Я видел, что от меня чего-то ждут, но продолжал с беззаботным видом потягивать вино. Казалось, прошла целая вечность, — все молчали. Молчал и я. Наконец, кто-то из сидевших напротив задал вопрос:
— Сеньор доволен своим путешествием?
Я медленно поднял взгляд, решив отвечать самыми общими фразами.
— Да, — ответил я, — милостью божьей я добрался благополучно.
— Вы прибыли английским судном, которое бросило якорь в порту сегодня утром?
— Именно.
— Мы ждали вас вчера вечером прямым рейсом из Кадиса.
— Я и плыл из Кадиса, но морские пути редко бывают прямыми.
До этого момента я отвечал наугад, скорее, из вежливости. Но когда прозвучали первые вопросы, и я на них ответил, я вдруг почувствовал, что ступил на какую-то неведомую тропу, которая может завести меня куда угодно. Я вдруг проникся сознанием своей судьбы — впервые в жизни эта темная сила, что зовется судьбой, влекла меня к чему-то неподвластному человеческой воле, заставляя подчиниться заранее определенному ходу событий.
— Хорошо, — заметил мой собеседник. А затем, будто вторя моим мыслям, добавил: — Против судьбы и стихия бессильна.
Снова воцарилась тишина, все пили молча. Затем все тот же человек сказал:
— Вы проведете в этом доме пару дней, отдохнете, а мы все для вас устроим. К этому времени подъедут проводники из Ронкадора.{17} Путешествие по реке занимает много недель, — мы советуем вам ехать верхом, в этом случае дней через двадцать вы доберетесь до цели. В горах вы встретитесь с революционным отрядом генерала Сантоса. Остальное — на месте.
Пока он объяснял, я припомнил самое существенное, без чего невозможно было разобраться в том лабиринте, куда завел меня слепой рок Из разговоров с сокамерниками по кадисской тюрьме я более или менее представлял себе общее положение дел в Южной Америке. Излюбленной темой для пересудов в колониях, зависимых от метрополии и подчинявшихся либо наместникам-тиранам, либо военным, была коррупция, процветавшая на родине, в Испании (кстати, масштабы этого зла часто преувеличивали). Легко догадаться, что среди приезжих и местного населения годами вызревал дух недовольства, с которым Испания, увы, справиться не могла из-за угрозы иностранного вторжения и гражданских беспорядков внутри страны. Последним актом, завершившим падение Империи,{18} стало вторжение Наполеона на Пиренейский полуостров. Для отдаленных провинций оно прозвучало сигналом к действию: настало время утвердить свою независимость и сотворить новый мир. Но хотя идеи Французской Революции давно проникли в американские колонии, активность большей частью развивала местная милиция, и в итоге власть в новых республиках оказалась в руках военных, с которыми регулярные испанские войска быстро вступали в союзнические отношения. Почти все революции в колониях были бескровными, но миром дело не кончалось. Хунтой, как правило, командовал диктатор, — человек темный и несговорчивый; в результате все до единой колонии раздирала внутренняя борьба за власть. В каждой стране имелась своя горстка идеалистов, которые жили принципами республики и только ждали случая изменить политику страны на благо ее граждан. Чаще это были мелкие торговцы, выходцы из Европы, или крестьяне; у них не было задатков настоящих лидеров, и поэтому их всегда использовали неразборчивые в средствах авантюристы, большей частью, адвокаты по профессии: они завидовали военным диктаторам, в особенности их могуществу, и, стремясь обеспечить себе поддержку для того, чтоб сместить диктаторов и самим заполучить власть, они готовы были на словах провозглашать идеи революции.
Но те, кого я встретил в Буэнос-Айресе, не относились ни к одной из известных мне категорий, — это я понял уже позже. Их группа была организована по типу общества якобинцев; они поставили себе цель обратить весь континент, всю Южную Америку в революционную веру, а затем объединить все бывшие колонии на федеративных началах в одну республику. Поэтому члены группы тесно взаимодействовали с революционерами в Испании, рассчитывая, что их коллеги будут поставлять им своих опытных агентов, а те, в свою очередь, будут готовы встать во главе политического движения. Мне так и не суждено было узнать, благодаря какой цепи совпадений они решили, что я — именно тот, кто им нужен. Я принял свою судьбу, не дав им повода усомниться в моей преданности.
В тот вечер старший в группе, — остальные обращались к нему «дон Грегорио», — много расспрашивал меня о положении в Испании, особенно о Кадисе, откуда он эмигрировал после провала восстания дель Риего.{19} На все вопросы я отвечал обстоятельно, со знанием дела. Мне повезло: среди моих бывших сокамерников были такие, кого в прошлом дон Грегорио хорошо знал, и в разговоре мы, естественно, вспомнили его старых друзей. Наконец, спохватившись, — час был поздний, и я валился с ног после долгой дороги, — дон Грегорио предложил мне пройти в приготовленную для меня комнату, что я сразу и сделал, обрадовавшись возможности побыть в одиночестве и обдумать, как быть дальше.
