— Когда приступать?
— А с завтрашнего дня и приступай с богом. Я ведь знал, что ты сознательный, согласишься, и приказ уж заготовил, да и подписал по-моему, чтоб стаж тебе шел без перерыва.
Так стал Степан Петрович, потомственный автомобилист, строителем и пребывает в этом звании по сегодняшний день, а история с его назначением кажется ему значительной, потому что в любых, даже самых сложных технических проблемах — он это за аксиому держит — есть чисто человеческие аспекты.
Под нами за балконной решеткой катил Волгоградский проспект. Там проносились автомобильные ветры, гудели двигатели, пришептывала пыльная резина. Там было жарко за распахнутой балконной дверью, там гремел механический машинный ритм, а у нас на двенадцатом этаже был полный сервис и покой. Мы уже выпили бутылку сухого. Крутился большеголовый вентилятор, повсеместно именуемый подхалимом, за то что он бездушно поворачивается то влево до упора, то вправо до упора. Игорь вынул из холодильника банку апельсинового сока и лоток с ледяными кубиками. Мы беседовали со вкусом — вполголоса и не торопясь.
Игорь приглашал на испытания нового двигателя. Куда как просто! Берите в редакции командировку и — в добрый час. Он явно не представлял себе всех аспектов газетной службы.
— А что я предложу своему начальству?
— Как что? Вы напишете о инженерах и ученых, которые сделали еще один важный шаг на пути к решению проблемы чистого выхлопа. Разве не интересно?
Я согласился, что интересно, и он загорелся. Он говорил о том, что у нас уже давно применяются усовершенствованные карбюраторы, есть устройства, исключающие нарушения регулировок в процессе эксплуатации, поинтересовался, слышал ли я про бесконтактные электронные системы зажигания, и, узнав, что слышал, констатировал без излишнего драматизма, но мрачно, что всего достигнутого, увы, не хватает.
— Странное человек существо, Геннадий Сергеевич, беспокойное мы, любопытное племя, нам и кататься быстрей ветра хочется, и свежими воздусями дышать, в то время как из краткого курса физики известно, что, выигрывая в силе, надо проиграть в расстоянии или еще в чем-нибудь, а проигрывать не хочется.
У Игоря прекрасное настроение. На неделе начинаются испытания его двигателя. Возникла новая идея, и вот она уже воплощена в металл.
— Вот об этой работе вы и напишите, — щедро разрешает он и смеется.
Когда он смеется, то закидывает голову и чуть-чуть прикрывает глаза, совсем как Анна Сергеевна, и возникает какая-то неуловимая линия от подбородка до ложбинки между ключицами под тугим вырезом домашней тельняшки, принципиально застиранной почти до ветхости. В этой линии что-то детское, мальчишечье, девчачье, беззащитное и радостное. Мне было интересно про новый двигатель, но я сам ушел в сторону:
— Игорь, вы очень на маму похожи. Я давно вас хотел спросить. Фотография висит у ваших родителей рядом с Айвазовским... Это ваша мама? Мне как-то неудобно было...
— Так точно! — ответил он, долил в стаканы сок и бросил еще по кубику льда мне и себе. — Это моя матушка, но вы очень правильно сделали, что стариков не стали расспрашивать. Там история, и, должен сказать, любовная. Извините, наши родители тоже любили и страдали.
Игорю известно, что за мамой ухаживал некий товарищ по фамилии Эдиссон. Он был латышским стрелком и служил в ВЧК, отчаянной был храбрости человек. Потом назначили его комиссаром, вроде бы на южную границу, и там зарубили его басмачи или кулацкое восстание было, подробностей Игорь не знает, а спрашивать неудобно. Эдиссон любил маму, писал ей стихи.
— Ну и батя наш, — продолжал Игорь, — сейчас редко, а в свое время довольно-таки часто нашу маму товарищем Эдиссоном попрекал почем зря. Он, надо сказать, Кузяев-старший, большой собственник и ревнив был как мавр Отелло. Бывало как что, сразу: «Я понимаю, Эдиссон лучше...» — и все это змеиным шепотом. — «Я, конечно, такой-сякой, но вот Эдиссон!..»
— А мама?
— Анна Сергеевна это бремя достойно несла. И глазом не моргнет. У нее один ответ: «Дуся ты, а не матрос!» Вот если вы не поедете с нами на полигон, вы будете Дусей.
Игорь занят проблемой, как отводить в коллектор выхлопные газы, переобогащать рабочую смесь и для дожигания окиси углерода использовать термореактор. Мне это интересно, но все его слова шли мимо, как гул летящего внизу проспекта, я думаю о комиссаре Эдиссоне, о его любви и тайне.
В соседней комнате жена Игоря готовилась к аспирантским экзаменам, читала Бодлера.
Когда в морском пути тоска грызет матросов,
Они, досужный час желая скоротать,
Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,
Которые суда так любят провожать.
Читала по-французски нараспев и без выражения, потому что было не до того: запомнить бы. И нам обоим вдруг — и мне и Игорю — становится смешно, и мы оба, еще и словом не обмолвившись, понимаем почему.
Маму Анну Сергеевну французскому не учили. И бабушку не учили. А прабабушка Акулина Егоровна вовсе писать не умела, вместо подписи ставила крест и верила в Змея летающего и в то, что нечистая сила озорует исключительно по средам и пятницам.
