ивалась, будто это ей объяснялись в любви. Затем сообразила все же: третий — лишний. Хлопнула дверью и унеслась заседать.
— Не отвечай, — говорил Максим так же ласково, нет, все нежнее и бережнее. — Я тебя гордую люблю. А обидеть тебя не дам. Не хочешь за меня замуж, все равно всегда буду при тебе, вблизи ли, издали, с глаз не отпущу.
— Знаешь что, идем… Тут мне нужно к одному человеку, — позвала Катя.
Она ждала этих слов, мечтала, ревновала, завидовала тем, кому говорятся такие слова. А сейчас смешалась. Не знала, что отвечать. Растерялась.
— Идем.
До революции Федор Филиппович преподавал в мужской гимназии и так и остался жить в бывшей казенной квартире при ней.
Они застали Федора Филипповича в кухне. С засученными рукавами, без пиджака, в фартуке с оборочкой, он чистил картошку. Сыновья — один мыл посуду, другой тер пол тряпкой, намотанной на щетку.
— Хозяйничаем, — сказал Федор Филиппович, нервно кривя тонкие губы, может быть, недовольный тем, что незваные гости застали его на кухне, в фартуке, за такой прозаической работой, как бы низводящей его с педагогической кафедры. Впрочем, он часто кривил и нервно подергивал губы, ничто другое не выдавало сейчас в нем смущения. Напротив, он спокойно объяснил:
— Утром всем на занятия, с хозяйством управляемся вечерами. Что-нибудь случилось? — спросил он Катю.
— Ничего не случилось. Мы просто зашли…
— В таком случае, — развязывая фартук, сказал он, — прошу в кабинет. Мальчишки, заканчивайте одни!
— У нас строгое распределение обязанностей, — говорил он, вводя Катю и Максима в кабинет — просторную, заставленную книжными шкафами и полками комнату, порядочно захламленную и неприбранную, что сразу заметил бы опытный женский взгляд, но не Катин, ибо к хозяйству она была равнодушна. Зато заметила на письменном столе фотографию. Приятное, чуть грустное, чуть удивленное лицо глядело на нее из простенькой деревянной рамки, как бы прося: «Не думайте обо мне плохо. Не судите меня».
Почему Кате взбрело такое на ум? Впрочем, как ни была она занята собой и своей участью на допросе у инспектора Н. Н., в память запало брошенное прокурорски: «…у него в семье разложение».
— Мой дом, — говорил Федор Филиппович, скупым жестом показывая шкафы и полки. — Книги — друзья, которые не изменяют, как сказал Пушкин. Садитесь. Итак?
Он все-таки желал знать, что их привело, без предупреждения, в неурочный час. Он подозревал: его ученица с кавалером пришли не просто, что-то их привело.
— Я хотела… мне хочется вам рассказать. Заведующий, очень благородный человек, необыкновенно хорошо к вам относится, считает вас самым талантливым, образованным, самым образованным преподавателем в техникуме, и… — беспомощно лепетала Катя, — и мы все с ним согласны.
— С чего бы заведующему явилась мысль меня вама аттестовать? — вслух размышлял Федор Филиппович, слегка теребя каштановый ус. — А-а! Ведь у вас там происходит, так сказать, собеседование. Комиссия из центра.
— Комиссия! Одна тетка, — пренебрежительно повела Катя плечом.
— Когда тетка с полномочиями, это уже не тетка, а инспектор. Вероятно, попутно речь возникла кое о ком из преподавательского состава… Нет, прошу вас, — холодно остановил он Катю, порывающуюся что-то сказать, — никаких осведомлений. Я не задаю вам вопросов. — И, круто переводя разговор на другую тему, кивнул на Максима: — Вы не познакомили нас.
Максим поднялся, по-военному щелкнул каблуками.
— Курсант ВЭШ, Военной электротехнической школы, Максим. Катин жених.
— Поздравляю. Вам повезло. — И Кате: — Вам, я думаю, тоже.
Прелестное, чуть грустное лицо глядело на Катю из деревянной рамки, и чья-то чужая, нелегкая, должно быть, доля не отпускала.
Федор Филиппович вслед за Катей перевел взгляд на карточку. Тревожная пауза.
— Она не создана для семьи, — сказал после паузы Федор Филиппович. — Вернее, не только для семьи создана. Все что-то куда-то звало ее. Скучала. Таилась, но я вижу. Я сам ей подсказал, послал в Москву учиться на медицинский факультет. После революции это стало доступней для женщин. И мальчишки подросли к тому времени. Довольно быстро она перекочевала в театральную студию. Иной, соблазнительный мир. Талант, и… «ты отдала свою судьбу другому»… Слышали такие слова?
— А вы? Сыновья? — спросил Максим своим твердым, не ластящимся голосом.
— Ей было мучительно нас оставлять. Нам тоже. Но мы стараемся одолевать нашу беду. Мальчишки у меня молодцы.
Федор Филиппович поднялся.
— Вы пришли ко мне с добрыми намерениями, благодарю вас, — сказал Федор Филиппович Кате. — А с Джемсом справляетесь отлично. Вероятно, дальнейший ваш путь…
Федор Филиппович пытливо поглядел на Максима.
— За мной, как нитка за иголкой, — ответил Максим.
Он не нашел ничего более подходящего, как сравнить ее с ниткой! «Я, Катя Бектышева, нитка!» Со своей неколебимой уверенностью он всегда скажет такое, как ошпарит, как ледяной водой окатит из проруби.
— В том смысле, — глядя на Катю, сказал Максим, — что иголка без нитки никому не нужный, бесполезный предмет.
— Я так и подумал, — ответил Федор Филиппович.
