, что по всей стране идет движение ударников! У нас реконструкция со дня на день начнется.

— Не хуже тебя знают. Но это, так сказать, в больших масштабах, нас не касаемо. А вот наш отдел ты не трогай. Общество противится.

— Им что же, хочется, чтоб хозяева снова были? По Рябушинским проскучились? — возмутился комсомолец Степа и даже ногой пнул повернувшийся обломок стружки.

— А им все едино, что Советы, что кадеты. Допустим.

— А мне вот не едино! Мне не едино! — хотел крикнуть Степа, но злости в нем не было, и он это сказал обычным голосом.

— Видал ты тех хозяев... Сознательный очень. Но про четыреста грамм помни! — Витька сунул кулаки в карманы и, покачиваясь, пошел к себе на участок. А Степа остался стоять у дверей испытательной станции, и не было у него убедительных слов, чтоб крикнуть их вдогонку Витьке. Да и что можно было крикнуть?

Нужные слова пришли позже, когда Витька со своей батареей стоял под Сталинградом. Их просили: «Артиллеристы, подкиньте огонька!» А у них не было снарядов. В пыльной, выжженной степи в мареве за разбитыми хуторами ревели моторами немецкие танки, и каждый день начинался с того, что в слепящем небе кружил над их позициями немецкий самолет-разведчик.

...Летом сорок третьего года капитан-артиллерист вошел в кабинет Кузяева. Обнялись, расцеловались, а ночью сидели на кухне, два взрослых мужчины, выпили за встречу по стопке денатурата, «ликер две косточки», закусили американской тушенкой, именуемой «второй фронт», и Витька рассказывал о своей фронтовой судьбе. «Понимаешь, Степан, они прут, а стрелять нам нечем! Подвоза нет! И пацан я, пацан, о смерти пора думать, а я думаю, и мне жалко, что по Андронниковке в форме не пройду. А у меня уж «Красного Знамени» и «За отвагу», девчонкам-то в самый раз показаться. А немец прет, гад. Бьет по нам напрямую. Снарядов нет, впору с голыми руками на танки. И тут пробились к нам три «ЗИСа». Родные наши! Сгрузили ящики и уж потешили душу! Били гадов за все!»

Далеко за полночь, укладывая гостя, матрас ему принес, простыни, светало над Москвой, и утренний ветер врывался в открытую форточку, услышал Кузяев: «Я тогда, Степа, тебя вспомнил. Помнишь, беседовали мы у испытательной станции? В двадцать девятом или в тридцатом было, а?» — «Запамятовал, — ответил Степан Петрович, — спи, давай, капитан, утро вечера мудренее...»

И, следуя невыдуманным законам хроники, как не упомянуть, что тем же летом сорок третьего года, в такое же раннее утро в Москву приехал другой капитан.

Его часть стояла на переформировании во Владимире, а он отпросился на сутки в Москву, приехал в Марьину рощу в Александровский переулок, постучал в дверь с медной дощечкой, на которой было написано: «Профессор В. И. Строганов».

Ему открыла Ксения Петровна, седая старушка, которая когда-то на Невском так понравилась клоуну Жакомино.

— Митя! — воскликнула она, узнав в подтянутом капитане того мальчика, что знал наизусть характеристики всех автомобилей, участвовавших в испытательном пробеге 1912 года. — Митя!

Это был сын Дмитрия Дмитриевича Бондарева, Митя Бондарев, студент Василия Ивановича.

В то утро он повез своего профессора и его жену на дачу в Кубинку. Василий Иванович был очень болен. Он сидел рядом с шофером, а они с Ксенией Петровной в кузове, и Ксения Петровна все заглядывала в кабину, волновалась за мужа. «Митя, он совсем стал стареньким...»

Капитан помог сгрузить вещи, и, глядя на него, профессор Строганов разрыдался.

— Какая ж это несправедливость, что отец твой не дожил... Ему бы тебя увидеть таким, Митя... Дай я поцелую тебя. Подойди, Митя. Россия вспомнит твоего отца, она не забудет. Он был великим русским человеком. Она вспомнит... Народ вспомнит... Митьку Бондарева, Дмитрия Дмитриевича... Сына верного...

И опять же законы хроники заставляют сказать несколько слов еще об одном офицере, танкисте, лейтенанте Коле Строганове. Может быть, в то утро накануне грандиозного танкового сражения под Прохоровкой он лежал на траве возле своей тридцатьчетверки, молодой, нетерпеливый, читал стихи. Блока он любил.


О, весна без конца и без краю —

Без конца и без краю мечта!

Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита!


Это было накануне его самого последнего боя. Летом сорок третьего года родителям в Кубинку привезут похоронку. А действие нашей хроники возвращается назад, в 29-й год, когда Степа Кузяев вместе с бригадой решил работать по-ударному.


33

Итак, в 1929 году, в один из тех зимних дней, когда с утра тает, а к вечеру морозит, бессменный директорский шофер Петр Платонович Кузяев пользовался отгулом за прошлый месяц. Он отдыхал — высыпался, брился, ставил самоварчик, сдерживая нетерпение, заваривал чаек, ждал, когда кипяток окрасится в густой цвет, доставал с полки любимую свою кружечку весом в четыре фунта, никак не меньше, насыпал в сахарницу колотый сахарок, открывал клетку, в которой жил кенарь по прозвищу «Дядя Гоша», и усаживался не спеша, решив чаевничать капитально.

Птицами шофер Кузяев занялся совершенно случайно. Заехал как-то на Самотеку, на старые свои места, попал на птичий торг на Трубе и домой вернулся с чижом и со скворцом. Привез пернатых. Затем подкупил двух синичек, щегла, зеленого попугайчика Феньку и кенаря «Дядю Гошу», которого полюбил необычайно.