«…зачем они туда пошли — непонятно. Говорили им, не рискуйте, отсидитесь. Нет, пошли. И все…»
«У меня, Лен, погиб самый дорогой боевой товарищ, подполковник, это ещё в ЛНР, недалеко, кстати, от того места, про которое Кавказ в прошлый раз говорил, и тело не смогли вытащить…»
«Тело лежит возле машины, непонятно кто, он не он, мавик не может подлететь, душат РЭБы. Точно двое выжили, а один нет… или не один».
«Парней наших размотало фпв. Минус квадрик, минус двое, один 300…»
«…Соловей 200… Атаги 200… Ермак не вышел из комы… Толстяк наступил на мину… 200… 300… 200…»
Закрываю папку. То, о чем другие читают в безликих новостях, мне приносят люди, которых я знаю, которых обнимала, с которыми делила сухпайки, бутерброды с икрой в забитых БК располагах. Смеялась, обнимала, шутила. Мои новости персонализированы до невозможности. У них есть имена, голоса, тепло рук. Когда-то — было.
В пятницу наконец-то раздался этот долгожданный звонок. Позвонил Грин:
— Шалом, Ленусик. Как ты там?
— Теперь совсем хорошо.
— Вал не звонил?
— Нет, а должен был?
— Ты это… В общем, сильно не принимай к сердцу. Жгут 200… не вышел он… Ленусик, ты тут?!
Сердце делает скачок и пытается сбавить ритм. Руки становятся ледяными, негнущимися и отказываются держать руль. Торможу на обочине, включаю аварийку. Плакать нельзя, да и нет слез. Должны были встретиться в Луганске в сентябре, но теперь уже не встретимся никогда в этой реальности. Никогда. Страшное слово, принятие которого ты меняешь на часть своей души, на огромный шрам на сердце.
— Ленусик, это война. Не плачь только. Сейчас тут разберемся, приедешь к морю. Отдохнешь, позагораешь. Пацаны наши поедут, и ты с ними. Чтобы я не волновался, что тебя там опять в Дебальцево занесет. — Грин смеется. Голос усталый. А меня в эту самую секунду накрывает густой волной безотчетного страха. Даже не страха — ужаса. Я вдруг представляю такой же вечер, ту же магистраль, та же музыка играет в машине, но звонит другой человек и знакомым, но другим голосом говорит:
— Лен, ты только не волнуйся, это война, это был выбор каждого из нас… но Грин…
И ровно в этот момент я понимаю, что все, принятое мной когда-то за страх, не было им. Я просто еще не знала, что такое бояться по-настоящему. Волю этой волне я даю ровно на мгновение. Прилив — отлив. Я не должна бояться. Страх убивает разум. Губы и язык не слушаются. Но я старательно выдавливаю из себя практически по слогам:
— Я тебя очень прошу… вот очень. Береги себя… пожалуйста…
— Берегу. Выше нос. И это… ты хоть ела там что?
Дома открываю личные сообщения снова.
«…не могли забрать его, вынесли потом, и он по дороге в госпиталь умер…»
«…их танками прямо сейчас разбирает, со связи пропали. Я поеду. Не знаю, что там найду…»
Беру стакан воды, капаю туда какие-то модные капли от всего. Выхожу на террасу. Где-то смеются люди, на площадке в конце поселка — музыка, под которую спортивные подтянутые благополучные мои соседи играют в пляжный волейбол. По далекому шоссе едут машины с открытым верхом, в них наслаждаются скоростью и тем, что они принимают за свободу, столичные жители. Август заканчивается. Я смотрю в небо. Нахожу ее.
— Пап, пожалуйста… я не знаю, как о таком просят и просят ли вообще, я знаю, ты меня слышишь. Пожалуйста, попроси там за них, за него, за всех нас… Если все исчезнет — но он останется, я знаю, я еще буду.
Медведица привычно подмигивает. Папа слышит. Грин возвращается в Москву через два дня, а еще через неделю приезжает вечером.
За эти два года, когда мы встречаемся несколько раз в неделю, куда-то ездим вместе, иногда живем толпой в одних солдатских квартирах, мне начинает обманчиво казаться, что так было всегда. Но так не было. Много лет Грин был в моей жизни неизменной величиной, но был так эпизодично, так преступно ужасающе мало, что теперь, когда Родина снова позвала на неопределенный срок, каждую секунду хочется прыгнуть в машину и в нарушение всех правил рвануть туда, где море подступает к террасам картонных домиков, а звезды путаются в ветках фруктовых садов.
Однажды один человек сказал мне: «На войне найдешь все свое. Не сразу, но она все расставит по местам, таково ее свойство».
— Я дервиш, одиночка. А тебе нужна тусовка, социум.
— Я думала, ты лучше меня знаешь.
Пьем чай, смотрим на редкие подмосковные звезды.
Позвонит в сентябре.
— Ленусик, у тебя аптечек модных не осталось?
