по христианскому обычаю не дали, зато никто не препятствовал решению миссис Харди предать его тело земле на развилке дороги, ведущей с пустоши: ровно посередине между дорогой к селу и дорогой к мельнице. Ходили слухи, что когда-то, еще в восемнадцатом веке, на этом самом пустыре похоронили страшного разбойника.
Второй найденыш, которого миссис Харди стала ласково звать «Веточка», развивался нормально: от пищи девочка не отказывалась и росла на глазах. Никто, впрочем, не взялся бы точно определить возраст детишек. По физическому развитию им было не более четырех-пяти лет, — говорить они не умели и никаких признаков мыслительного процесса не выказывали. Но на их взрослых, пусть миниатюрных лицах застыло выражение какой-то вселенской мудрости, перед которой отступали любые рассчеты. И хотя физически Веточка, так сказать, увеличивалась в размере, выражение ее лица не менялось: тридцать лет прошло, а черты ее лица были все те же, черты человека без возраста, невинного дитяти, каким она была, когда ее нашли. Просто она стала больше.
Находились и такие, кто увидел в появлении найденышей колдовство, и некоторые из числа самых внушаемых и подозрительных рады были бы, если б удалось извести этих зеленых змеенышей. Да не тут-то было. Времена менялись: в стране стремительно распространялось просвещение, а просвещение всегда несет с собой терпимость. Впрочем, Веточка никому не мешала: она никому не попадалась на глаза, к тому же дом миссис Харди стоял на окраине деревни, у самого леса. Веточка наверняка большую часть года пропадала в окрестных лесах и полях, благо почти не выделялась на зеленом фоне.
Дорога от мельницы Коленшо в деревню шла мимо дома вдовы Харди, и всякий раз, проезжая мимо, Коленшо вспоминал о его странной обитательнице. Бывало, ее черты вдруг возникали среди зелени, как абрис крыльев встревоженного мотылька. Но из-за своей пугливости она никогда с ним не заговаривала, и у него не было другой возможности разглядеть ее поближе, кроме тех редких случаев, когда он встречал их вдвоем с миссис Харди на дороге, — они возвращались из лесу, и Веточка несла на спине легкую вязанку дров для растопки. Иногда он останавливался поговорить с миссис Харди, начинал расспрашивать, нет ли у нее вестей от Тома и в каких морях он нынче ходит. И миссис Харди никогда не отказывалась поговорить минуту-другую с угрюмым неуклюжим пареньком: ведь они с Томом были как братья, пока сын не ушел в плаванье. Так тянулось несколько лет, а потом однажды, лет через десять после появления зеленых найденышей, с миссис Харди случился удар, и хотя она оправилась, ей было ясно, что дни ее сочтены. Она решила, что должна позаботиться о будущем Веточки, и выбор ее пал на Коленшо. Ему уже исполнилось двадцать два, он не пил, был хозяйственным; она судила по шуму, доносившемуся с небольшой мельницы его отца, — работа там кипела: днем и ночью, не переставая, мололи зерно для фермеров из дальней округи. В хозяйстве Коленшо явно недоставало женских рук (мать его умерла вскоре после его рождения), но женщинами он не интересовался и на уговоры старика-отца жениться не поддавался ни в какую.
Встречи на дороге участились, разговоры про Тома обрастали все новыми подробностями. Наконец, миссис Харди пригласила Коленшо зайти в дом, — на улице шел дождь, и разговаривать под открытым небом было неудобно. Он зашел посидеть, и Веточка приготовила им чай. Она молча и робко двигалась по комнате, на стене возникали, дрожа, легкие тени от огня в камине, и тут у Коленшо в первый раз защемило сердце, — он затосковал. Затосковал по женскому теплу, по этой странной женщине, пришелице из другого мира, где царят смирение и деликатность. В тот вечер он унес с собой ее образ: вспоминал о ней среди серых стен мельницы, в огромной пустой кухне с открытым очагом и высокими, черными от копоти балками.
