Так полгода в тандеме и творили. Пока однажды в июле на экране айфона не появилась страшная надпись: «Евгений покинул чат». Я как-то сразу все поняла в одну секунду. Звонить и писать было еще страшнее, чем считать дни до завершения БЗ и выхода группы из леса. Что скажешь? Что быть воином — жить вечно? Попробуйте объяснить это матерям. Женам. Любящим ушедших. Я постою рядом. Мне необходим мастер-класс по утешению. Прагматик, я умею только помогать делом и совсем не умею в такие эмоции.
Женька позвонил через пару дней. Попросил поговорить с его супругой.
Была какая-то путаница: кто-то говорил — погиб весь расчет. Кто-то — что Макса вытащили в госпиталь. Майор рыдал в трубку и просил прощения. Ростовский морг хранил молчание, как отшельник схиму. Надежда сменялась отчаянием по кругу. Я позвонила Аиду.
— У Жени погиб сын. Там какая-то путаница, вдруг ты по своим каналам можешь помочь?
— Конечно. Скажи номер бригады.
Пишу цифры. Приходит ответ: «Они в ростовском морге, все трое». Прямое попадание «Эскалибура» в «саушку» не оставило шансов никому. Я набираю номер и уговариваю себя держаться. Я заплачу потом, на дороге в машине. Утирая огромные слезы, льющиеся градом по щекам, их невозможно остановить. Их боль переплелась с моей болью, мы как будто одно целое. Я поняла тогда, что людям важно наличие рядом хоть кого-то вовлеченного, кто не боится их горя, не тупит глаза долу, не отделывается тупыми: «Соболезную» и «Держитесь!».
За что держаться не говорят. Я становлюсь в эти моменты той самой палкой. Собакой-поводырем. Часами разговариваю с ними.
— Вы знаете, что нас выкинули сразу из чата, где родственники ребят из подразделения Максима? — на том конце трубки жена Жени и мать Максима глубоко затягивается сигаретой.
— Почему?
— Сказали, что тут чат поддержки ребят и им этого нашего горя не надо.
Я молчу. У меня шок. Два года фронт и тыл смыкают ряды. Лозунги с различными вариациями на тему «Надо сплотиться» выучили за полтора года даже дети. Но кому надо и кто должен — не сказано. Предлагается самим решить и раздать роли. Ты поддерживаешь с тыла, ты слева, а ты с воздуха. А боли чужой нет, нам не надо. Боль мы поддерживать не умеем. Только разговоры ни о чем.
— Я комбату задала единственный вопрос: мой сын погиб Героем?
— Могли не задавать. Он погиб героем. И жил героем.
— Лен, вы верите, что после смерти ничего не заканчивается?
— Да, я верю, и это единственное, во что я верю без единой тени сомнения. Потому что если там пустота, то и тут все не больно-то имеет смысл.
— Я поняла, что должна как-то по-другому прожить свою жизнь. Чтобы там встретиться с ним. Думаю, там все по этажам. По уровням развития души. Люди с чистыми душами на самых верхних. У Максима была удивительная душа. Надо постараться дотянуть при жизни. До верхнего.
— Все будет. Я знаю. Мы все встретимся где-то там, за границами мира. В новой красивой Вечности.
— У меня к вам просьба. Вы на поминки придете?
Я не планировала. Поминки не мой конек. Думала, приехать проводить Макса. Поддержать Женьку. И тихо уехать.
— Лена, я вас можно попрошу побыть рядом со мной? Там придут его друзья. Я не знаю, о чем с ними говорить.
— Конечно. Я приду.
Макса похоронили красивым теплым летним днем. Проводили воинским салютом. А я, посмотрев на фотографию в зале прощаний, чуть не упала тогда в обморок: так они похожи были, словно родные братья. Однояйцевые близнецы. И возраст подходящий. Кто-то будет произносить речи, кто-то всхлипывать. А я стою в полнейшем отупении и смотрю на красивого смеющегося парня с черными глазами. И время с пространством словно делают петлю за петлей. Поминки были удивительные. Навели на мысль, что, если меня будет кому хоронить, оставить распоряжение провести ровно такие же. На берегу реки в сосновом лесу. Прах по ветру. На похоронах легче всего думается о смерти: иногда кажется, что там уже более крутая компания собралась.
Женя достает бутылку водки на 1,5 литра.
— Представляешь, я ее у Макса на границе в Валуйках отобрал. Говорю ему — выпьете за победу. Так и не выпил… А они вот пьют за упокой.
Вечереет. Солнце садится куда-то в район моего дома. Разговоры, как обычно и бывает на поминках, с покойного скатываются на себя, любимых. Друг Макса, имени уже не вспомню, жалуется маме Максима, что девочка с лицом аватара отказывается за него выходить. Он симпатичный. Она привыкла привлекать к себе внимание. Там все для этого сделано. Ногти, брови. Губы. Она рассказывает матери какую-то жалостливую историю, как к ней перед смертью приходил прощаться Максим. Мама вежливо слушает. Курит сигарету за сигаретой.
За столом очень красивая девушка. Первая невеста Максима. Так и не поженились тогда, в недалекой юности. Выбор, все определяет выбор. Она почти не изменилась — казачка. Смуглые яркие щеки. Глаза — вишни. Изучает меня. У всех — вежливое любопытство. Я тут единственный никому, кроме родителей Макса, незнакомый человек. Парни, выпив, пытаются заигрывать. Понимаю, что пора и вежливо прощаюсь с ребятами. Женька идет провожать.