Деды и прадеды кузяевские были крестьянами, сеяли ранние овсы и ковали лошадей в дымной сухоносовской кузнице, уходили на заработки в извоз и становились металлистами от успения до петрова дня, когда нужно было снова возвращаться в деревню на сенокос. Из всей родни один только Василий Яковлевич вышел почти что в купечество, фабрикой управлял, за границы ездил, но все равно оставался крестьянином Калужской губернии Боровского уезда. Не мог не остаться. Сменить сословие не представлялось возможным, а земля была тем лоном, в которое возвращались, испытав житейские бури и штормы, проиграв или сведя вничью.
Игорь — интеллигент первого поколения. «Отец не в счет, — говорит он, — отец ускоренный выпуск». И смеется, закидывая голову и опять возникает эта линия от подбородка до ворота застиранного тельника, девчачья, мальчишечья, беззащитная.
Другой русский инженер, Дмитрий Бондарев его имя, сам сельский житель по рождению, став интеллигентом, нес в себе неоплатный долг перед своим народом. Он воспитан был в понимании того, что его образование и успехи оплачены мужицким потом. Он становился инженером, специалистом, интеллигентом, и пропасть между ним и теми, кто был простым народом, увеличивалась сама собой. Его корабль неслышно отчаливал от родной земли.
Игорю такое положение понятно, но не знакомо. Он его не переживал, и если попытаться представить, что было бы, если бы его, воспитанника советского втуза, выпускника славного Московского автомеханического института, так же как Бондарева, вывели бы из кабинета и поставили на ящик среди гудящей толпы, то это просто фантазия. И не потому даже, что ситуация фантастична, — нет духовной основы конфликта. Он инженер, но мог быть рабочим. Должности эти — не сословия. Нет барина и нет работника.
— Я автомобильный человек, — говорит Игорь. — Хотите, я вам один примерчик дам. У меня все вокруг автомобиля вертится, так что не обессудьте. Автомобильный пример. Я за рулем с шестнадцати годов. Бывало над кем смеялась шоферня, кто был фигурантом во всех гаражных анекдотах, кто пер на красный и давил по пустой трассе в левом ряду? Частник, белоручка, пижон в зеленой шляпе. Он самый. Неумеха и раззява. Традиция подобного отношения достаточно глубока. Вспомните Достоевского с его «Записками из мертвого дома». Русский простой мужик относился ко всем этим «ученым» как к барам, чужие они были. На трассе нечто подобное наблюдалось у нас до семидесятого года. Есть точная дата. В семидесятом хлынул на дороги массовый автомобиль. «Жигули» пошел — и за руль сел и лекарь, и пекарь, и кто угодно, короче, человек не автомобильной, иной профессии. И смех над белоручкой прекратился. Частник, оказалось, может здорово шоферить. Но он при этом еще и доктор, и парикмахер, и физик-теоретик, а рулит будь здоров, так как же над ним смеяться, его уважать надо. И нет уже анекдотов про пижона в зеленой шляпе... Таксист с частником стукнутся, так разбираться будут кто прав, кто виноват, и сами же таксисты будут говорить: «Лихачат наши. Работа такая. План...» А раньше бы — все ясно: «Куда лез, дурак? Продавай машину, катайся на метро». И весь разговор. Вот вам, пожалуйста, еще одна грань на наших глазах стерлась.
На следующий день с утра я пошел к Самому. Мне нужна была командировка на полигон. Я хотел писать про испытания нового двигателя.
— И какую ж тему вы предлагаете? — спросил Сам, с любопытством глядя на меня поверх золотых очков.
— Автомобильный двигатель и защита окружающей среды, там интересные решения и конфликты есть...
— Конфликты, — насмешливо хмыкнул Арнольд Евсеевич. — Конфликты! Вы все с ума посходили, вас интересуют только автомобили, телевизоры, кофемолки, патефоны, то есть проигрыватели, как будто другой темы нет. Вы тоже будете доказывать, что техника портит человека, мещанином он от нее становится и себялюбцем, в отличие от сельского первозданного жителя, который не страдал избытком техники, а потому любил соседей и природу? Верно ведь, а? Будете ведь...
— Тут особый случай.
— По мнению кардинала Ришелье, все особые случаи имеют личную окраску. Без окраски они просто случаи. Поймите, Геннадий Сергеевич, у меня уже сил нет читать на эту тему. Помню, лет пятнадцать назад были физики и лирики. Спорили с пеной у рта, доспорились до того, что ветка сирени нужна и в космосе. Этакая смелость мышления! Замах какой! А вот мне сирень эта не нужна ни на земле, ни в космосе, у меня от нее аллергия. Ну да ладно... Значит, вы хотите писать о новом автомобильном двигателе? Я вас правильно понял? И тоже, небось, включитесь в отчаянный спор, доказывая, что моторы ваши портят не только воздух, но и души. Я знаю, вам всем потребно широко мыслить.
— Вы смеетесь...
— Гена, — иногда Сам называл меня по имени и на ты, но редко. — Гена, пойми, я только что сдал в набор профессора одного статью. Диспут. Спор. На этот раз не физики и не лирики, а — «следы на асфальте и следы в жизни». Будто выйти на асфальт это все равно, что «выйти на панель», и духовные ценности следует искать в чистом поле, в лесу, в тайге, в огороде, а на асфальте их нет. Известно ли тому профессору, что к двухтысячному году половина населения всей земли будет жить в городах, на асфальте?