Кенарь был желтый, как желток, и умный — жуть! «Дядя Гоша» сидел в своей клетке, помалкивал, но стоило Петру Платоновичу выставить на стол самовар, он начинал заметно волноваться, косил глазом.
Петр Платонович, как ни в чем не бывало, схлебывал из блюдца чай, а сам тихонечко свободной рукой пощелкивал сахарными щипчиками. Давал звук.
«Дядя Гоша» пулей вылетал из клетки, садился на стол, на перевернутый там стакан или на сахарницу, и отряхнувшись начинал петь.
Темнело за окном, паровозно пыхтел самовар, а желтый кенарь без устали выводил звонкие рулады, вспоминая Канарские острова, далекую свою родину, где на песчаных пляжах на берегу растут пальмы и голубые волны выносят в белой пене перламутровые раковины, из которых потом делают пуговицы и продают в галантерейных лавках.
Под веселый птичий щебет вспоминалась морская служба, Бискайский залив, дымы английской эскадры, растаявшей на траверзе Канарских островов, поход вокруг Африки, Мадагаскар, стоянка в Носси-Бэ...
Осенью приезжала погостить Настя, посмотрела на птиц, послушала кенаря, сказала:
— Живешь, отец, как оно в раю! Каженный день ангельско тебе пенье.
— А то!
— В уголке вон свободное место у тебя, можно еще одну клетку ставить.
— Чего ж... Можно, пожалуй.
— Поспеши, отец. Все птички у тебя уже есть, одной только и не хватает. Вороны. Грязи мало.
Петр Платонович обиделся, но дня через два Насте понравились и «Дядя Гоша», и Фенька, она и в деревне собралась таких птичек завести, и Петр Платонович забыл ее обидные слова насчет вороны. Глупые, между прочим, слова.
Кузяев пил чай, слушал кенаря, гостей не ждал. В дверь постучали.
— А и кто? — спросил Петр Платонович, ставя блюдце на стол. — Не замкнуто!
Дверь открылась и в комнату шагнул высокий мужчина в бекеше и смушковой шапке.
— Не признаешь, Кузяев?
— Виноват буду...
— Как же так, Петруша, флотских своих забывать. Дело разве?
— Колька! Никак ты! Живой! Смотри, господи, какими путями, садись давай, гостем, вот чай пью. Ну и раздался ж ты... — Петр Платонович помог гостю раздеться, дал веничек отряхнуть снег от фасонистых фетровых бурок. — Присаживайся, Николай Ильич, прополощем кишочки наши старые. Чай только заваренный...
— Дело у меня к тебе.
— Жизнь такая. А поматерел ты, поматерел, полковником выглядываешь. У всех дела. Садись, присаживайся. Чаю попьем. Хошь вприкуску, хошь внакладку. Если шамать хочешь, сейчас сообразим. Сало есть, братан выбирал. Мишку помнишь?
Постарел Коля, обрюзг. Волос поубавилось, а зубы хоть и золотые, но ведь не свои.
— Чай попивай, пока горячий, и о деле давай, если приперло. Вот уж не думал свидеться в момент...
— Трудно о деле под чай говорить, — Николай Ильич наклонился, достал из-под стола бутылку, и это ж как он ее успел туда незаметно сунуть! Ловок! Всегда ловок был! — Со встречей, Петр Платонович. Аш два о, воду то есть из чашки выплесни, я лимончиком запасся, порежь, и рыбка у меня в кармане.
Петр Платонович был человек хваткий, насчет таких дел соображал легко. Убрал лишнее. Раз-два. Постелил на стол чистую газетку, чтоб все как у людей, культурно. Вынул острый ножичек — к слову, сам его и точил из напильника, знатный получился предмет, — порезал лимон. Достал из-за окна вареной колбаски, тоже порезал. Васькиного сала положил. Хорошая была свинка, непокрытая. Выпили.
Николай Ильич понюхал лимонный кружок, согнул его двумя пальцами, откусил серединку, а кожурку аккуратно положил на край стола.
— Хорошо...
— Кучеряво живешь. Напиток знатный.
— Коньяк. Его и доктора пьют, — объяснил Алабин. — Самое подходящее для нашего возраста, состарились мы, вот ведь годы летят.
— По тебе не скажешь.
— Ну, ну... Вся жизнь прошла, куда не знаю. Как и не жил...
Петр Платонович попробовал усомниться:
— Брось, зачем так. Глупости это. В природе все по естеству. Детки-то у тебя есть?
— Бог не дал. По второй и закусим. Лососинка знатная.
— Диетическая вполне.
— Жена говорит, не пей, Коко (она меня Коко называет), не пей коньяк стаканами. Не могу. Самая тара, а то рюмки, стопки, не матросский подход. Будьте здоровы.
«А какое же у него ко мне дело, — мучился Петр Платонович и ерзал на табуретке. — С какой стати приехал? Не иначе, случилось что-то...» Решил поторопить время:
— Слыхал, у тебя лавка бакалейная была. Торговлю вел, да?
— Это в прошлом. Картина знаменитого художника «Бабушкин сад». Было такое, не скрываю, однако все завязано, добровольно бросил. Хочу на завод к вам. Возьмешь?
— А ведь можно, — развеселился Петр Платонович, предполагая, что Алабин шутит. — Тебя, главное, к делу приставить, а там ты сам пойдешь. У нас директор вроде тебя, тоже ни минуты себе спокойствия не позволяет. Как зацепится, так уж не выпустит.
