Мы находились всего в четырехстах метрах от лагеря: по плану, среди бандитов уже должна была начаться паника. Однако вокруг не было ни души, лагерь будто вымер. И тогда мне пришлось дать залп по береговой линии. Стреляли наугад, но выстрел все же возымел действие: снарядом, видно, задело лошадь, и от ее громкого ржанья в лагере все проснулись. Из палаток повыскакивали бандиты: озираются спросонок, не понимая, откуда стреляют. Не теряя ни секунды, я приказал трем бойцам с ружьями бежать на палубу и изобразить, что они целятся, — якобы наша снайперская группа. Судно развернулось бортом к берегу, с палубы раздались выстрелы, — бандиты разбежались. В отдалении послышалась ругань. Мы развернулись другим бортом, уже метрах в ста от берега, и тут на берег вывалила целая вооруженная толпа и стала что-то кричать: видно, угрожали, а может, требовали, чтоб мы пристали к берегу. Я отдал приказ бойцам спрятаться за мешками и песком и снова открыть огонь. Мы так близко подошли к сгрудившимся на берегу бандитам, что нескольких задели, и те упали. Остальные, отбежав вглубь, к опушке, открыли огонь по судам, представлявшим собой дрейфующую мишень. Вот когда я оценил преимущество индейских посудин! Каким боком мы ни поворачивались к берегу, перед стрелявшими бандитами каждый раз оказывалась глухая стена. Мы палили из всех орудий, — с берега отвечали тем же. Единственная разница заключалась в том, что бандитские пули в основном застревали, не достигнув цели, в мешках с песком. Редко когда их пробивали насквозь: таким образом у меня на судне двоих ранили, а еще одного, на другом судне, убили наповал.
Приближался самый ответственный момент атаки, — от нетерпения и возбуждения меня буквально трясло. Как я и надеялся, течением нас отнесло на середину реки; если бы этого не случилось, мы бы подошли вплотную к берегу, к тому самому месту, где у Варгаса была устроена небольшая самодельная пристань, и нам пришлось бы продолжить бой, а нам это было ни к чему: ружья у нас сильно разогрелись, и мы, в нашей плавучей крепости, почти задыхались от порохового дыма. А главное, подошел момент, когда в бой должен был вступить Итурбид со своим отрядом. Стояла такая оглушительная пальба, что мы самих себя не слышали. Вдруг на берегу все стихло — верный знак! Я выскочил на палубу, но в первую минуту ничего не разобрал: понял только, что Итурбид со своими людьми в самой гуще схватки. Вглядевшись, я увидел на горизонте спасающуюся бегством группу всадников, мчавшихся во весь опор.
Гребцы снова сели на весла и направили оба судна к берегу: нас немного снесло вниз, и пристали мы в полумиле от причала. Я послал разведчика найти удобный спуск и заодно доложить обстановку. Не успели мы его проводить, — он возвращается назад, в сопровождении всадника, посланного Итурбидом. Оказалось, успех нашего плана превзошел все ожидания. Отряд застал лагерь врасплох. Бандиты и так были напуганы неожиданной атакой с реки, а тут еще налетели всадники, — началась жуткая паника. Засвистели пули. Полуодетые бандиты хватали первых попавшихся лошадей и, даже не взнуздав их, мчались прочь. Не успевших убежать тут же разоружали и вели на берег.
Пересев на скакуна, доставленного гонцом, я стрелой полетел в лагерь. Для полного успеха нашей операции нам нужно было взять Варгаса живым или мертвым. Со стороны лагеря доносилась беспорядочная стрельба. Тогда я взял ближе к берегу и очень скоро наткнулся на наших конвоиров, гнавших вдоль вытянутого полумесяцем пляжа человек двести пленных бандитов: те плелись, как стадо баранов. Узнав, что Итурбид все еще очищает лагерь от головорезов, я поспешил на подмогу.
Бандитский бивак представлял собой странное зрелище — нагромождение наспех поставленных палаток, крытых кожами. В центре кое-как расчищенной площадки стояла деревянная хибара — штаб-квартира Варгаса. Там-то и засели бандиты, держа круговую оборону и отстреливаясь через окна и бойницы. Меня сразу заметили и угостили пулей, — она слегка задела мне правое плечо. Я спешился и, хоронясь за шкурами палаток, перебежками начал осторожно пробираться к дому. По пути наткнулся на своих: двадцать молодцов из отряда Итурбида вели из укрытия огонь по штабу. Итурбид был с ними, но нам было не до приветствий. Я знаком показал ему, чтоб он оставался на месте и продолжал руководить обстрелом дома, а сам, с ружьем, залег за тюками с кожей.