— Жень, а кто они все?
— Типа друзья. Которые завтра его забудут. Увидишь, на 9 дней уже никто не придет.
— Понимаю. Проходили.
Обнимаю его.
— Лен, я вернусь. Но чуть позже. Надо сейчас как-то это все… Пустота. Такая абсолютная пус-то-та.
— Знаю, Женя. Не торопись. И не затягивай. Я всегда для тебя — в зоне доступа. — Я так часто не успевала отсеять некоторые мысли, что это ощущение пустоты схватила еще до того, как «Урал» пересек «ленту» в Ростовской области. — Просто возвращайся, когда поймешь, что тебе это снова полезно.
Женька вернется осенью. Будет говорить как человек под тяжелыми препаратами, но постепенно, потихоньку, шаг за шагом. А еще я буду плакать иногда после разговоров с ним, задыхаясь от огромного количества эмоций. Прекрасно понимая, что не могу сделать больше для исцеления его души. Только немудрящим фронтовым творчеством отвлечь от всего хотя бы на эти жалкие минуты. А потом он на глазах начнет оживать. Речь вернется в норму. Он будет все так же смеяться, шутить про Мурманск. Я буду пить чай в гостях у них с Алиной. Появятся новые принты, идеи, картинки станут резче, ярче. Но какая-то часть человека, та, которая была тесно связана с теми, кого мы теряем, никогда не оживет. Что-то не будет по-прежнему. Место иных потерь всегда пусто. Ибо, чтобы занять его, нужен точный клон. Но в этой физической реальности такой фокус провернуть невозможно.
Луганск — Рубежное
Про поездку в Луганск мы с Аидом спорили два месяца. Он говорил — опасно. Заминированы мосты. Шастают ДРГ. Я после двух «ходок» в Херсонскую область чувствовала себя матерым волонтером и готова была ехать на «бэхе» в Соледар. Тем более что такая вероятность не исключалась: тогда и родилась идея книги о людях на этой войне, и один из наиболее интересных персонажей как раз был где-то в тех краях вместе со своей терракотовой армией. Не сложилось. Но сложился Луганск.
Набив машину своей первой «серьезной» гумкой — коврики, коптеры, спальники, защитные антидроновые пончо, — я под утро выдвинулась в сторону Изварино. Была тайная надежда приехать засветло. У нас было два дня и не хотелось терять даже минуты.
Четыре месяца мы не виделись.
Что изменилось? Каким он стал на войне? Что и кого я увижу? Я гнала машину по М4 и крутила в голове одну за другой мысли. Потом мне надоело, и я включила музыку.
Right here, right now,
Right here, right now,
Right here, right now…
Сюрреалистичные поля под российским Донецком, сплошь усыпанные ветряными установками. Кажется, что я в Германии или в Австрии. Где угодно, только не в 100 километрах от линии фронта. Небо серое, и нижняя граница облаков касается лопастей ветряков. Стемнеет рано даже по февральским меркам.
Погранпереход прошла на удивление быстро.
Увидев пикап, затормозила почти в пол. Выскочила. Скупые объятия.
— Ты поедешь за нами, нам в гражданские машины пересаживаться запрещено. — Он уже командир. Это во всем — манера держаться, голос приобрел властные модуляции. Глаза уставшие. Где-то на полпути к Луганску зимняя жидкая грязь окончательно залепила фары. Еду вслепую, стараясь не отставать от впереди идущего «Патриота». Связи нет никакой. Дорога разбита, и еду я наугад, молясь, чтобы не пробило колеса. Как вдруг сзади пристраивается что-то неопознанное и начинает активно моргать мне фарами. Я пугаюсь и торможу. Аид останавливает водителя, сдают задом. Из бронированного «Тигра» выскакивает мужик и протягивает мне мои собственные номера. Висевшие на соплях и магнитах, они не выдержали встречи с суровой луганской действительностью.
— Вот, возьмите! Я уж думал, вас не догоню.
— Спасибо огромное!
Парни с автоматами подходят быстрым шагом.
— Все в порядке. Это я номера потеряла.
Едем дальше. Через полчаса на автовокзале перегружаем гуманитарку в багажник пикапа. Командир пересаживается ко мне.
Хочется все время держать его за руку, чтобы убедиться, что это не сон. Что он настоящий, здесь. Вернувшийся со всех БЗ. С того страшного штурма у высоты Ворона, когда сразу после Нового года не было связи пять дней. С тех выходов против Горгоны и Жестокого. Что вся эта тишина в эфире была не зря. И мы вместе, и я могу хоть как-то на эти два дня сделать его жизнь радостной. В багажнике московские деликатесы и шампанское: «Привози, будем праздновать жизнь…»
Квартиры у нас еще нет. Звоним по телефону, данному моим бывшим коллегой по журналистскому цеху, а ныне военкором Андреем Гусельниковым, встреча с которым у нас назначена на завтра. Приезжает риелтор, селит нас в фитнес-клубе, ушло переделавшем в соответствии с веяниями времени пару комнат в цоколе под номера. С оружием нельзя, автомат кутаем в мои пуховики.