Вспомнив теперь о ярко-красной сувенирной открытке с фиолетовыми стенами крепости и черным силуэтом собора, допустимо взглянуть на неё как на неожиданный знак и нашей личной истории, и истории города, и тогда взгляд фотохудожника на изображение покажется нам более глубоким, нежели он был на самом деле.
Забытый Петербург
Есть у художника Шиллинговского интересный графический цикл: «Петербург. Руины и Возрождение». Город, с трудом узнаваемый, почти незнакомый, переживший войну и социальную революцию – город на рубеже новой эпохи. Руины часто воспринимались художниками и архитекторами разных времен как некий романтический символ. У Шиллинговского этот смысл не столь очевиден; несмотря на название, образы будущего неуловимы, если и присутствуют, лишь небо и какая-то особенная утренняя прозрачность указывают на возможность перемен и последующего возрождения.
Прошлое, в отличие от настоящего, не может быть воспринято с документальной точностью: обращаясь к прошедшему времени, мы всегда имеем дело только с той или иной его трактовкой, зависящей от системы ценностей, личного опыта и мировоззрения человека, открывшего ту или иную его страницу.
События прошлого не могут избежать внутреннего комментария: их причинно-следственные связи уже определены, всему произошедшему дана моральная оценка, стереотипы восприятия сформировались и представлены. Упомянутый графический цикл можно рассматривать как реакцию художественного сознания на неизбежные изменения культурно-исторического ландшафта – свидетельство очевидца современной ему городской среды, которая утрачивает одни смыслы, и приобретает другие. Только такой опыт и позволяет скорректировать наше представление об утраченном, ушедшем, потерявшим то значение, которое оно имело для современников.
Такое осмысление посредством художественного образа дает возможность примерить на себя опыт чужой жизни, сделав его своим. Для города, на который наслаивается иной исторический пласт, это единственная возможность уцелеть. Что сегодняшнему горожанину говорят, к примеру, каменные и чугунные изваяния по сторонам проездных арок, подчас похожие на идолов половецких степей? А ведь раньше они выполняли примерно те же функции, что сегодня выполняют «лежачие полицейские» – защищали стены домов от транспорта, норовившего не вписаться в отведенное пространство. Или что говорят горожанам странные сооружения на крышах зданий, чем-то напоминающие смотровые башенки. Некогда эти башенки венчал золоченый купол с крестом, и это было частью домовых церквей, которых существовало никак не меньше, чем приходов.
У каждой эпохи свой город, он меняется не только внешне, но во многом меняется его природа и его метафизика. Всякий петербуржец, которому случилось жить еще в Ленинграде, может это подтвердить. Особенно это бросается в глаза, когда город меняет свой облик, сохраняя при этом элементы старого.
А старый город влечет именно благодаря своим утратам, полупрочтению, бесполезностью своих включений, которые, будучи некогда утилитарными частями ныне потерянного целого, придают городскому центру романтическое звучание.
Вообще романтическое восприятие предполагает внутреннее достраивание малоизученного объекта посредством верхнего регистра нашей души. Полнота информации нередко убивает подобное состояние, оставляя единственную возможность для несогласных: увеличение и углубление планов познания.
Все это и о городе. Нельзя жить в нем и относится к нему нейтрально; вернее можно, но тем самым лишая себя полноты бытия – гораздо более позитивно сознательно поддерживать интерес к городской среде, городской истории, постоянно поднимая интеллектуальную планку этого интереса, дабы не лишать себя удовольствия испытывать очарование тайны.
Надо сказать, что до сих пор не существует принятого мнения относительно того, как правильно проводить неизбежные изменения в городской среде, в Москве с недавних пор сложилась практика разборки архитектурных памятников и на их месте возведение схожих объектов; в нашем городе еще с 80-х годов новое строительство осуществлялось с учетом стилистических особенностей окружения, архитекторы стремились тактично вписаться в существующую застройку, однако теперь, наверное, это будет соблюдаться не столь строго, достаточно взглянуть на производимую реконструкцию в районе площади Восстания.
Рассматривая старые фотографии, можно поймать себя на мысли, что ощущение времени не столь резко бросается в глаза как в современных им картинах – художник неизбежно, даже подсознательно, смещает акценты в сторону типического; в то время как на фотографиях бесстрастно фиксируется все случайное, вся пестрота и многообразие, размывающие представление о едином целом.
Но сколько бы не было городских портретов, выполненных разными художниками с разным дарованием, и в разные времена, в них неистребимо живет что-то узнаваемое, наверное, потому, что мы, его жители, являемся неотъемлемой частью Санкт-Петербурга, и, рассматривая эти гравюры, картины и рисунки, в каком-то смысле смотримся в зеркало.
