Барыня кокетливо хохотнула и шлепнула его шутливо по губам.
— А ну. мерзавец, что говоришь.
— Ох. прости меня. Лизавета Борисвна, совсем я ошалел от страсти такой к тебе.
Любовники так увлеклись этим делом, что пропустили предательски щелкающий звук открывающейся двери и голос барина, произнесший: “Лизонька, душа моя, а что у тебя дверь настежь…”
Через мгновение раздался дикий вопль.
— Да это что ж творится-то. Ааааааа!!!
Барыня быстро сообразила что конфуз вышел серьезный, вдруг заголосила.
— Что же ты удумал сотворить холоп окаянный?! Снасиловать свою барыню! Помогите кто-нибудь!
И тут все завертелось вокруг растерянного Акима, как на ярмарочной карусели. Визжащая барыня, прикрывающая свои большие трясущееся титьки рукой, слезы, вопли, искривленное злобой и дрожащее от бешенства седые пакли волос барина.
— Пороть мерзавца! На честь барыни покусился нечестивец! Пороть скотину, до самой смерти пороть! Митрофа-а-ан Силантьичь! Пороть его ирода, нещадно! Шкуру с него живьем спусти, голубчик. Спусти-и-и….
Барыня, кое-как прикрывшая телеса, повизгивала где-то сбоку:
— Ой, батюшка родной, спаситель, Илионор Владимирович, убереги от этого супостата!
На что барин прикрикнул, как плюнул:
— Ты, дрянь, молчи, с тобой после разберусь. Митрофааааааан!!!
Ворвался в покои барыни управляющий Митрофан Силантьич, огромный как медведь, размахнулся и не раздумывая огрел со всей силы Акима по затылку дубиной из твердого высушенного дуба.
— Ну, вот она, Акимка, последняя бесовская оказность. Пропал ты тепереча, совсем пропал…. — подумал он, погружаясь в спасительную темноту беспамятства.
Глава 1, в которой достойный всяческого сочувствия конюх получает в свою голову настоящую божью кару
Пока Акима тащили на его же рабочее место сечь, барин передумал сразу же засечь Акима до смерти и решил из экзекуции устроить для себя праздник, а холопам — лишний раз показать их место. Хоть покойный царь-батюшка Петр Алексеевич и отменил именование крестьян холопами, но Илионор Владимирович называл своих крепостных только так, потому как так заведено еще дедами и прадедами, а, значит и менять не надо.
— Митрофан, через два дня гости у меня, будем смотреть, как пороть конюха будут, организуй там всё, чтобы не стыдно показать. Ну ты знаешь, не первый раз, — внушал он переминающемуся с ноги на ногу управляющему.
— Так мы, барин Илионор Владимирович, со всем понятием. А кого ждете?
Считай: доктор Сдохнев будет, Пьянокутилов, Федор Петрович, потом еще Иван Аполлонович, Нижекланевский, приедет. И мы с отцом Варфоломеем.
— Пятеро вас, значит, будет?
— Да, голубчик, пятеро. Давай, ступай с Богом уже, недосуг мне с тобой тут. Мерзавца в погреб, пусть там пока посидит.
Залетев в погреб, Аким головой снес одну из подпорок, после чего долго мучился головной болью и иногда мерещились ему всякие загогулины, похожие на буковы и цифирки, что преподавал им батюшка Варфоломей. Дворовые девки время от времени подходили к погребу, чтобы пожалеть Акима, но Митрофан Силантьич их всякий раз разгонял, покрикивая, что работу лентяям и бездельникам он всегда найдет. Барская стряпуха Нюрка приносила ему поесть и горько вздыхала.
— Запорют оне тебя, Акимушка, до смерти, ох чует мое сердце, запорют. Та чтож тебе не хватало девок дворовых? Чего ты на барыню позарился, тать? Вот теперь не пощадят ведь. Шкуру спустят, я видела, Силантич кнут замочил в молоке, — причитала она и тихонько совала ему кусок мяса пожирнее с барского стола и хлеба с маслом, чтобы посытнее.
— Нако вот, поешь, страдалец, — тихо шептала она, — может и одюжаешь.
Наступил день Че. Барин Илионор Владимирович с самого утра пребывал в хорошем расположении духа. Встал ранехонько, почти с самыми петухами. Сделал несколько упражнений французской гимнастики для здоровья. Выпил чашку горячего кофея и пробежал глазами несколько полос из газеты, что вчера привез нарочный из столицы и пошел проведать жену свою. Она после неприятного конфуза почти не выходила из комнаты и по большей части лежала на кровати в дурном настроении. Погорячился тогда Илионор Владимирович, конечно, не надо было жену стегать подвернувшимся под руку узорным ремешком. Так ведь и осерчал как! Но он знал, как обрадовать свою жену. После того как мерзавца Акима запорют, он продаст чахлую дальнюю деревеньку Отшибово, которая приносила лишь одни растраты на содержание, помещику Пьянокутилову и на эти деньги они поедут лечить ее хандру на воды, как давно уже советовал ему доктор Сдохнев.
Доложили, что прибыл батюшка Варфоломей Опиум-Коноплянский. Поп не стал ходить вокруг да около, занял место «в первых рядах», у конюшни, за столом под навесом из парусины.
— А что, любезный мой Илианор Владе-е-мирович, — сказал он нараспев, при этом, не дожидаясь остальных, налил себе в рюмку водки с верхом, выпил, расплескивая, и продолжил, — готов ваш аспид к заслуженной экзекуции?
— Готов, готов батюшка, куда же ему деться, — хохотнул в ответ помещик.
Поп тут же налил еще и запрокинул рюмку в рот. Крякнул от удовольствия.
