Короче, Марков надел свое кожаное пальто, двубортное, коричневое, изрядно потертое, серую шляпу, взял трость, и мы отправились в Уголок Дурова. Заходим — старое здание на улице Божедомка с утоптанной лестницей. Марков, простерев длань, величественно:
— Позовите мне Анну Владимировну Дурову!
Он хотел видеть только дочь Дурова, не меньше Раз уж нельзя поговорить с самим Дуровым.
Что удивительно, она явилась к нему — высокая, седая, в синем сатиновом халате, вся в рыбьей чешуе, только что от морских львов. Марков снял шляпу, наклонился, поцеловал ей руку и произнес:
— Журналист Марков.
О, это было волнующее зрелище. Оба они — бог знает в чем одеты, люди немолодые, всего в жизни навидавшиеся, и оба мгновенно почуяли друг в друге голубую кровь.
— Что вам угодно? — ласковым баритоном спросила Дурова.
— Хочу порекомендовать вам, — возвестил Марков, — дочь моего друга…
— Что ж, — ответила августейшая Дурова. — Мне нужны люди чистить клетки. Бери лопату, — повелела она мне, — бери метлу, бери корзину — иди, подметай ряд копытных.
И я с головой погрузилась в работу. Кучу за кучей я выметала — из-под ослов, козлов, оленей, шотландских пони, пары свиней, верблюда Вани и перуанской ламы Глаши. Ваня оказался чудовищно неблагодарной скотиной, стоило приблизиться к его вольеру, он набирал полный рот слюны и плевал мне в лицо. Глаша тоже плевала на меня. Хотя я их кормила и поила, а под ноги им сыпала ведра свежих опилок.
В графе «профессия или занимаемая должность» у меня навсегда теперь значится служитель по уходу за животными.
— Спасибо, не написали прямо: говночист! — воскликнул папа, когда я с гордостью показала ему свою трудовую книжку.
Да, мы служили говночистами, но мы были молоды, нам казалось море по колено. Все разговоры у нас так или иначе касались этой темы, все шутки, ассоциации, прозвища.
— Где взять метлу?
— Во-он, видишь дверь светло-говенного цвета?..
Одного служителя — он чистил клетки у барсуков и енотов — смолоду звали Слабый Сфинктер. Потом он заматерел, окреп, его стали звать просто Сфинктер. Говорят, что недавно, провожая на пенсию, коллеги уважительно его величали Крепкий Сфинктер.
Наш бригадир — мачо Лисин по прозвищу Лисапендра, — в ковбойской шляпе, штанины колоколом, перепоясанный широким ремнем со скрещенными кольтами на золотой пряжке… Если он, например, видел палку, то высшим шиком считал заметить:
— Хорошая палка говно мешать!
Или был у нас экскурсовод Гарри Ключников. Когда кто-нибудь открыто и доверчиво зевал, не важно, кто — зоотехник, зам. директора по хозяйственной части, кассирша или вахтер, он, не в силах удержаться, совал этому зевающему человеку в рот свой черный толстый палец.
— Закрой рот — говно простынет! — радостно говорил Гарик.
Его даже побили однажды. Он все равно не прекратил. Не мог утерпеть.
Одним словом, я у копытных подметала. А Леонтий — рангом повыше — у медведей: сначала выгребал, а потом уж подметал.
— Мальвин, — говорил он, когда мы сидели на заднем дворе под грушей выпивали, — почему-то мне кажется, именно мишук — предок человека, а не обезьяна. Иногда подойдешь к нему, а он стоит, знаешь, они так любят стоять на задних ногах, передние лапы подняв к потолку, — им то ли потянуться хочется, то ли они что-то там выглядывают… — Леонтий задумчиво наливал нам в граненые стаканы кагор. — Вот он сверху на тебя смотрит — и такое ощущение, что это человек лесной. Лесной человек! Я тебе на полном серьезе говорю.
С медведями у Леонтия было редкое взаимопонимание. Поэтому дрессировщики любили, чтобы он им привел медведя на сцену, придержал, успокоил. А то Потапыч — зверь неоднозначный. Совсем не такой пентюх, каким кажется. Он прыткий и проворный, он может помчаться на всех парах, куда угодно вскарабкаться, внезапно рассвирепеть, а сила у него такая, что лося унесет или взрослого быка.
И в то же время он трусоватый, подслеповатый. Вдруг что-то ухнет в зале, хлопнет, упадет — он первый испугается и умотает со сцены. А если все привычно, комфортно — чуть ты зазевался, можешь и оплеуху получить.
— Причем когда получаешь оплеуху от мишука — это всегда неожиданно! — с восторгом говорил Леонтий. — Вот — бух! — и уже получил. Бух! — и уже готово! Ой, батюшки, как успел? Ты же все время был начеку. Нет, он за тобой следил, наблюдал, строил план.
А надо сказать, в Уголке еще со времен Дурова есть закон: никакого кнута, а только пряники. В этом коренилось главное отличие дуровского метода от цирка. Не знаю, может, дедушка Дуров действительно был такой добряк. Однако мало кто из его адептов отличался особым мягкосердечием. Например, об одном дрессировщике в Уголке ходили слухи, что он на репетиции здорового медведя убил ударом кулака.
Зато на спектакле с животными обращались подчеркнуто вежливо и человечно. Яркие декорации, веселая музыка, полный зал детей. Никаких зуботычин, сплошь подбадривание да угощения. Иначе ты в два счета вылетишь с работы. Звери это отлично знали и понимали. Поэтому на представлении все было полностью непредсказуемо.