— Выходит, договорились? — Николай Ильич сощурился, и тут Кузяев понял, что он не шутит, заволновался:
— Ты что, и вправду собрался?
— Вправду. Я ведь к верстаку готов. Впору уже.
— Тогда давай думать, на что ты годный. Кем тебя на завод определять? Торговли у нас нет, если только в столовую, но там партийный парень сидит, краснознаменец, дело ответственное. А доверия тебе не будет, даже если и порекомендовать, сам пойми.
Николай Ильич достал тяжелый портсигар, расщелкнул.
— Закуривай, Петруша. Я в столовую не хочу. Какой я общепит? Хочу в гараж. Шофером возьмешь?
— Если шофером... Но тут, пойми, диплом нужен как раз.
— А есть. Вот документы могу показать. Курсы кончал. Лавочку я бросил, хватит. Товарищи твои, они на частный сектор косо смотрят. Но я сам, сам, добровольно из частников вышел. На Соловках не был, административными мерами не опорочен, вполне, понимаешь ли, созрел для занятий общественно полезным трудом. Вот он, паспорт мой, вота справка из жакта, домоуправом подписанная. Вот еще один документ...
— Ладно уж, — не выдержал Кузяев. Было что-то обидное в этом перебирании бумаг. — Потом покажешь. — И решил, что, пожалуй, можно взять Николая грузчиком в гараж, на черную работу. Должность тяжелая, но исправляется человек, на переходном этапе, всем понятно, от кадровиков неприятностей не будет. Грузчиков не хватает, пусть будет грузчиком! И поймав себя на том, что большой по деревне шум пойдет, как узнают, что Алабина Ильи Савельевича сынок у Кузяева под началом в грузчиках, Петр Платонович даже как-то расправил плечи, посмотрел на Николая Ильича оценивающе и вроде даже капризничать начал: — А что, возьму, пожалуй! Но скажу, у меня работать надо... Я дома один, на службе другой.
— Кончили нэп, — перебирая документы, продолжал Николай Ильич, — считай, что навсегда. Частник не нужен. С частником трудно и ненадежный он элемент, частник. В двадцать четвертом году грек у меня один знакомец был, деньги взял, вроде как задаток, кой-чего купить у него хотел. Жду — не возвращает. Жду и в самый раз узнаю, что он, гусь лапчатый, тем же макаром у многих разжился. Разжился и канул. А почему, спросишь, скажу: он, считай, в двадцать четвертом году уже понял, что при большевиках в Ротшильды не пробьешься. Не дадут. Так мне и сказал.
— А задаток-то вернул? — укладывая лососину на кусок хлеба и не отрывая от этого занятия глаз, поинтересовался Кузяев. — Раз взял, то возвращай...
— Грек-то? У меня на него материалы вполне судебные были. Пригрозил. Встретились, он мне и вскрыл перспективы, как в воду глядел. А наши, сказал, с вами деньжатки, это, сказал, капля в море воды, сейчас другим делом надо заниматься. Спасибо за урок. Уроки тоже денег стоят. Надо было к тебе раньше прийти, да жена не пускала. Хотел в музей хранителем устроиться, не взяли. Так что теперь на тебя вся надежда, Петруша. Бери.
Петр Платонович уже решил брать Николая к себе грузчиком, но для порядка решил подчеркнуть сложность положения, будто не так все просто: пятилетний план, реорганизация на заводе, то-се, и почувствовал свою значимость.
— Кем брать? Я с тобой битый час выясняю — кем? Квартирмейстером по строевой части? По штатному расписанию заводскому нет у нас такой должности, и пятилеткой не предусмотрено. А если, скажешь, есть, спорить не стану, но заняты они без тебя! Локтями не пробьешься, кумекаешь?
— Я в гараж хочу.
— Кем, садовая голова? Кем тебя брать в гараж, соображай!
— Шофером, — сказал Николай Ильич. — Ты ж моих документов не желаешь глядеть. А ты полюбопытствуй для интереса, у меня шоферский диплом. Печать, подписи, все культурно, интеллигентно, хоть завтра за штурвал.
Петр Платонович от неожиданности чуть было не привстал. Ничего себе известие! Но все точно, шоферские документы у Алабина были подлинные, он их получил в двадцать третьем году, потому что купил тогда «рено». Знакомый механик привел машину в порядок, но катался Николай Ильич недолго.
— В связи с изменением положения внутри страны, — объяснил, — пришлось продать. Милиция косо смотрела, и фининспектор интересовался, на какие средства сделано такое дорогое приобретение.
Шоферы на АМО всегда были позарез. Петр Платонович сразу рассказал, не мешкая, локтями отодвинув от себя посуду, какие у них для шоферов порядки, какая работа, но Николай Ильич неожиданно погрустнел, перешел на высокие сферы, начал о политике, главным образом о текущем моменте.
— Зря нэп кончили! Зря. Разве частный сектор мешает страну поднять? Разве частник в поте свой пуп рвет без пользы? Он сам имеет, верно, в загашнике хранит на расширение капитала, не спорю, но ведь и другим от того польза! Разве государство с экономической стороной вопроса справится? С торговлей, с фабриками, с заводами без хозяев-то? Кругом хозяйский глаз нужен. Что не свое, все по ветру пойдет. С голоду пухнуть начнем, к военному коммунизму вертаемся. Не в обиду тебе, Петруша, большевики твои не подымут Россию! На счетах считать надо. Подвижность нужна. Чтоб в струе. Это ж не армиями командовать.
— Справимся! Нет тут никакого сомнения. Вопрос снят. Частник лишний элемент.