А тут я смотрю, он прикидывает в своем мозгу, как бы попроще заполучить награду.
Трезвый ворон, не пьяный, пес его знает, какая шлея под хвост попала именно в моей, озаренной научными сведениями экскурсии, в присутствии вельможной Анны Владимировны вместо положенного «Воронуша» — возьми да и каркни:
— Жопа!
И — расстаравшись, со смаком — дважды — повторил это каверзное слово.
— Убрать с показа! — свирепо пророкотала Анна Владимировна.
И мы не поняли, кого она имела в виду — меня или ворона.
А впрочем, пришла мне пора поступать в университет, искать свой путь, понять — к чему лежит душа, на что не жалко будет ухнуть это драгоценное воплощение в образе человека…
Увы, я так и не ведаю до сих пор, в чем оно состояло — мое призвание. Писатель ли я? Или все-таки служитель по уходу за животными? Зимовщик на Земле Франца-Иосифа, мать троих детей, монах или клоун, открыватель неведомых миров, маляр, кашевар? Кто же я, Господи? Для чего ты меня предназначил?
Мне не хватило духа и воли, чтобы расслышать внятный всеведущий внутренний голос — он казался мне голосом моря. А теперь времени почти не осталось, не за горами Великое Превращение, успеть стать пустой флейтой, на которой играет ветер, и ладно.
И все же, Господи, все же — когда сознание угомонится, а мысли исчезнут, позволь мне в последний раз обернуться, будто на чей-то зов. Я сказала «будто», потому что вряд ли на краю ойкумены, продвигаясь в безмолвие небес, удастся мне распознать в многоголосии Земли чьи-то дорогие моему сердцу интонации.
Но когда, обернувшись, увижу родные фигуры с человеческими или звериными очертаниями в окаменевшем пространстве, дай почувствовать такую глубокую любовь, что все осколки, обрывки, клочки этой прожитой жизни вдруг сами собой соберутся, склеятся и воскресят удивительные мгновенья… как, например, мы с Леонтием снимали на телевидении козла.
К тому времени мы уж виделись довольно редко. Пути наши разошлись. Я училась на вечернем, работала на телевидении, но, сочиняя сценарии, всегда старалась задействовать Леонтия. Он купил «Москвич» сливового цвета: «каблук» с большим багажником. И в этом фургончике возил своих зверей — то надо в Большой театр на «Дон Кихота» забросить осла («Своих-то там не хватает!» — шутил Леонтий). То в Детский театр на «Маугли» по-солидному подвезти питона…
Короче, в назначенный день с козлом в грузовом отсеке сквозь милицейский кордон Леонтий въехал на территорию Шаболовки.
Моего дорогого друга я встречала у входа в первый корпус, и мне уже были хорошо видны его пышные усы и пшеничные кудри, когда вдруг у машины заглох мотор. Леонтий вылез — смущенно улыбаясь, мол, айн момент, открыл капот, склонился над мотором, закурил… и уронил туда горящую зажигалку.
Мощное пламя вырвалось из мотора и мигом охватило машину. Леонтий с опаленными кудрями кинулся к багажнику, выволок на свет божий абсолютно черного козла с огромными рогами, потом выхватил из кабины документы, а напоследок спас яркий шелковый камзол — весь в блестках, на вешалке, видимо, заботливо отутюженный Кларой Цезаревной.
«Москвич» сгорел в семь минут.
— Как живое существо, — горевал Леонтий. — Бибикнул мне, помигал фарами…
Подошли милиционеры: хлопали его по плечу, сочувствовали, смеялись.
Телевизионщики спешили на работу, не обращали внимания, думали, идет съемка.
А у нас, у комедиантов и плясунов, настроение, конечно, понизилось. Хотя Леонтий (артист!) надел камзол с огромными карманами, набитыми печеньем и вафлями, шелковые чулки, рубашку с кружевным воротником, золотую бабочку сверкал, искрился, как жар-птица…
Козел, невзирая на канонически сатанинский вид (ему только в Иудейской пустыне бродить в качестве козла отпущения), блистательно исполнил весь набор фортелей и трюков. И зверь, и дрессировщик на славу отработали съемочный день.
Одним словом, вечер. Надо увозить козла, а машины нет. И мы тоже — не сообразили после пожара заказать «уазик», такое все испытали громадное потрясение.
Выходим на улицу: я, Леонтий в каком-то сером тюремном ватнике — с сияющим камзолом, небрежно перекинутым через плечо, и на цепи этот человек ведет козла. Дождь хлещет — проливной, а ведь была, черт возьми, середина декабря.
Стали на дороге в темноте втроем ловить такси. Вымокли, замерзли, покрылись ледяной корочкой — никто не остановился.
Тогда мы решились на отчаянный шаг — проникнуть в метро.
Сиротской походкой я двинулась к суровой женщине с красной фуражкой на голове, замурованной в стеклянной будке.
— Это цирковые артисты, — говорю я жалобным голосом. — Фургон у них сгорел. А до дома буквально две остановки…
— Животных нельзя, — ответила она твердо. — Тем более без намордника.
— Он же козел! — говорю я. — Они не носят намордники.
— Нет, и все!
Леонтий — понизив голос:
— Я вам заплачу. Сделайте для нас исключение. Это очень смирный, психически уравновешенный козел. Он два раза ездил на съемки на Черное море, имел отдельный номер в пансионате работников Госплана и зарекомендовал себя с самой лучшей стороны.
