шь том факте, что наступает лето, делается возможным удар на Петербург и все в городе ждут удара, — большевики засуетились, заволновались. А когда началось наступление с Ямбурга, — паника их стала неописуема. Целые коллективы, по вывеске большевицкие, в неусыпном напряжении ждали такой минуты. Красноармейцы, посылаемые на фронт, были проще и разговорчивее: «Мы до первого кордона. А там сейчас — на ту сторону». Помню их весело и глупо улыбающиеся лица»626. Гиппиус точна в представлении о глубоко неполитическом мышлении русского простолюдина. При этом «принудительная война, которую ведет наша кучка захватчиков, еще тем противнее обыкновенной, что представляет из себя «дурную бесконечность» и развращает данное поколение в корне — создает из мужика «вечного» армейца, праздного авантюриста»627.
Г.А. Князев, петербургский интеллигент тридцати с небольшим лет, записывал в дневнике 10 июня 1919 г.: «Очень много дезертиров. Образовались целые отряды (банды) их. Их называют «зелеными». По-видимому от того, что они кочуют в поле, в лесу, прячутся в зелени. красные, белые, зеленые. Последние борются и против белых и против красных. Не они ли в конце концов будут победителями. Процент дезертирства очень высок». Наблюдение о победителях надо признать глубоким. Но интеллигентское сознание не воодушевляется зеленой силой, как и белой. Естественным исходом оказывается выбор меньшего зла: «И вот отсюда мое отношение к большевикам — ненавижу их от всей души, от всего ума, как ненавижу всякое насилие, всякую диктатуру, но не вижу исхода, не жду радости от «белых», «зеленых», «черных». Из двух зол надо выбирать меньшее, и пусть лучше большевики, чем те, кто придет только мстить и восстанавливать свои имущественные права на свои каменные дома, особняки и имения.»628
Профессор Ю.В. Готье записывал в эти же дни, 22 июня (5 июля) 1919 г.: Деникин продвигается с юга, добравшись до Белгорода, Борисоглебска и Балашова. Красные «стараются тянуть всех, кого могут, на защиту своего социалистического государства; выходит мало, но я все-таки боюсь, что выйдет достаточно, чтобы лавина вновь откатилась; боюсь, потому что откатывались прежние и потому что мы совершенно не знаем, что являет собою наступающая армия и какую помощь может ей дать явление дня, так называемая зеленая армия, т. е. громадные скопища дезертиров, накопляющиеся по всем углам Совдепии»629. Для Готье зеленые — сила безусловно антибольшевистская.
Сергей Семенович Маслов, активный народник, впоследствии лидер Трудовой крестьянской партии в эмиграции, окончивший жизнь под советским приговором, уже в 1922 г. дал подробный очерк пореволюционной жизни. Наблюдения С.С. Маслова разносторонни и интересны. Они касаются разных форм социальной активности и затрагивают в том числе зеленых. Он констатирует рост тяги к образованию, к расширению горизонтов в крестьянской среде. Если прежде русская интеллигенция была слишком «вселенской», а крестьяне слишком «тамбовскими», то по окончании Гражданской войны ситуация стала иной. Маслов оценивал состояние крестьянской психики как возбужденное и активное. Об этом свидетельствовали «густые кадры зеленых», восстания, попытки политических организаций, не в последнюю очередь — широкое развитие словесной литературы антибольшевистского толка. Он делает парадоксальное наблюдение, что в условиях разрушения государства культурный уровень деревни поднялся. «.Гнет усилил политическую активность деревни, он дал крестьянству сознание его классовой однородности внутри себя и сознание классовой особности от других социальных слоев, он заставил усиленно работать его мысль». Маслов считал, что в 1918-м крестьяне лишь отзывались на антибольшевистские призывы, будь то призывы чехов или ижевских рабочих, а в 1919-м появляется самостоятельная сила — зеленые, партизанская тактика. Он разделяет зеленых на пассивных и активных. В ответ на репрессии происходят убийства коммунистов. Командир зеленого отряда говорил автору, что в лесах Костромской губернии, в зависимости от правительственного натиска, скрывалось от 4 до 30 тысяч зеленых. Еще один вид самозащиты — оборона своей территории от появления советской власти: в стране сотни волостей, в которых советской власти не было630. Показательно, что человек совсем другого настроя, М. Горький, в том же 1922 г. сделал сходные наблюдения: «.унижение хитроумного горожанина перед деревней имело для нее очень серьезное и поучительное значение: деревня хорошо поняла зависимость города от нее, до этого момента она чувствовала только свою зависимость от города». И даже — «...ценою гибели интеллигенции и рабочего класса, русское крестьянство ожило»631.
Гораздо труднее уяснить народное понимание зеленых, в том числе и самих участников лесной жизни. В этом отношении выразительные характеристики дают корреспонденты Софьи Захаровны Федорченко. В 1920-х гг. она представила читателям известный свод солдатских высказываний «Народ на войне». Третья его часть посвящена войне гражданской. Одна главка называется «Зеленые». «Зеленое — мирный цвет, без кровинки. А тут и красных и белых — кажного на зелень потянуло. Мобилизации — почем зря. А зеленые до того войны боялись — бесперечь им воевать пришлося. И грабить молодцы стали».