Засевших бандитов было не больше шести-семи человек, и дело их было проиграно. Итурбид приказал своим людям держать дом под прицелом, но стрелять только по необходимости. Часа два продолжалась эта вялая перестрелка, а потом, выждав еще полчаса, мы решили взять дом штурмом, выбив входную дверь бревном. Приготовления были в разгаре, как вдруг распахнулась дверь хижины, и на пороге появился человек — безоружный, он медленно, тяжело шагал прямо на нас. Оказавшись в пределах слышимости, он поднял руки вверх, показывая, что сдается, и крикнул: «Все кончено! Генерал умирает». Вид у заложника был убитый — видно, что не врет. Мы ворвались в дом: всюду раненые и убитые. Особую мрачность обстановке придавали валявшиеся вперемешку с телами раненых черепа быков. В таких лагерях ими обычно пользуются, как кувалдами, а эти несчастные цеплялись за них руками: зловещие символы смерти.
Варгасу прострелили горло, он умер тихо. Всего мы насчитали сорок убитых, включая семерых наших. Тела решено было положить у стен деревянной хижины, сверху навалить всякий мусор из обломков лагерных построек и поджечь. Так и поступили: сложили громадный погребальный холм и зажгли. Боеприпасы мы заранее оттащили на берег, чтоб после погрузить на судно до Ронкадора. Оставались пленные: их было много, и мы не знали, что делать, — держать их в плену было накладно, а наказывать за злодеяния Варгаса не хотелось. Тогда мы решили без лишних слов погрузить их на наши посудины и пустить без весел вниз по реке. Правда, потребовалась небольшая перестройка, — закончили мы затемно. Отловив лошадей из табуна, захваченного в качестве трофея, мы полетели в ночную мглу. За нами вставали всполохи догоравшего погребального костра, впереди стелился освещенный звездами путь на Ронкадор. Скакали молча, притом что возвращались победителями: только дробно стучали копыта да позвякивали уздечки.
В той операции я играл вспомогательную роль — героем дня был, конечно, Итурбид, и я наградил его сполна, воздав ему публично заслуженные почести. Но ведь народ каков? — облек властью своего избранника, и давай украшать его, как идола, всеми мыслимыми и немыслимыми добродетелями. Вот и я, благодаря той короткой и малозначительной вылазке, в глазах граждан Ронкадора сделался живым воплощением их национальной доблести.
Мои же труды на благо общества предметом эпоса не стали, хотя растянулись они на многие годы, и я вложил в них гораздо больше и сил, и времени, и мыслей. Что ж, они представляли собой тираническую и абсолютистскую сторону моего диктаторства: да, их ценили, относились к ним с уважением, но народного ликования они не вызывали. Успех гражданского обустройства зависел исключительно от моей интеллектуальной энергии: это она не давала мне успокаиваться, заставляя браться за все новые и новые проекты. Только-только завершилась архитектурная перестройка столицы, — публичных зданий и улиц, только-только закончились реформа и переоснащение армии, а я уже вовсю занимался ландшафтным проектированием, разбивкой общественных садов и парков, поиском рисунка для денежных купюр национальной валюты и герба для флага республики: этим последним стал черный, восстающий из пепла феникс на желтом фоне, с красным шаром вместо солнца над головой. Но скоро и эти малые дела подошли к концу, и я поневоле все чаще и чаще оставался наедине со своими думами, пытался философски осмыслить достигнутое, оценить настоящее и представить будущее.
Я рассудил, что выбранный мной путь в итоге далеко отошел от ключевых принципов, сформулированных писателями-революционерами и служивших мне поначалу источником вдохновения. Разумеется, я мог сколько угодно тешить самолюбие тем, что в своей деятельности я в основном не отступал от фундаментальных идей, формирующих основу человеческого общества, — известного учения о равенстве, братстве и справедливости. Но, согласитесь, идеи эти неопределенны и допускают весьма различные толкования. Волюнтаристски изолировав Ронкадор от других свободных республик Америки, я обеспечил эксперименту успех, но при этом я продемонстрировал наше полное безразличие к судьбам остального мира, а наш хваленый дух братства, к примеру, не распространялся дальше наших собственных границ. Кстати, это рассорило нас с Патриотическим обществом в Буэнос-Айресе, о чем я глубоко сожалел. Тем не менее, я никогда б не променял, так сказать, синицу в руках на журавля в небе — реальную ощутимую свободу нашей республики на сомнительные плоды великого союза с теми, чье положение не было прочным. Я опасался, что, связав себя международными обязательствами, мы потеряем свободу маневра.
Как диктатора, меня отличало полное равнодушие к тому, что Наполеон Бонапарт, в котором я видел образец для подражания, называл идеологическими проектами. Другими словами, я никогда не горел желанием воплотить в государственном масштабе мечту о будущем. Если нам и удалось создать утопию, то утопию земную, реальную, из доступных, подручных средств. Я не замахивался ни на что, выходящее за пределы чаяний простых крестьян, а их у нас было большинство. Я всегда исходил из предположения, что у государства нет более достойной или желанной заботы, чем возделывание земли, а поскольку эта деятельность обычно забирает всего человека без остатка, подчиняя себе всю его волю и способности, то я полагал, что любое образование сверх минимально необходимого будет отвлекать граждан от их прямых обязанностей и, таким образом, будет предательством по отношению к государству. Мы даже грамотности населения не придавали большого значения: в конце концов, если прихожанам требовалось что-то написать или прочитать, им всегда могли помочь священники, которые получали отличную подготовку в ронкадорской семинарии.