Игорь давно живет отдельно, получил двухкомнатную квартиру, но часто приезжает к родителям, говорит: поработать. Забирается в свою комнату, где все по-старому, закрывает дверь и курит.
Последнее время он зачастил, и бдительный Степан Петрович решил, что молодые Кузяевы не иначе как вошли в полосу первых конфликтов.
Игорь моет руки в ванной. Льется вода.
— Грехи наши... Не то смешно, что жена мужа бьет, а то смешно, что муж плачет, — вздыхает отец.
— Ты о чем, Степан Петрович? — шепотом спрашивает Анна Сергеевна.
— Да ни о чем, мать. Ни о чем. Так просто. Пусть сами разбираются, ты не лезь.
Игоря надо кормить. «Что у тебя, мама, сегодня? Азу. Отличненько. И чай завари, а...»
— Как дела, инженер? — спрашивает отец.
— Я не инженер, я ворон.
— Дуся ты, а не матрос, — говорит Анна Сергеевна ласково и печально и отправляется в кухню.
Разговор идет о заводских новостях. Степану Петровичу передает привет какой-то Сорокин. «А, Ферапонт Петрович... И ему кланяйся, когда встретишь, Ферапонту».
— Как у вас в корпусе?
— Да ничего вроде. Нормальненько.
— Завтра заеду. Макнамара ревет, что коммуникации ему не подвели.
— А он всегда ревет. У Медведева неприятности.
— Слушай, мать, — шепчет Степан Петрович, когда Игорь выходит в переднюю позвонить, — может, это все опасения. Спокойный он, может, помирился с Наташкой?
— Не надо было их от нас отпускать, жили бы вместе, все в порядке было бы, никто никому не мешал.
— Умная ты.
— В тебя.
— Эх... Ух, Нюрка... Стыдно сказать... Сорок лет парню! Я в тридцать лет... Избаловала!
— Садись, Игорек. Садись. Геннадий Сергеевич, хотите азу? А мы тут без тебя вспоминали, Игорь.
— Вечер воспоминаний у нас.
— О чем?
— Да так, обо всем, — Степан Петрович вздыхает, откидывается в кресле, ему хочется, чтоб снова подкатила машина времени и пусть Игорь послушает тоже, как оно было, с чего начиналось и когда. Вся жизнь — автомобили, весь смысл — автомобили. Кончил техникум, вернулся на завод, работал инструктором ФЗУ, пел на демонстрациях: «Мы путь земле укажем новый, владыкой мира будет труд!» Уже итеэром был, а все на гармошке играл.
Педагогическая деятельность ему нравилась. Но когда умер отец Петр Платонович, к Лихачеву пошла делегация из гаража просить назначить молодого Кузяева на отцово место. «Они там мою кандидатуру обсудили по-шоферски и решили промеж себя, что я им вполне подхожу».
Лихачев выслушал делегатов, походил по кабинету, посокрушался: «Ты смотри, мать честная, Степка вырос! Вчера ж еще мальцом был». Подумал: гараж — дело не шуточное и дал добро. Стал Степан Петрович командовать гаражом.
Работы было много. И ездить самому приходилось много. Он любил за рулем. Молодым был. Силачом. Физкультурником. Нравилось, когда сыплет холодный дождь, а в кабине тепло, и на ум приходят разные мысли. Ровно гудит мотор. Отмахивают вниз-вверх щетки стеклоочистителя, и желто светится под рулем круг спидометра. Все движется! Совершает движение Вселенная, плывут по своим спиралям и орбитам разным там планеты, кометы и метеориты, малые атомы плывут и целые галактики, и равный среди равных, по таким же законам, живой, вместе со своим автомобилем движешься ты.
Из гаража перешел в помощники директора по транспорту, стал начальником цеха.
Помнится, в сорок втором, зимой, немцы к Волге рвутся, заскочил он к себе в кабинет, взять бумаги и ехать в наркомат, вошла к нему секретарша.
— Степан Петрович, вас тут женщина дожидается, говорит, она Алабина, Глафира Федоровна...
— Алабина? Не знаю... — вынул из стола папку с документами. Алабина? Алабина... Нет, не помнит! — скажи ей, Галочка, что некогда... Никак сегодня не получится. Отмени все.
Выскочил из кабинета, мельком увидел аккуратную старушку, похожую на кузнечика, с острыми локотками под платком, понял, что это и есть Глафира Федоровна, не знакомая совершенно, приложил папку к груди.
— Извините, мамаша. Лечу. В Кремль вызывают... Ради бога простите.
Кремль ввернул для солидности. И забыл. А через месяц в самолете — летел «Дугласом» на Урал, — раскрыл газету и прочитал, что гражданка Алабина Глафира Федоровна передает в фонд обороны большие деньги и ценности, доставшиеся ей от покойного супруга Алабина Николая Ильича.
Он ее по имени вспомнил. Это она приходила! А потом всплыло в памяти имя ее мужа, отец рассказывал, служил с ним на флотах такой Алабин Колька — Николай.
Вернулся в Москву, поинтересовался у секретарши:
— Глафира, старушка, помнишь? Адрес она свой не оставляла случаем? Вот жалость! Узнай через адресный стол.
— Узнали? — встрепенулся я.
— Сообщили, что уехала в эвакуацию. Эвакуировалась.