— Ах, хороша мерзавка, лягко-о идет, словно сам сатана своей проклятой рукой заливает, — он перекрестился, — прости Господи… Енто хорошо, мой сударь, что готов.
Он перекрестил снедь и угощения, стоявшие на столе, взял в пригоршню добрый сноп квашеной капусты и отправил вслед за водкой. Несколько капустных ниток вплелись в длинную нечесаную бороду, но он лишь откинул ее в сторону и налил вторую рюмку.
— Число два есть ось симметрии, точка равновесия, что обеспечивает состояние покоя нашего внутреннего мира. Так послужи же сей сосуд равновесию моей души, — сказал он и опрокинул в рот третью рюмку.
— Так это третья была!
— А первая не в счет, она для пробы, не для счета.
— Ох, батюшка я в ваших философиях совсем не силен. Я больше по политике, по внешним отношениям государств разбираюсь, но выпью с удовольствием.
Через минуту в щегольской коляске Пьянокутилова приехали доктор Сдохнев и сам Федор Петрович.
— А вот вам и собеседник по вашим наукам и философиям, доктор уездный пожаловали, — встрепенулся Илионор Владимирович, — вы пока тут подискутируйте, а я с Федором Петровичем о дельце небольшом поворкую.
Он радушно принял гостей и, взяв под локоть Пьянокутилова, уединился с ним в своем кабинете.
Последним приехал Иван Аполлонович Нижекланевский. Он вальяжно вышел из коляски, опираясь на подобострастно подставленную руку хозяина сегодняшней встречи.
— Ну, вот все в сборе, — хлопнул в ладоши Илионор Владимирович.
Он позвал управляющего.
— Митрофан, ужо пора зачинать. Давай, веди аспида да задай ему хорошо. Сними с него шкуру, как ты умеешь, по-особому, с оттяжечкой.
Управляющий за несколько лет управления имением набрался опыта и набил руку на порке. Очень Митрофан гордился своим особым кнутом из бычьей кожи — таким и всю кожу со спины снять можно, как хвалился управляющий. Хлестнет Митрофан Силантьич несчастного и тянет неспешно кнут на себя, а хвостики цепляют разрубленную кожу и тащат за собой. После нескольких ударов так и снимает он кожу со спины лоскутами.
— Не соблаговолите сумлеваться, барин. Сделаю все как положено, шкуру с него спущу, с мерзавца, — ответил управляющий.
Господа уже хорошенько набрались водки и коньяку из личных запасов Илионора Владимировича. Его он выставил, чтобы отметить выгодное дельце с помещиком Пьянокутиловым по продаже захудалой деревеньки.
— А что, господа, распустили мы своих людишек. Видишь вона, как выходит, и в покои барские рыскать начинают. Забыли времена, когда наши деды и отцы их в страхе и повиновении держали, — сказал Иван Аполлонович Нижекланевский.
Все одобрительно загоготали. А поп кивнул пьяной головой, опустив ее на бороду в капусте, хлебных крошках и ошметках куриного мяса.
— Это потому что Бога бояться перестали. За-абыли, что всякая власть она от Бога. Вот и бунтуют, конституции им подавай, как в грешной Европе.
— А то правильно святой отец, — пророкотал Пьянокутилов, — к чему все эти вольности привели, мы знаем. Отбивались от Бонопарты, дьявола корсиканского, насилу Русь-матушку уберегли.
— Надо, как встарь, не просто пороть, а вот взять и срамное место, весь блуд ему за такое отсечь без всяких анатомических подготовок, — поддержал доктор Сдохнев.
— А то! Но, господа, осторожность надо проявлять в деле таком, — воскликнул Иван Аполлонович Нижекланевский, — вот рассказывал мне свояк, у них по соседству жил такой помещик Дуркин Никодим Николаевич. У него был заведен запрет на всякие амуры для дворни. А он уж строг был. Ох, строг. Жена его Наталья Алексеевна смазливых девок турку в гаремы ихние продавала на Нижегородской ярмарке. И вот Васька, тоже его конюх, кстати, повадился любовничать с одной сенной девкой. Узнал Никодим Николаевич и думает: ан нет, шельмец, поймаю тебя прямо за делом. Учинил засаду на сеновале и видит, идут голубки, все в страсти так и пылают, гляди, подожгут овин, и ну прямо в сеновал амурничать. А наш брат Дуркин сидит в засаде, выжидает, его так не возьмешь за просто. Налюбовничались они, значит, лежат в неге, бдительность потеряли и тут он — раз! Прямо с поличным и взял. И давай следствие чинить. Я, говорит, тебе, Васька, запретил амуры? Запретил. Ты товар спортил, теперь как ее турку продать? За копейки едва пойдет. Вот ты меня ослушался и теперь, брат, не серчай. Девку сначала сама барыня за волосы оттаскала, а потом догола раздели, медом намазали и к столбу привязали в жаркий день, на поедание пчелам и мухам. Всем для острастки. А девка слаба здоровьем оказалась, взяла, да и отдала Богу душу. А Васька этот под засовом сидел, все видел, выл и ревел, как дикий зверь. Задумал Никодим Николаевич засечь его до смерти, всем урок будет. А вот тут и случись такая неприятнейшая оказия: Васька ночью, как пес, прорыл землю под стеной и сбег, прихватив тело своей полюбовницы, этой самой сенной девки. Потом вернулся через несколько дней, а был здоровый черт, вытащил ночью помещика Дуркина и его жену из постели, связал, утащил и повесил, разбойник, обоих на дубу возле дороги на село Долгое. Так теперь тот дуб и называют все — дуркин дуб. А поместье их энтот негодяй Васька предал огню. Все сжег, ничего не осталось. Вот как бывает, ежели с ними в демократии играть и гуманность проявлять.