Вначале я подумывал об Америке: столько молодых людей примерно в таком же положении, как я, нашли себе там применение. И все же, при всех моих романтических устремлениях, было в том плане одно «но»: я плохо представлял себе, как борьба с природной стихией могла бы удовлетворить мои творческие порывы. По складу характера я не первопроходец, мне больше по душе те страны и города, где длительный культурный опыт человечества оставил богатое наследство в виде произведений искусства и философской мысли. Чаще всего я грезил об Италии, Греции, Испании, а если уносился мыслями куда-то далеко, то к загадочному Востоку, Индии и Китаю. Так получилось, что именно мистер Кляйн дал толчок моим странствиям. Мне кажется, он видел, как я маюсь, и, когда я поделился с ним своими планами попытать счастья за границей, он не просто выказал сочувствие, но и дал мне поручение, благодаря которому я оказался в самом центре Европы. Сестры писали ему регулярно, так что причин волноваться за семью у него не было. Но мать писать не умела, а он хотел переправить ей деньги, — около ста английских фунтов: сумма по тем временам не маленькая, и почтой отправлять ее было небезопасно. Мать его жила в городке к югу от Варшавы: вот туда-то и предложил мне отправиться мистер Кляйн. Все дорожные расходы он брал на себя, а мне в придачу положил десять фунтов, — на тот случай, если, выполнив поручение, я решу двинуться дальше. Я без колебаний принял его предложение: за три года лондонской жизни я не приобрел близких друзей, и с Англией меня ничто, абсолютно ничто не связывало. Мы начали обсуждать наш план в октябре, и вначале мистер Кляйн предложил мне отложить поездку до весны, — в теплое время года путешествовать гораздо приятнее. Но мне так не терпелось поскорей отправиться на поиски приключений, что подобное промедление казалось невыносимым, и вот одним ноябрьским днем, спустя почти три года после того как я появился в лавке мистера Кляйна, я уехал из Лондона в Варшаву.
Мне не было резона мешкать в пути. В поясе, собственноручно изготовленном моим хозяином, были зашиты золотые монеты. Поездов в те дни было мало, шли они медленно, удобств практически никаких, а я, как вы понимаете, ехал самым дешевым классом. Тем не менее, никакие слова не могут передать интерес и волнение, которое я испытывал на каждом этапе путешествия: вот скрылись из глаз берега Англии, мы в открытом море; вот я сошел на берег в Гамбурге, вокруг слышна иностранная речь, мелькают чужие лица; что за странные привычки у моих соседей по дилижансу, направляющемуся в Любек; сколько шума и интереса вызывает каждый новый попутчик! Я сидел тихо и молча наблюдал за происходящим со своего углового места в дилижансе. Мне не давала покоя мысль о поясе под рубашкой. Спал я урывками. Наконец, добрались до Любека, и здесь я сел на судно, курсирующее вдоль берега, и очутился в Данциге, а оттуда отправился на лодке вверх по Висле. Дальше водный путь был закрыт: верховье реки замерзло. Последнюю часть пути я проделал на санях, запряженных маленькими мохнатыми пони. В Варшаве стоял жуткий холод; накануне выпал снег, и накрытые белым пушистым одеялом дома и улицы, казалось, сошли с картинок книги волшебных сказок. Впрочем, мне было не до сказок: действительность оказалась куда страшней. Я пошел на городскую площадь, чтоб найти дилижанс до города N, где жила мать мистера Кляйна, а там собралась огромная толпа. Мне стало интересно, и я решил подождать вместе со всеми. Вдруг людская волна всколыхнулась, поднялся ропот, и я увидел, как на противоположной стороне площади появился вооруженный конный отряд с пиками наперевес и ружьями за спиной. За ними следовала повозка, запряженная четверкой лошадей, с двумя вооруженными всадниками по сторонам; замыкали процессию два пеших солдата с ружьями. На повозке был установлен помост, и на этом помосте, на скамье, сидел осужденный, — бедный, несчастный, всеми отверженный. На нем были шапка и шинель, вокруг шеи на веревке болталась дощечка с надписью, сделанной черными буквами. Я не мог разобрать надпись, а спросить окружавших меня людей не решался. Да и так все было ясно: солдаты вели на виселицу осужденного преступника. Из толпы раздались злые выкрики и насмешки, но заключенный не обратил на них внимания. С холодного свинцового неба падали редкие снежинки; среди общего молчания процессия двигалась вперед по свежевыпавшему снегу.