Свидетельства, собранные Федорченко, часто касаются мотивов ухода в лес, в зеленые. Есть откровенно рационалистические: «Я и при царе по куткам ховался, не дал шкуры своей. Нет тяжеле дезертирского житья. Я войну до последнего ненавижу. Я рад бы на свое дело силу тратить, да не на войне. А теперь только война и живет». И еще: «А я в лес ушел обдумавши. Месяц-два — кончится война, я целым выйду. А с мертвого калеки какая кому прибыль?..»
Но в большинстве случаев слышны мотивы усталости от крови, войны, желания «тишины». Вот эти свидетельства.
«Все терпел, раны всякие, страх. А то раз вскинулся я под звездами и до того удивился как бы, что спокойно. С тех пор ушел я».
«Думал я, думал: нигде тихого угла не видать. И ушел я в леса тишины искать. А в лесах нас-то, тихих, — полк. Так и жили, зеленя поганили».
«Не мог я русской крови видеть, не принимал, что ли. И все мне разъясняли, — голова знает, а сердце неймет. Вот я и ушел в лес. А там и того хуже. Скажу — воры просто, для-ради себя и шкуры берегут».
«Кто как, а я прямо скажу: страхом хворать стал. Вот и убег в зеленые. Хорошего мало».
«Кабы не зверел я в бою, может, и воевал бы. А то чисто тебе волк, ажно зубами врага брал, ажно сине в глазу. Памяти не станет. Чисто сумасшедший. Оттого и сбег в леса».
«А кто и так: вот день, вот ночь — война и война, и краю ей не видать. От последнего устатку в леса». «.Черти мы зеленые», — говорит один из лесных, мечтавший стать летчиком, а не «летчиком». Любопытно, что мотив не страха, а усталости от бесконечно войны вполне понятен и советскому автору, который изучал дезертирство из РККА: старый солдат в Красной армии утомлен, он способен на одноактный героизм, но «эта масса бежала часто не от боязни участия в сражении, а от бесконечности этих сражений»632.
Память участников сохраняла ощущения скудной и тяжелой лесной жизни.
«...Мы не то что бабы, а и печи, почитай, год не видали. От крови далеко, живем во зеленых лесах, и есть мы зеленые». «Как жили-то! Крови не лили, голодом томились, из лесу ни ногой: комарня, мошкарня, совий гук да волчий вой. В самой глуши курень под землею, да не хуже медведя хворостом закидано. Ни духа, ни солнышка. Болото разведем и спим в нем чередами и сторожко. Только зубы и светятся, до того в куреньках обкурилися, до того зеленями обросли». В то же время долгая жизнь в лесах формировала свой быт, систему отношений с «легальным» миром. «Девки нас любили. Чего может — наготовит, да и жить с нами не отказывались. Хоть и лесные, а знает девка — и сегодня ты с ней, и завтра до ней. А военный — сегодня здесь, завтра бог весть. Лесные покойнее». «У нас в лесу и бабы жили. Кто к мужу, кто к хахалю, а кто и от войны отдыхает». «Меня бабы за то жалели, что ласковый, что крови не любил. Просто под подолом спрячут, как какая-нито часть в селе». Житейский сюжет, оставшийся в памяти солдата Гражданской войны: он наткнулся на человека на сеновале: «Я и гукнуть не поспел, как шепот его слышу. «Не кличь, — шепчет, — братишка, я зеленый, не бандит. Невинный я, здесь за провиантом был да за девичьей лаской в лес не поспел».
Народное сознание отмечало разницу в настроении и повадках зеленых. «Двоякие зеленые есть. Бедные и богатые. У бедных в лесу подземный текучий куренек, хлеба корки немае, табачковым делом навоз заимается, на собственных ломотных костях спят, родною вонью греются. А есть богатые зеленые. Ковры у них и золото, сигары и вина разные, кони и даже машины. А коло них, на золотце, злыдни из простых людей снабжением ведают и как бы вестовыми служат», «Наши зеленые — те ничего. Пограбят от нужды, всякому впору. И различии не делают, кто красный, кто белый, кто еврей, — абы хлебушка. Те же зеленые геройствовать взяли моду. Налетом налетят, не то что хлеба, а всё берут, более всего — вина и вещи дорогие. Для ужаса евреев перебьют, как бы за коммуну», «Захватили они нас, не для истребления, а чтобы ихних зеленей не выдали. А нам лесные жители и люди, не в пример добровольцам. Остались мы охотно. Кто из нас покаленее — красных дожидался, а кто позеленее — и по сие время в бору дремлют». «Эти святые! До того воевать не любят, хучь белый стреляет, хучь красный — бегут святые во места лесные, ажно портки сеют. Зато как выстрелов не слыхать — оберут место до последней корочки, баб угонят и в скитах своих зеленых миролюбием хвалятся».
Переходя на язык официальных советских сообщений, можно грубо предположить, что «богатые» и «бедные» зеленые — то же, что «активные» и «пассивные». Первые старались выстраивать какие-то структуры, бороться с властью, нуждались в материальной базе, создавая ее налетами. Вторые же просто прятались, живя тяжелой лесной жизнью. Следствие долгой жизни в лесной блокаде наблюдал, как можно понять, боец красного отряда по борьбе с дезертирством. «Приказал нам зеленых по лесам не шукать, а строго-настрого, ни с села в лес, ни с леса в село — никогошеньки. И пришелся рецептец тот через неделю, — потянулись до нас из лесов мощи живые, до того тощи, до того не евши — от корочки вдрызг пьяны. Взяли мы их голыми руками. Да безвыгодно для походного дела. И слабы, и воевать отвыкли».