Однажды дед Юрлов показывал свой номер с гималайцем Ромой. Медведь под два метра ростом! — шагал по досточке с гармонью в лапах и наигрывал какой-то бравурный мотив. Все шло по плану: дед манит Романа морковкой. А тот разухабистой походкой балансирует на доске, мехи раздвигает, разве что не поет. И вдруг неожиданно гармонь — шварк! — об пол, лапы в стороны и с глухим ворчанием, угрожающе двинулся на Юрлова.
Дед, конечно, струхнул, попятился — у него нет на сцене ни плетки, ни палки, отмахивается пустыми руками.
— Ё… твою мать! — бормочет (публики — полон зал!). — Ё… твою мать!
Тогда Леонтий за кулисами схватил швабру, выскочил на сцену — сунул ее Роману под нос.
— Н-ну??! — грозно говорит и незаметно бац Роме по носу.
А чтоб зрители не подумали, что нарушается принцип дедушки Дурова, добавил:
— Не хочешь быть музыкантом, Роман, давай сцену мыть — наводить чистоту!!! У нас в Уголке полная свобода выбора…
Рома понял намек, подобрал гармонь, и они с Юрловым культурно продолжили выступление.
— Увидишь, я стану великим дрессировщиком медведей, — говорил мне Леонтий, блаженно развалясь под майской грушей в цвету, потягивая кагор. У нас кагора было — залейся! Кагор входил в ежедневный рацион медведей. — Мишук ведь из всех животных самый понятливый зверь после собаки. Вот Сеня Рыбаков «сделал» в цирке медведя на фигурных коньках. У Валентина Филатова медведи ездят на мотоциклах, танцуют хоть румбу, хоть венский вальс, хоть аргентинское танго… Канатоходец — пожалуйста, эквилибрист, жонглер — для них нету потолка в дрессуре! И если кто-то вдруг выведет медведя к микрофону и тот скажет «Добрый вечер, дорогие друзья!» своим хорошо поставленным медвежьим голосом — ей-богу, не удивлюсь. Мне только нужно придумать звучный псевдоним. Например: ВЛАДИСЛАВ УСПЕХОВ!
— А не ЛЕША НЕУДАЧНИКОВ? — я спрашиваю. — Чем тебе не нравится имя Леонтий?
— Понимаешь, Мальвин, — он решительным залпом осушил стакан. — Если я останусь Леонтием — все будут вечно путать и звать меня Савелий. Это уже проверено.
Я всячески сопереживала Леонтию в его стремлении к артистической карьере.
— Тебе надо подготовить номер, — я говорила ему. — Может, пока нет медведя, попробовать с собакой?
— С какой собакой?
— Да хотя бы вот с этой!
Мы с ним в Барыбине летом возле пивного ларька пили пиво с воблой. А около нас крутилась большая дворняга, местный кадр непонятного окраса скорей всего, зеленого.
— Он что, зеленый? — спросил Леонтий. — Или мне это спьяну мерещится?
— Зеленый, — говорю.
— Оригинально…
Леонтий посвистел псу. Тот поднял голову — и мы увидели умнейшую физиономию, косящую под простодушие, веселый взгляд под лицемерной поволокой печали. Он дружелюбно завилял хвостом, всем своим видом показывая, что, в сущности, не претендует на слишком богатые дары, однако от рыбьей соленой головы, пожалуй бы, не отказался.
Леонтий запал на него моментально.
— Ребят! — он крикнул детворе, которая околачивалась возле ларька. Чья собачка?
— Ничья, дяденька!
— Можно забрать?
— Забирай!
Не сходя с места, барыбинскому кобелю за крыжовенный цвет было дадено имя — Огурец. Леонтий взял его на медвежий ошейник с поводком, и тот радостной иноходью отправился с нами, почуяв перемену судьбы.
В Уголок Огурца нельзя было вести, нам запрещали ставить на довольствие личных животных. Поэтому Леонтий привез его домой — в большую коммуналку в Камергерском переулке.
Никем не замеченным, хотел он прошмыгнуть к себе в комнату, но из кухни с чайником — в бигудях и махровом халате — выплыла его теща Клара Цезаревна, сразу все поняла и запричитала насчет того, как это опасно подбирать на улице бездомных животных — верного источника блох, глистов и стригущего лишая.
— Ты со мной согласен? — требовала она поддержки от мужа — старенького Максим Максимыча.
Тот был глуховат, бесконфликтен и всегда приветливо улыбался в таких спорных случаях, делал вид, что не слышит, о чем идет речь.
— Ах, он не расслышал! — восклицала Клара Цезаревна. — А скажешь ему «хрен моржовый» — он услышит!
Вообще у Леонтия с тещей были хорошие отношения. Он ценил простоватые каши и гуляши в ее исполнении, уважал как ветерана Отечественной войны, но особенно поражался внезапно открывшемуся у нее с годами таланту художественного свиста. Во время семейных праздников, приняв рюмочку-другую, она таким заливалась соловьем, все что угодно могла сосвистеть — «Тальянку», «На сопках Маньчжурии», «Темную ночь», даже высвистывала «Чардаш» Монти…
Леонтий порой говорил:
— Клара Цезаревна! Наденьте ордена, начистите медали и посвистите — а я вас сниму на любительскую кинокамеру, чтобы вы остались жить в веках.
А она — ему:
— Нет-нет-нет, когда я свищу — у меня губки становятся, как куриная гузка.