Исаакиевский собор
Когда в городе начинается период дождей, и тучи висят над ним так низко, что касаются крыш, а уже через квартал дома проваливаются в серебристую полупрозрачную дымку – тогда необъяснимо исчезает дальний план, всегда неявно здесь присутствующий, жестко выстраивающий пространство посредством смещения масштабов в пользу бесконечной первозданной заболоченной равнины. Сырые стены, уже неспособные впитывать влагу, ползут вверх, вплавляясь оцинкованной жестью в свинцовый потолок неба. Трубы – заводские, печные, водосточные и вентиляционные, безусловно, главенствуют – это их время: они не растворяются в пыльном мареве зноя и не прячутся стыдливо в солнечном великолепии фасадов, а торжественно чернеют на фоне матовой белизны облаков и разбавленной мутной зеленью желтых брандмауэров, выползающих из сонных дворов прямо на асфальт тротуаров. Голоса, звуки, мелодии почти неслышны, да и они сейчас не нужны. Едва возникнув, они тонут в полифонии шумов, заполнивших всё от площадей до лестничных клетей. Дождь приходит в город как жемчужный фейерверк, струящийся с неба. Это праздник тишины, торжество гризайли над буйством красок, какое-то непроходящее состояние свежести, чистоты и освобождения. Дождь проникает всюду: в мысли, чувства, пробуждает к жизни самые фантастические мечты и иллюзии. Через неясные очертания, неопределенные контуры и размытые горизонты возникает какое-то иное видение, в котором город предстает почти необитаемым островом, манящей землей, чей зов всегда различим в суете и шуме праздных и беспокойных улиц. Но это будет потом, а сейчас дождь легкими и быстрыми движениями касается своей влажной кистью домов, соборов, оград и фонарей, наделяя их зыбкой, ускользающей красотой их же собственных отражений на мокром полотне асфальта. Даже такое тяжелое и монументальное сооружение, как Исаакиевский собор, предстает текучей, изменчивой плотью, сыпучей материей, пучком неверных темных лучей из опрокинутого позолоченного купола, наполовину погруженного в белый небесный газ. Если стать в портике храма между его исполинских колонн, лицом к Неве, обозревая раскинувшийся пред тобой городской вид, то создается удивительное ощущение погруженности во вневременную среду, когда ты видишь, как город эпохи Петра, сохранившийся почти в неприкосновенности на другом берегу реки, врастает в классицизм Николаевского Петербурга, множится приметами дня сегодняшнего, и всё это дрожит и мерцает в прозрачных дождевых струях, для которых не существует ни эпох, ни стилей, ни каких-либо иных воплощений времени. Здесь, среди перемежающихся теней и повисшей у самых капителей глубокой тьмы всецело подчиняешься гнетущей иррациональной несоразмерности между человеком и застывшими в изысканных формах глыбами из камня и бронзы. Многотонная громада, нависшая над головой, кажется причудливым воплощением извечного противостояния человека и стихии. Угрюмо отступая от места своей первой постройки на Адмиралтейском лугу, собор прирастал мощью и величием, пока четвертым по счету не врос окончательно своими корнями в неверную петербургскую почву, освободив место бронзовому императору, в ознаменование дня рождения которого и был заложен.
Эллины обязательно как-либо отмечали первую ступеньку своих храмов, обычно выкрасив ее в черный цвет – человек, перешагнувший ее, попадал в ограниченное в пространстве поле, с присущими только ему внутренними законами. У Исаакия такой своеобразной границей служит ограда, за которой почти сразу в безветренную погоду можно ощутить запах ладана, по легенде никогда из храма не исчезающий. Минуя колонны и массивную металлическую дверь оказываешься внутри собора, где действительно отсутствует ощущение замкнутого объема, поэтому при взгляде вверх, на плафон работы Карла Брюллова, невольно вспоминаются его слова о желании расписать небо. Как истинные небожители фигуры скользят по небесной тверди, исполненные своей непостижимой миссии, не поддающиеся ни изучению, ни запоминанию. Их неуловимость и невесомость передается и на само сооружение, придавая ему необъяснимую легкость. Через огромные окна барабана в храм проникает много света, перекрывающего весь верхний ярус, в котором оживают расположенные здесь живописные произведения. Их разнообразные сюжеты, сливаясь в один нерасторжимый ряд, составляют возвышенный и недоступный горний мир, замерший у самого горизонта рукотворного неба. Многочисленные мозаики, размещенные ниже, лучше освещены, в основном разноцветные кусочки смальты зажигает электричество, к ним добавляются разнообразные блики, застывшие на изогнутых и полированных поверхностях, они накапливают лучи, словно огненную влагу, всякую минуту готовые, словно звезды, ярко вспыхнуть или погаснуть при любом незначительном смещении взгляда.
Праздничное великолепие убранства собора, царственное величие его интерьера, как ни странно, не создают ощущения материальности – напротив, реальность, с ее тусклой повседневностью, вычеркивается из времени. Кажется, что здесь, в отличие от аскетических храмов русского средневековья, не нужен труд молитвы – небо рядом.