Польского языка я не знал, и предусмотрительный мистер Кляйн снабдил меня письмом, чтоб в случае затруднений я мог дать его почитать вызывающему у меня доверие человеку, объяснив, что я англичанин, еду в город N и прошу мне помочь. Я также заранее выучил несколько слов по-польски, так что без особых сложностей нашел дилижанс и добрался до заветного городка. Дом Кляйнов находился на окраине, но и его я отыскал без труда. Вот когда мне пригодились сопроводительные письма! Ведь без них я не сумел бы объяснить вышедшей на стук женщине (как оказалось, одной из двух сестер мистера Кляйна), кто я такой и зачем пожаловал. Меня провели в темную кухню, там в углу у громадной изразцовой печи сидела старуха с морщинистым лицом. Явно глухая, она что-то невнятно бормотала, но меня быстро увели в спальню, которая, как я понял, предназначалась для гостя. Я умылся с дороги, привел себя в порядок и пошел обратно в кухню. Там я выложил на стол пояс с зашитыми монетами, не скрывая облегчения и удовольствия от того, что без приключений, в целости и сохранности доставил ценный груз по назначению. Старуха тут же оживилась, придвинула стул к столу и начала ножом ковырять пояс. Узловатыми пальцами она вынимала одну за другой золотые монеты и аккуратно складывала их в столбики. И вот, наконец, все до последнего фунта извлечено и пересчитано, — тут старуха обратила на меня свой взор, поднялась со стула и заковыляла к тому месту, где я сидел. На какую-то долю секунды мне стало страшно. Она подошла, обхватила ладонями мою голову и поцеловала в лоб: так она меня благодарила. Потом достала шелковый платок, сложила в него монеты и заковыляла наверх. Тем временем ее дочь (я видел только одну из дочерей и решил, что другая вышла замуж и живет отдельно) готовила угощение. За ужином женщины что-то оживленно обсуждали между собой, казалось, совершенно позабыв о моем присутствии, — только иногда улыбались и подкладывали мне еду. Я прожил у них три дня: отдыхал с дороги, размышляя, но так и не решил, что предпринять дальше.
В то время из иностранных языков я знал только французский, но ехать во Францию мне не хотелось. Я решил для начала вернуться в Гамбург и там осмотреться. Попрощался с Кляйнами, доехал до Варшавы и оттуда, по старым следам, без всяких осложнений, отправился в обратный путь. В дороге я перебрал в уме, кажется, все мыслимые способы заработать, но не придумал ничего лучшего, как давать иностранцам уроки английского, — это я умел и, к тому же, твердо решил осесть за границей. Судьба, однако, распорядилась иначе. В Гамбурге я обратился за советом к английскому консулу: как мне лучше добраться до международной столицы — Парижа или какого-то другого европейского центра? Он оказался отзывчивым человеком, с интересом выслушал меня и предложил вместе поужинать. В общем, благодаря его содействию, меня взяли на торговое судно, которое курсировало между Бордо и Марокко.{5} По договору я платил капитану двести пятьдесят марок (половину суммы, которой я располагал) в счет аванса, — если я не вернусь из плавания, аванс пропадает. Капитан — мой соотечественник, англичанин, — брал меня в качестве казначея и стюарда.
Надо сказать, он остался мной доволен, хотя опыта у меня не было. Он, да еще первый помощник, были единственными англичанами на борту (не считая меня, разумеется), остальная команда была пестрая: поляки, индийцы и немцы. Поначалу мне так понравилась моя должность, что я решил годик или два поплавать, несмотря на неудобства корабельной жизни: глядишь, и выучу между делом два-три основных европейских языка. Во всяком случае, еще в Бордо я так и рассчитывал поступить, хотя нас сильно потрепало в Бискайском заливе.{6} Но когда через три-четыре дня мы достигли порта Кадис,{7} я вдруг заколебался. Атлантический шторм остался позади, мы обогнули мыс Сент-Винсент{8} и вошли в бухту Кадиса: погода стояла чудесная, в глубине голубой бухты лежал ослепительный город, в небо поднимались белоснежные башни. Этот вид меня очаровал, а сойдя на берег, я и вовсе пришел в восхищение, — мраморная мозаика улиц, мощные крепостные валы, широкие бульвары. В памяти жителей еще жива была горечь недавних войн,{9} так что особых причин оказывать гостеприимный прием англичанину у них не было. Меня же обуял романтический восторг от встречи с нашими старинными недругами, тем более что никакой ненависти я не замечал, — наоборот, на каждом шагу я встречал только веселье и беззаботность. Это ли не идеальная жизнь? Мне вдруг расхотелось плыть дальше. Я решил сойти на берег и попытать здесь счастья, тем более что денег на первое время мне должно было хватить.
Узнав о моем дезертирстве, капитан поначалу пришел в ярость. Аванс я, естественно, потерял. Но когда я со своими пожитками уже сходил на берег и мы стали прощаться, он сменил гнев на милость и даже дал мне рекомендательное письмо к одному из севильских купцов на случай, если негде будет устроиться.
Однако судьбе было угодно, чтоб я на долгие месяцы застрял в Кадисе. Не зная языка, не представляя политической ситуации в стране, куда меня занесло почти случайно, я попал в ловушку. Наверное, это было неизбежно. Сойдя с корабля, я направился на постоялый двор, куда обычно захаживали матросы, оставил там вещи и отправился бродить по вечернему городу. Вдыхал непривычные запахи, наслаждался экзотикой, вслушивался в незнакомые звуки. На постоялый двор я вернулся около полуночи и прямо на пороге меня схватили трое мужчин в военной в форме. Судя по интонации, на меня обрушился поток брани, — особенно упражнялся один, вероятнее всего, низший по чину. Хотя я не понимал ни слова, но сообразил, что арестован и меня ведут в участок.