Козел стоит — с ноги на ногу переминается, желваками играет, угрюмый, мускулистый, на железной цепи, глаза у него один желтый, другой зеленый, зрачки горят, как угли в печи, а рога такие, сразу ясно — что этот черт косматый по каждому поводу имеет свое собственное мнение. Причем готов его отстаивать с пеной у рта.
В конце концов Леонтий выложил последний козырь дьявольской силы.
— А на рога, — сказал он, — я ему надену целлофановый пакет, как на лыжные палки.
Тут нас — под свист и улюлюканье — с позором, со скандалом выдворили из метро.
Мы опять вышли на дорогу, но теперь разделились на две группы.
Я — стою, голосую, а Леонтий с козлом прячутся в кустах.
Неожиданно из дождливой декабрьской мглы на мой зов откликнулся какой-то тарантас.
Я распахиваю переднюю дверь, потом заднюю и — тоном, не терпящим возражений, — говорю:
— Нам нужно с вами подвезти одного козла.
Он:
— А?.. Что?..
В это время Леонтий с козлом с разбегу запрыгивают в машину.
— Но вы ведь сказали… одного! — обиженно проговорил шофер.
Редко мы виделись, очень редко, и с каждым годом все реже. У меня появился возлюбленный Славик, чемпион мира по буги-вуги. Мы с ним ночами танцевали в университете. Помню, он говорил мне, что буги-вуги — это исключительно парный танец, иначе, действительно, только окурки хорошо гасить. Женщины туда приходили огромные, в широченных юбках, а мужчины крепенькие, коренастые, как медвежата. Мы часами отплясывали буги-вуги, а в перерывах я читала всем наизусть «Графа Нулина».
Но все равно забыть Леонтия было невозможно, потому что в любом отечественном кинофильме в какой-то момент обязательно взлетал петух на забор, садилась на колени героя кошка, расхаживал по карнизу голубь. И почти всегда в этом случае за кадром стоял Леонтий с ливерной колбасой или горстью пшена и незримо руководил процессом, о чем красноречиво свидетельствовали титры.
Иногда я получала от него письма. Буквы там вечно разъезжались, чернила расплывались. А смысл был примерно такой:
«Здравствуй, моя птица! Пишу тебе в поезде, еду в Винницу на съемки. Ты уж прости за почерк, но поезд качает и меня тоже, ты, я надеюсь, поняла, какой я езжу в поездах международного значения?! Я еду в Винницу на съемки по свинскому делу, буду снимать свиней. Много. Черт, как этот поезд толкается. А в ресторане пива нет. Целую тебя крепко. Огромный привет от Огурца.
Твой Леонтий».
И он по-прежнему лелеял мечту о феерическом номере с медведем, которым давно собирался потрясти мир. Вот только медведя у него все не было. Так, в общем, предлагали разную живность: однажды попросили из какой-то конторы забрать пятилетнего шимпанзе. Леонтий приезжает: сидит шимпанзе в клетке здоровый, плечи накаченные, волосатый, взгляд злой, человеческий, такой мужик — урка.
— Мне просто не по себе стало, — Леонтий говорит. — Я вообще обезьян не люблю. А он мне смотрит в глаза, поднял тарелку — там у него лежала алюминиевая тарелка — поссал и повернулся ко мне спиной. Я взял свою шапку, портфель и ушел.
И вдруг он мне звонит:
— Мальвина! Выручай! Я привез медвежонка из Сибири, три месяца с геологоразведочной экспедицией ходил по тайге, искал. За это время меня уволили из Уголка. И Клара Цезаревна тоже: «Только через мой труп!..» Некуда податься с медведем, понимаешь? Можно к тебе?
Я говорю:
— Ну, давай…
И вот — спустя полчаса Леонтий со своим бывшим ассистентом Пашей Лутченко вносят ко мне в квартиру клетку с бурым медвежонком.
Мама с папой были на работе, поэтому мы спокойно сели втроем на кухне, и, пока я варила медведю геркулес, Паша вынул из кармана бутылку портвейна, разлил в бокалы, поднял наполненный бокал и произнес:
— Мальвина — дура!
Потом они уехали, а медведь остался.
Диковатый немного медвежонок — Топтыжка. Мы его клетку держали на балконе. На геркулес налегал! В день — по три пачки с чайной колбасой. Свое расположение духа Топ выражал различными голосами: глухим ворчанием, фырканьем или мурлыканьем, а иногда особыми звуками, похожими на хрюканье, свист и даже лай.
Ну, и естественно: то у него понос, то его закрепило. То у него сухой горячий нос. Мама, папа и я — мы с этим медвежоночком ночей не досыпали. А рано утром всем на работу.
Леонтий каждый день звонил, у него накопилась тьма-тьмущая неотложных дел: восстановиться в Уголке, наладить отношения с Сонечкой, сходить к учительнице дочки в школу, потом у Клары Цезаревны намечался юбилей…
Как-то я возвращаюсь — а возле нашего дома огромная толпа. И все эти люди стоят, задрав головы, смотрят вверх. Я спрашиваю:
— Что случилось?
Мне говорят:
— Там кто-то на балконе стонет. Сейчас пожарные приедут, милиция, уже на всякий случай вызвали «скорую»…
А сверху слышится:
— Э-э-ээээмммм…