– Продовольственный.
– Двойка, Аганесов. Пока поезжайте прямо. Правил движения вы не знаете.
– Знаю, – упрямо сказал Аганесов.
– Не знаете. Вход в магазин был на самом углу, а машину вы можете останавливать не ближе чем за пять метров от перекрестка. Вам все ясно, Аганесов?
– Все.
Как же этот Дим Димыч напоминал нашего математика! Дать бы Дим Димычу в руки кусок мела, а математику сунуть под мышку огромную банку с селедкой, и были бы они как родные братья. А уж про двоечников и говорить нечего. Что взрослые двоечники, что двоечники-дети – никакой разницы. Взрослым, правда, получше: родителей не вызывают.
– Аганесов, скажите, почему автомобиль ставится не ближе пяти метров от перекрестка? Не знаете? А вы, Пеночкин? Тоже не знаете?… Это делается, чтобы машина не загораживала обзор пешеходам и другим транспортным средствам. Водитель хорошо должен видеть, где его тюрьма, а пешеход – где его смерть.
Пеночкин вздрогнул, а Аганссов застучал зубами в такт двигателю.
Нет, пожалуй, взрослым двоечникам хуже: вон их как запугивают.
Кое-как мы приехали к дому Дим Димыча. Когда под номером дома я прочитал название улицы – «Кривоколенный пер.», мне все стало ясно. Значит Дим Димыч и есть тот самый дядя и тот самый муж. Только какой он мне дядя? Это еще бабушка надвое сказала! («Аганесов надвое сказал», – усмехнулся я. А вот тетю Гекту жаль. Наверное, и за столом он выпытывает, что можно есть и пить «водителю транспортных средств» и в каком количестве. А если тетя Гекта ошибается, кричит ей: «Двойка!»
– Пошли, – сказал мне Дим Димыч. – Забирай свою сумку.
И опять я в машине. Опять в синей «Волге» с надписью «Учебная».
До чего же я несообразительный человек! Когда Дим Димыч спросил меня: «Хочешь покататься по Москве?» – мне бы вспомнить и про бесконечные наставления, и про трясущихся Аганесова и Пеночкина, плюнуть бы и сказать: «Нет уж, спасибо». А я-то обрадовался!
И вот теперь уже пошел третий час, как я все «катаюсь» по одним и тем же арбатским переулкам.
Время от времени наша «Волга» останавливалась возле дома, где находились курсы автолюбителей. Дим Димыч сажал в машину новых учеников («Обучаемых», – как говорил он сам) – и начиналось: «Не гоните», «Не торопитесь», «Подъезжаете к перекрестку, что нужно…».
Как же я ругал себя!
– Дим Димыч, – решился я наконец, – а давайте по улице Горького проедем.
– Нельзя.
– Ну но Садовому кольцу.
– Нельзя.
– Ну но… – Но других московских улиц припомнить я не смог и тогда спросил: – Почему нельзя?
– На улицах с большим движением учебная езда запрещена… Корнеев, остановитесь возле булочной. Не забудьте включить правую мигалку.
«Волга» подъехала к тротуару.
– А Красная площадь отсюда далеко? – спросил я.
– На Красную площадь нельзя, – отрезал Дим Димыч, открывая дверцу.
– Я пешком пойду.
– Пешком? – удивился Дим Димыч. – А кататься не хочешь?
– Нет.
– Ну, братец, я вижу, ты зажрался, извини меня. В Москву, называется, приехал. – Он смотрел на меня с сожалением.
Я не знал, как ему объяснить, что не могу я больше ездить по этим Староконюшенным и Сивцевым Вражкам, что хочется мне туда, где большое движение, где шум, где полно народу. А тишины и спокойствия и у нас в Уярске сколько угодно.
– Ладно, – сказал Дим Димыч, – дело хозяйское. Пешком так пешком. Дойдешь вначале до Гоголевского бульвара, а там спросишь. Не потеряйся смотри! Адрес наш помнишь?
– Помню.
– Ну пока. Корнеев, поставьте машину на ручной тормоз. – И он пошел в булочную.
А я зашагал по улице. По Москве!..
До чего же легко идти! Может, это оттого, что я засиделся в машине? А может, оттого, что иду один?
Захотел – остановился, захотел – прибавил шагу, захотел – пустился бегом. И никто мне не скажет: «Не беги – целее будешь».
Хорошо, когда без взрослых! Без них я сам взрослый.
ОДИН – И НЕ ОДИН
Никогда бы не подумал, что Красная площадь окажется такой знакомой. Словно я уже сто раз ходил по ее серому камню. Словно видел все-все сто раз: и Мавзолей с серебристыми елями, и зубчатую стену, и башни. И даже голубей на площади.
За голубями неуклюже бегал какой-то карапуз, но они не разлетались, а лишь уходили от него, торопливо перебирая красными лапками. Отец карапуза щелкал фотоаппаратом и давал ЦУ (на языке Глеба это означает «ценные указания»): «Боря, не упади», «Боря, не споткнись», «Боря, смотри под ноги».
Здесь было вообще много людей с фотоаппаратами. Куда ни посмотри, везде фотографировали – там, и тут, и… Вот так встреча! Я чуть не вскрикнул. Впереди, шагов за сорок, я увидел Витальку. Опустившись на одно колено, как заправский фотограф, он подносил к глазу аппарат, а потом делал движения рукой, словно просил кого-то отойти вправо.
Я повернул голову туда, куда смотрел Виталька. Так и есть! Там стояла Таня. Она была в том самом белом платье с крупными черными горошинами, которое надевала в день рождения.