46
Все кончилось. Кончились надежды. Помнишь, Варвара, он звал тебя бешеной? За твой неспокойный нрав. Бедная Варвара, и любовь твоя его не спасла… На Иваньковском погосте свежая могила: «Здесь покоится погибший от кулацкой пули председатель Иваньковского сельсовета большевик Петр Игнатьевич Смородин. Вечная память тебе, товарищ!»
Катя горько вспомнила о Петре Игнатьевиче сейчас потому, что маленький разъезд, на котором они сошли с Максимом, был в точности похож на тот, откуда меньше года назад Петр Игнатьевич провожал ее учиться в педтехникум. Такое же небольшое станционное здание, с тремя полукружьями окон и крылечком под навесом, ровненький ряд светло-зеленых, не успевших прокоптиться от дыма акаций за низким штакетником, крытый шатром колодец с бадьей на цепи, плотно утрамбованный красноватый песок платформы, сараюшки, травянистый холм погреба, длинные поленницы березовых дров и в десяти шагах позади строений частый лиственный лес. Едва поезд затих вдалеке, из леса хлынули свист, щелканье, трели — такой ликующий птичий хор, что некоторое время Катя и Максим стояли полны изумления.
Потом они пошли не в лес, а в противоположную сторону, где сразу за железнодорожными путями начинались овсяные и ржаные поля, их молодая зелень была сочна, и свежа, и по-весеннему радостна.
Был воскресный день. Максиму дали увольнительную до завтрашней побудки, поэтому надо спешить. Туда восемь верст и обратно. Надо успеть к вечернему поезду.
— Успеем. Однако давай шагать, поторапливаться, — сказал Максим.
Они шагали полевой дорогой. Небо звенело. Иногда крошечный темный комочек стремглав упадал в поле из выси. Это жаворонок нес мошку в жадные клювы голодных птенцов.
Как они ни спешили, Катя непременно хотела завернуть ненадолго в ту осиновую рощу. Как это было давно! Был такой же ранний май. Вася привез ее на велосипеде. Ему понадобились ландыши для докторской дочки, и он прихватил с собою Катю, отчасти помочь ему собрать ландыши, отчасти развлечь. Вася всегда был занят, торопился куда-то, Катю он развлекал и любил мимоходом, урывками. Бурно и виновато, оттого что урывками…
Вот та осиновая роща. Та же. Кажется, не постарела совсем. Легкий, ласковый шорох в верхушках тонких осин. Они остановились. Ландышевого озерца не было. Май был холодный. Ландыши еще не распустились.
— Катя! — позвал Максим.
Она оглянулась. Он протягивал ветку, один листочек колыхался на ней.
— Что это? — спросила Катя.
— Зеленая ветка мая.
— Не пойму.
— А ты пойми.
Она помолчала. Они пошли дальше. Старый бор подступил к дороге темной стеной. И все — поле, лес, небо — пело, звучало. И вот показалось Заборье. Показалась колокольня церковки и среди берез и лип — красная крыша загороженного садом дома.
Катя стиснула руки и отчаянным шепотом:
— Скажи, зачем я тебя сюда притащила? Зачем я приехала?
Максим тихо погладил ей щеку ладонью. У него жесткая ладонь.
— Надо.
— Зачем?
— Простимся со старым и отрежем.
— Ты добрый, Максим.
…Катя помнила тишину и одинокость старого дома в Заборье, особенно когда Васю призвали в действующую армию и они остались с мамой одни. Татьяна последнее время все исчезала. Мертво в усадьбе, угрюмо.
У калитки они остановились. Что это? Шум детских голосов, десятки звонких голосов неслись им навстречу. Катя слушала, не веря.
— Что это, Максим?
Они медленно вошли в сад. Березовая аллея, весело кидая на солнечную дорожку узорчатые пятна теней, вела их к террасе. На террасе дверь в бывшую столовую открыта. Прежде квадратные паркетины пола от старости и неухода осели, образуя посредине комнаты впадину. Теперь, должно быть, полы починили — впадины нет. В окна виден стол, слышны ребячий гам, стук оловянной посуды и ложек, а на террасе появилась из комнаты девушка в холщовом переднике, с полотенцем через плечо.
— Вам кого?
Что-то дрогнуло у нее в глазах, жарко вспыхнули щеки.
— Вы? Ты?.. Да уж не Катя ли?
Она всплеснула руками, сбежала к ним, и через секунду Катя обнимала, целовала, узнавала и не узнавала, и опять целовала Саньку, свою подружку из Заборья, Саньку, которая в детские годы так глубоко переживала Катины повести и вдохновляла ее.
— Твой? — кивнула Санька на Максима, когда взрыв любви и объятий утих. — Хорош. Военный к тому же… Катя, а Василий Платоныч не в беляках случаем? — осторожно спросила она.
— Васю убили на немецкой войне.
— Сердешный, — пожалела Санька.
— А в усадьбе вашей, Катя, — торопливо заговорила она, поглядывая на окна столовой, где шум возрастал, — в вашем бывшем дому сельское общество по распоряжению властей детский дом образовало для сирот из голодных губерний. Прошлым летом из Поволжья к нам привезли. Кто, не доехавши, помер, кого у нас на погост проводили. А больше спасли. С подвод на руках в дом вносили да на полу, на попоны так и клали рядком. Вовсе были без силы, шкелеты остались одни, страх смотреть! А сейчас, слышь, воробьями стрекочут… Гости мои дорогие, желанные! — снова всплеснула Санька руками. — Побегу вам завтрак собрать. Обождите маленько. А поговорить-то как хочется! — Она взбежала на террасу, оглянулась, светясь любопытством и радостью. — У вас небось жизнь вся вперед запланирована. Нынче у каждого на все про все план. А я завхозом в детском дому. И завхозом и поваром — все хозяйство на мне. Когда и воспитанием займешься, не без этого.