Теперь, встречаясь с миссис Харди, Коленшо прятал глаза и старался поскорее свернуть разговор, — по этим признакам миссис Харди догадалась, что юноша влюблен. Она ободряюще улыбалась и всячески поощряла его. Но Веточка никак не откликалась. Она ничего не знала о любви и ведать не ведала о тех проявлениях этого чувства, которые знакомы каждому простому смертному. К тому времени она уже научилась изъясняться по-английски, но познания в языке определялись обстоятельствами жизни ее опекунши, одинокой женщины, которая жила заботами о сегодняшнем дне и хлебе насущном. Книг в доме не было, даже Библию, и ту вдова Харди ей не читала, хотя из Библии Веточка могла бы почерпнуть знания об истории мира и страстях человеческих. По правде сказать, миссис Харди не умела читать, — редкие письма Тома ей читал по ее просьбе почтальон: она всегда приглашала его зайти в дом и награждала за услугу стаканчиком вишневой наливки. Раз в два года на неделю приезжал на побывку Том. По обычаю тех лет, он был любящим сыном, но все равно чувствовал себя своим только в мужской компании, вот и пропадал чаще всего в деревне с приятелями за кружкой пива или у Коленшо на мельнице. Он был рад, что старуха-мать в доме не одна, есть кому помочь при случае и поухаживать, если, не дай бог, заболеет; но сама-то девушка была очень уж странная, и для Тома она так и осталась загадкой. Как-то он рассказал историю про зеленых найденышей приятелям-матросам, так они долго над ним смеялись, — тот случай навсегда отбил у него охоту выставлять себя на посмешище. Теперь, приезжая домой погостить, он вел себя так, будто ничего не знал о прошлом Веточки. Он попросту избегал ее, а ее это никак не задевало, — возможно, она считала такое отношение нормальным.
Все обострила давно назревавшая болезнь миссис Харди. Однажды утром, вставая с постели, она потеряла сознание и долго лежала, недвижимая. Обнаружила ее Веточка, — не понимая, почему та долго не встает, она поднялась в спальню и увидела ее на кровати: бледная, как мел, бедная женщина лежала без движения. Веточка не знала, что такое смерть, как она наступает, поэтому села рядом на стул и стала ждать, когда хозяйка проснется. Наконец, та приоткрыла глаза и спустя несколько минут пришла в сознание. Она была страшно напугана и наказала Веточке, не теряя ни минуты, бежать за Коленшо, — врачу она не доверяла. Когда Коленшо прибежал по ее зову, она попросила его подойти к кровати и сесть рядом с ней. По ее просьбе он достал из тайника в печной трубе шкатулку и открыл ее. Там хранилось девяносто золотых монет, золотая брошь тонкой работы и медальон с прядью волос Тома. Брошка должна перейти Веточке, медальон — сыну, а деньги, — при одном условии, подчеркнула вдова, — деньги он может взять себе. Условие же такое: если он сейчас же встанет перед ней на колени и торжественно поклянется, что возьмет Веточку к себе в дом, женится на ней и до конца жизни будет ее лелеять и холить. Миссис Харди не успела договорить, а мельник уже стоял перед ней на коленях. Позже, сойдя вниз, он увидел Веточку: она чистила в кухне картошку, сзади из окна на нее падал свет. Он проникал сквозь обнаженные руки, пальцы, нежную шею, и вся она светилась, как бывает, светится ладонь, закрывающая от сквозняка свечу, или сквозь полуприкрытые веки пробивается солнечный свет многоцветной радужной паутиной. Коленшо унес шкатулку на мельницу — показать золото отцу, и тот охотно благословил будущий брак. Этих денег хватит, чтобы купить новый механический вал и делать муку более тонкого помола, чем производил деревенский мельник на стареньком агрегате.