Виталька, наверное, хотел, чтобы в кадр вошла лишь одна Таня, но рядом с нею все время то кто-нибудь останавливался, то проходил – одним словом, метали.
«Сейчас устрою фокус-покус-», – подумал я и стал потихоньку подбираться к Тане. Кругом было много народу, поэтому я легко мог оставаться незамеченным. Я хотел подойти к Тане поближе, но так, чтобы она не видела меня до последнего момента, и повернуться к ней спиною. Тогда вышло бы, что она сама наткнулась на меня. «Ой, – скажет она, – Эдька! А ты как сюда попал?» – «Очень просто, – скажу, – как и вы! На одиннадцатом номере». А Витальке ничего не останется, как сфотографировать нас с Таней.
И вот Таня совсем близко. Один раз мне показалось, что она взглянула в мою сторону и увидела меня. Я быстро отвернулся, но, когда вновь посмотрел на Таню, понял, что опасении мои были напрасными. Таня по-прежнему смотрела туда, где стоял Виталька.
Осторожно, бочком, бочком, я приближался к Тане. Остановившись от нее шагах в трех, я задрал голову и принялся рассматривать башенный шпиль. Я думал, что Танин голос, радостный и удивленный, раздастся сразу же, вот-вот. Я уже почти слышал его. Но прошла, наверное, минута, может, и больше, а Таня все молчала.
Чтобы легче было ждать, я решил сосчитать до десяти. «Уж за это время, – подумал я, – она обязательно окликнет». Я считал медленно, очень медленно, а сам все прислушивался и прислушивался. Весь я превратился в какой-то слуховой аппарат, и если б мне в это время вдруг кто-то заткнул уши, я все равно бы услышал Таню. Услышал бы затылком! Услышал спиной!
Таня молчала.
Я покашлял. В этом была слабая надежда привлечь ее внимание.
Но она молчала.
– Папа, папа! Возьми меня на ручки, – пискляво закричал сзади какой-то ребятенок.
Больше я ждать не мог. Я обернулся.
Тани нигде не было. Я посмотрел на то место, где торчал Виталька. Его не было тоже.
Неужели они меня не увидели? Да нет же, та-»го не может быть!
Я метался среди людей, останавливался, глядел по сторонам. Бесполезно. Таня и Виталька как сквозь землю провалились.
«Спрятались, – догадался я, и мне стало легче. – Ну конечно, спрятались за кем-нибудь. Постоят немножко, надоест, и сами подойдут».
Но все же я стал посматривать на кучки людей: не выглянет ли оттуда голова Тани или Витальки?
И вдруг я увидел их. Они были далеко, так далеко, что на Танином платье уже не различались черные горошины. Далеко – это полбеды. А главное – Таня и Виталька бежали.
Бежали…
«Догнать!» – была первая мысль. И я сделал было рывок, но тут же остановился. Ведь бежали-то они от меня! Ясное дело, от меня. А иначе для чего же им так нестись без оглядки? Я бы смог их догнать. Только зачем? Не хотят – не надо. Обойдусь и без них.
«Значит, Таня нарочно сказала, что будет сегодня занята? А Виталька, значит, обо всем знал. Может, он и подговорил Таню так сделать?…»
Я тряхнул головой, чтобы прочь отлетели невеселые мысли, и зашагал дальше по площади к Спасской башне, куда шел весь народ.
Потом я долго ходил по Кремлю.
Возле Царь-пушки тоже было много фотолюбителей. Они «обстреливали» терпеливую, добродушную пушку со всех сторон. Она была огромная и очень красивая. Трудно было даже представить, что она может выпалить. Огонь, дым и грохот не вязались с ее узорами и завитками. И оскаленная львиная морда под стволом тоже не казалась страшной.
Но ядра!.. Понять, как эти громадные, тяжеленные ядра можно оторвать от земли и забить и ствол, – немыслимое дело. А при выстреле такое ядро, наверное, и не выкатилось бы. Скорое сама пушка разорвется.
Сверху ядра поблескивали. Видимо, на них, чтобы сфотографироваться, становилось и усаживалось великое множество людей. Меня тоже потянуло стать на царь-пушечное ядро, но тут как раз появилась женщина-экскурсовод. Я не стал ждать, пока она кончит рассказывать, и ушел.
Царь-колокол не очень меня заинтересовал, но тоже поразил своими размерами. Я представил, как бы зазвучала эта громадина, если б в нее ударили! Наверное, колокол так бы ухнул, что по всей Москве слышно было бы.
Я слегка похлопал его по крутому боку, но какая-то тетя мне строго сказала:
– Мальчик, зачем трогаешь?
– Ничего не будет. Он не расколется, – пошутил я. Строгая тетя моей шутки не приняла.
– Это же памятник литейного искусства! – сказала она.
– Ну и что?
– А ты трогаешь.
– Ну и что? – повторил я.
– Заладил одно и то же! – рассердилась она. – Портишь старинную вещь – вот что!
Продолжать этот разговор мне не хотелось, и я отошел.
А потом я бродил по соборам и рассматривал царские гробницы, росписи на стенах и иконы, с которых внимательно глядели на каждого большие печальные глаза. Я подумал, что, конечно, не очень-то весело целыми столетиями висеть здесь, за толстыми стенами, где даже в жаркий, солнечный день зябко и сумеречно. Лишь сверху из небольших, узких оконцев почти отвесно падал свет, отражаясь на алтарной позолоте.