Промаявшись несколько часов, потеряв голову от обуревавших меня сомнений и тревоги, но так и не решив, что делать, я наконец заснул. Спал я долго, но чутко, то и дело просыпаясь от страха и беспокойства. Мне снились жуткие кошмары, и только под утро я уснул покойно и глубоко, а проснувшись наутро, понял, что кошмары остались позади: голова была ясная, и решение созрело. Я рассудил, что если откажусь от роли, которую сам выбрал, это будет низостью по отношению к Провидению, направившему меня по этому пути, и потом, если все хладнокровно взвесить, я становлюсь на очень опасную дорожку. Если я откроюсь, мне придется признаться в том, что накануне вечером я их обманул, а последствия этого саморазоблачения непредсказуемы. Если я решусь бежать, мне придется заранее оценить степень мстительности доведенных до отчаяния людей, которые не остановятся ни перед чем и, уж конечно, не потерпят существования в своих рядах предателя. К тому же, я понимал, что шансы на побег у меня невелики: ведь в городе я был чужой, без ясного плана действий и малейшего представления о том, где можно укрыться или куда направиться потом.
Взвесив все «за» и «против», я решил пойти на риск и доиграть ту роль, что уготовила мне судьба. Я встал, умылся, оделся и сошел вниз. Комната была пуста: ничто не напоминало о шумном собрании накануне вечером. На мой зов вышла старуха, — она подала мне кофе и хлеб. Я не стал ее расспрашивать, решив подождать. И действительно, около полудня появился молодой испанец, в котором я признал одного из вчерашних революционеров; его сопровождал местный гаучо.{20} Последний должен был стать моим проводником до Ронкадора. Его представили мне как незаменимого слугу: с ним я могу обсудить подробности предстоящего путешествия, покупку необходимого снаряжения, еды и прочее.
Это был опытный верховой почтальон, объездивший всю страну и знавший каждую тропинку и каждое ущелье. Надежный, хотя и не забывавший о собственной выгоде. Я сразу понял, что со временем смогу ему довериться, и чтобы расположить его к себе, дал ему достаточно золота на покупку седла, пистолетов, других предметов первой необходимости, заранее оговорив условия: если он постарается, то может рассчитывать на щедрое вознаграждение. В разгар наших приготовлений появился дон Грегорио: дав несколько ценных советов, он пригласил меня отобедать. Жил он неподалеку, в симпатичном доме с patio, или, по-нашему, внутренним двориком. Его семья — жена и двое детишек — была уже в сборе, когда мы пожаловали, и мы сели обедать. Стол был обильный, еда отменная: первый раз за последние два года я поел так вкусно. За столом речь о делах не шла, зато после, когда семья удалилась на послеобеденную сиесту, дон Грегорио повел меня в свою библиотеку. Там было прохладно и уютно: стол, кушетка, глобус, на полках — две-три сотни томов, в основном политического или юридического содержания. Он подошел к книгам и, беря то одну, то другую, стал интересоваться моим мнением. Потом ушел, оставив меня отдыхать на кушетке среди книг.
Мой отдых прервали около четырех или пяти часов пополудни. Дон Грегорио зашел сказать, что завтра на рассвете мы с проводником отправляемся в путь, и сейчас у меня есть время сделать последние приготовления, а вообще надо пораньше лечь спать, чтоб хоть немного выспаться. Он любезно вызвался показать мне лучшие магазины и готов был открыть для меня свой кошелек, если потребуется. Но я плохо представлял себе, что мне может понадобиться в предстоящем путешествии. Карманный компас, несколько карандашей, бумага, кое-что из одежды, — вот все, что было куплено в последний вечер. Дон Грегорио проводил меня до места моего ночлега, и там мы попрощались. Он передал на словах братские приветствия генералу Сантосу и научил нехитрому способу связываться с ним или с кем-то из членов Общества в Буэнос-Айресе.
Ровно в четыре, еще затемно, меня разбудил гаучо. У ворот уже ждала почтовая лошадь под седлом, с навьюченным снаряжением. Сунув в переметную суму свою пожитки, я не без волнения вскочил в седло. Хотя я с детства привык к верховой езде, но в последние несколько лет мне не представлялось случая поупражняться, а уж на большие расстояния и вовсе никогда не приходилось ездить верхом. Поэтому я немного нервничал. Рассвет только-только занимался, улицы Буэнос-Айреса были пусты, и в тишине раздавалось гулкое цоканье копыт наших лошадей. От проводника я узнал, что в день нам предстояло покрывать расстояние от шестидесяти до восьмидесяти миль, и попросил его не гнать первые два дня, а дать мне привыкнуть. Впрочем, до первой почтовой станции, в двадцати милях от города, мы добрались довольно быстро, и я не устал, так что мы решили, не задерживаясь, двигаться дальше. В общей сложности в тот день мы проделали сорок три мили и заночевали на почтовой станции. Под этим громким названием скрывалась жалкая, крытая соломой хижина, где путникам предлагали для ночлега гамаки из высушенных шкур, а на ужин — кусок жареной или отварной говядины и невыразительный напиток, почему-то именуемый жителями той страны «чаем». На каждой почтовой станции нас ждали свежие лошади, благо вокруг в пампасах их паслись бессчетные табуны: отобрать пару скакунов не составляло труда. Лошади были необъезженные, почти дикие, и по резвости далеко превосходили английских верховых лошадей.