Миссис Харди так и не оправилась от удара. Умерла она ночью, во сне. Утром Веточка не смогла ее добудиться и позвала на помощь Коленшо. Тот, заранее зная, что произошло, уговорил ее не возвращаться домой, а остаться и подождать его на мельнице. А сам отправился в деревню, нашел врача, и они вместе пошли в дом Харди. Врач засвидетельствовал факт смерти в результате сердечного приступа. Похоронили вдову на кладбище для нищих, поскольку денег в доме не было. Правда, позже кое-какие средства выручили за продажу мебели на аукционе, и эти денежки пошли на уплату аренды. Больше вопрос о наследстве не вставал, и постепенно все забылось. Никто не поинтересовался, на каком основании Коленшо взял Веточку в жены; обвенчаться по христианскому обычаю им было нельзя, — Веточка была не крещеная. А как живут — кому какое дело? Пусть себе живут, все равно их дом на отшибе.
После того, как Коленшо привел Веточку в свой дом, отец его прожил еще лет пять, но в отношения молодых не вмешивался. Толстый, обрюзгший старик, он почти весь остаток своих дней спал в кресле в темном углу громадной кухни. Кроме отца и сына, в доме еще была служанка. Когда появилась Веточка, прислуге было отказали. Но Коленшо быстро смекнул, что его женушка, так сказать, безрукая, неумеха в вопросах ведения хозяйства, и, не мешкая, вернул в дом служанку — за кухарку и горничную. За Веточкой он сразу же заметил кое-какие странности. Она ни за что не хотела подходить близко к огню и наотрез отказывалась от всякой мясной пищи. Еще она была очень восприимчива к жаре и холоду — гораздо сильнее, чем любой нормальный человек. Случись ей оказаться вблизи открытого огня, как она бросалась прочь, словно ошпаренная. Руки ее не выносили горячей воды: она даже не могла ответить на рукопожатие, — рука казалась ей слишком горячей, и она невольно отшатывалась. Ее вегетарианство, похоже, было врожденным, она не выносила даже вида сырого мяса. Правда, свежую форель иногда пробовала, но только в холодном виде. Понемногу пила молоко, а ее лакомства иначе как странными назвать было нельзя: лесные орехи, сладкий вереск, водяной кресс, всевозможные грибы и даже поганки.
Дошли до описания их личных взаимоотношений. И тут, как и следовало ожидать, Коленшо застеснялся: что-то недоговаривал, что-то обходил молчанием. По своей природе он был сильным угрюмым животным и это проявлялось во всех его повадках. Не имея никакого опыта, он не сумел привить своей половине если не любовь, то интерес к маленьким удовольствиям и обязанностям, налагаемым на супругов совместной жизнью. А Веточка не просто не знала нормальных сексуальных влечений, — она была их попросту лишена. Стоило Коленшо приблизиться к ней с желанием обнять и поцеловать, как она бросалась прочь, точно от жарких объятий фавна. Бежала в ночь, в темноту, пряталась по лесам, забиралась на верхушку акации (южное дерево — большая редкость в этом богом забытом крае) и там отсиживалась, чувствуя себя в безопасности только под сенью развесистой кроны. Ей нравилась студеная вода мельничной запруды: бывало, сбросит с себя платье, ни капельки не стесняясь, и плавает русалкой, почти невидимая в зеленой заводи. Ни к людям, ни к животным привязанности она не испытывала; ни разу не всплакнула по миссис Харди; домашняя живность ее не интересовала — ни сторожевой пес, ни курочки, ни телята. Если она на что-то и заглядывалась, то на птичек, особенно тех, что летают низко, у земли — разных крапивников, коноплянок. Слух у нее был не хуже, чем у черного дрозда. Она не пела, не насвистывала, — вообще к музыке была равнодушна. Единственный звук, который ее завораживал, — это журчание воды: бывало, целыми днями играла у ручья, слушая, как бежит по камушкам вода. Она быстро утомлялась: пройти две-три мили было для нее пределом физических возможностей. Если, случалось, выходила из дома, то всегда шла в сторону вересковой пустоши, — п