В 1945 году, сразу по окончании войны, начали они осваивать новый тогда мотор ЗИС-150. Не хватало опытных рабочих и мастеров: не все с фронта вернулись. Плохо было со снабжением, с оборудованием, а задача стояла во что бы то ни стало наладить серийное производство нового мотора, не снижая выпуска старого, и считалось, что моторный кузяевский цех — самый ответственный участок, как вдруг осенью, в серый дождливый день, Лихачев вызывает Степана Петровича к себе, говорит простуженным голосом:
— Степа, — он его всегда Степой называл, — выручай! Погода вишь какая?
— Вижу, — сказал Степан Петрович, не подозревая, к чему клонит директор. — Дождит...
— Вот и хорошо, что видишь. Значит, так. Не уберем урожая в подсобном нашем хозяйстве, будем сидеть без картохи и придется нам столовые в быстром темпе закрывать.
— Тяжело придется.
— Помогай.
— Иван Алексеевич, да вы ж сами говорили, разве не помните: освоение нового мотора — на сегодняшний день самое главное звено!
— Говорил, — подтвердил Лихачев. — Говорил и сейчас так говорю. Но сначала уберешь урожай, а потом займешься мотором, другого выхода нет. Не вижу, Степа.
— А я вижу! Найдите кого другого! — Обидно стало. Молодой был, горячий. Зачем от мотора отрывают! — Не поеду, — сказал твердо. — Нет у меня на это времени. Я не по картошке, а по моторам специалист. Так вот!
— Видали, — Лихачев поднялся из-за стола и даже как-то просветлел лицом, — видали специалиста! По моторам... Не поедет! Да я что, по прихоти по своей тебя туда посылаю? Поедешь, Степа! Нельзя иначе! Я сам не хуже твоего понимаю, как нам новый мотор нужен, но ведь машины мы не для машин, а для людей делаем. И люди стоят у станков, а не куклы деревянные... Стеклянные, оловянные... Иди!
На следующий день чуть свет Кузяев отправился в подсобное хозяйство. Лил дождь, и холодина стояла промозглая. Через двое суток по партийной мобилизации прибыли к нему семьсот рабочих. Заняли под жилье все жилые и нежилые постройки, овины в ход пошли, сараи. Разобрались по бригадам, начали уборку. И когда было трудно или вдруг леденело в груди от мысли, как там с мотором, и хотелось немедленно вернуться на завод, он вспоминал слова Ивана Алексеевича: «Машины мы для людей делаем». Золотые, между прочим, слова, и пусть они будут эпиграфом ко всем спорам.
Директор Лихачев был прекрасным психологом — это факт бесспорный и другого мнения тут быть не может. Ехать в деревню на уборку картофеля он Степана Петровича сравнительно легко уговорил, а вот как он из него сделал строителя — это история внешне более драматическая и заслуживает внимания.
В конце сорок седьмого нежданно-негаданно помощник Лихачева Николай Савватеевич Баранов предложил Кузяеву возглавить на заводе жилищное строительство, и само собой разумеется, Степан Петрович начал отказываться, сердился, прижимал руки к груди, говорил: «Я автомобилист»... А Николай Савватеевич настаивал, рисуя масштабы строительных работ и ту страшную неразбериху, форменную вакханалию, которая может возникнуть очень даже запросто, если дело возглавит неспособный человек. «Я автомобилист!» — последний раз напомнил Степан Петрович и, хлопнув дверью, пошел к Лихачеву.
— Иван Алексеевич...
— Вы только посмотрите на него! Кожа да кости, боже ты мой... Ты до чего себя довел, Степа, — воскликнул Лихачев, едва тот открыл директорскую дверь, обитую черной кожей, и так это искренне у него получилось, что Кузяеву захотелось взглянуть на себя в зеркало. Лихачев встал, усадил рядом с собой на диван и все сокрушался:
— Это ж только посмотрите... это ж до чего себя человек работой довел... и ведь не придет, помощи не попросит... мы Кузяевы, мы, елки-моталки, гордые... — Снял трубку, вызвал главного бухгалтера: — Кузяев у нас умирает.
Слышно было, как бухгалтер удивился: «Иван Алексеевич, да я ж его только что видал...»
— Ошибся. Умирает он. Выпиши-ка ему полтора оклада из моего фонда. На лечение. — Затем тут же позвонил в Совмин и тоже с грустью в голосе: — У меня старый работник заслуженный болен. Да-да, серьезно весьма. Нельзя ли для него путевочку в Кисловодск. И чтоб санаторий получше... Надо очень...
Конечно, уехал Степан Петрович в Кисловодск, отдохнул, поправился, возвращается домой, в тот же день звонят от директора — зайдите. Зашел в директорский кабинет с черной резной мебелью. Лихачев обнял:
— Живой?
— Живой.
— На сколько поправился?
— На шесть килограммов.
— Ты смотри, на полбарана! — Шесть килограммов было менее наглядно, чем полбарана, а Лихачев любил наглядность. — Вот ведь как удачно! Стоило, значит, тебя на курорт посылать. А теперь садись-ка и слушай. Мы тут решили, Стопа, создать жилищно-строительное управление, а тебя начальником назначить.
— Иван Алексеевич, да я ж...
— Ничего, ничего... Поможем, подскажем, надо будет — накажем, и дело пойдет. Главное не хнычь.
— Иван Алексеевич, но я же все-таки автомобилист...
— И я, Степушка, директором не родился, вот обида! А то б легко. Но надо. Война кончилась, фронтовики домой возвратились, которых пуля обошла, жизнь налаживать нужно. Устали люди. Красивой жизни хотят. На государственное дело тебя посылаем, а ты... В коммуналках жить надоело, отдельные квартиры нужны, надо, чтоб деревья во дворах росли, фонтаны там, то-сё, чтоб на роялях люди играли...