— Сколько надо?
— Две.
А я позвоню Софье Михайловне. И буду прижимать пакет с ними к груди, молясь всем богам и понимая, что я ничего до сих пор не знала о настоящем страхе. К этому невозможно привыкнуть. Никогда.
— У тебя пуэр какой-то, ты говорила, есть. Который ты не пьешь? И печенья вкусного напеки нам в дорогу… так, ну-ка не реветь!
Дни снова потянутся в тревожном ожидании двух галочек. Иногда раздавались звонки.
— Написала две главы-то хоть?
— Нет еще.
— Лентяйка.
— Просто букв много в голове. И они в такие странные слова складываются. Я должна привыкнуть к ним.
Далекий Грин недоверчиво хмыкает в трубке, но ничего больше не говорит. А я думаю: как описать словами картинку, которая уже долго не оставляет меня?
…Осень, время сбора яблок. Вечер воскресенья, прозрачный и тихий, такой, какой бывает только в сентябре. До заката еще есть несколько часов. Я на абсолютно аутентичной, очень старой даче, которую только что за секунду сама придумала. Скорее всего, в реальности ее и нет, но в моей голове она продумана до мелочей. Небольшой участок засажен яблонями и кустарниками. Домик старый, деревянный с островерхой крышей. В нем чистые полы с лоскутными половиками, уютная кухонька — именно кухонька, не кухня. Кухня — это что-то современное, стекло и хром. А в «моем» доме есть даже русская печь. Или камин. В духовке доходит яблочный пирог. Аромат корицы, ванили и теста наполняет дом и вырывается в открытые двери. Я сижу на улице в старом кресле-качалке, кутаясь в куртку с чердака, пахнущую смесью лаванды и старого сундука. Резиновые тапки на шерстяной носок греют ноги. Мне тепло и уютно. Чай пахнет мятой. Воздух вокруг — счастьем.
Мужчина в толстом свитере с закатанными рукавами и старых джинсах собирает яблоки, что-то напевая под нос.
— Так, это ваши пироги. А это — будущий сидр. Сидр будем?
Будем. Сидр, пироги, яблочный уксус.
— Смотри, какое красивое. Переспело. Лови!
На колени мне летит огромное яблоко. Бока сытые, прозрачные. Надкусываю, сок брызгает в разные стороны. Аромат такой, что от вкусноты и восторга хочется плакать.
Ящики наполняются спелыми фруктами. Запах корицы в воздухе становится ярче. Девушка в вязаном свитере и таких же, как у нас всех галошах, выходит из дома. Следом вылетает мальчуган.
— Теть Лен, мам, когда уже пирог будет?
— Скоро. Терпи.
— У-у-у… как пахнет! А можно я тоже яблоки буду собирать?
Вихрастый пацан трясет яблоньку. Яблоки разлетаются, падая на нас, на него, на траву. Никто не ругается, всем весело, хорошо и уютно вместе.
Семья.
Солнце окрашивает мир всеми оттенками золотого. Где-то весь день жгли костры, и дым стелется над рекой, любимый с детства запах долетает до меня. Я ем яблоко и ни о чем не думаю. Сегодня, завтра и всегда будет эта дача, эти яблоки и этот мужчина, девушка и вихрастый пацан, называющий меня тетей.
Я не вижу их лиц. Не знаю имен. Но мне так хорошо с ними в моем выдуманном мире. В котором война никогда не начиналась.
Мама, я никогда ничего не просила у Деда Мороза. Но это пусть сбудется однажды. За все годы оптом.
Зеленые мили
За этим модным ремнем (кажется, в Москве он вообще оставался последний) я накануне каталась в Сколково. Ночью он уехал «за ленту», а уже вечером сегодняшнего дня украшает собой «мечту сепаратиста». Грин скидывает фотки.
— Можешь карамультук мой в канал выложить. Напиши: «Воюем в шинелях с АК–47. Мечтаем о Crye Precision».
Смеемся. Такой он. Свет и тепло моего сердца.
Мои бесконечные и всегда зеленые мили.
Связи шестой день нет.
— Мы отъедем. Дней на пять.
— Это опасно?
— Нет.
— Так, и когда ты на связи теперь будешь?
— На связи я буду всегда. Это я тебе говорю, чтобы ты в это время приехать не решила.
— Я вроде таком не была замечена.
— Кто знает… ты же авантюристка!
Мы всегда с ним много смеемся. Радость стала высшей формой благодарности. Однажды летом я купила подарок и его любимые пирожные. Свечей нормальных не было, были только черные. Была уверена, что в этот день они мне не понадобятся, может, заедет после. Но Грин приехал вечером.
— Happy Birthday to you, happy birthday to you, happy birthday, my dear, happy birthday to you!
— Ого! Заговоры какие-то, ритуалы? Что это за черная месса? И что делать надо?
— Загадывай желание и дуй!
— И что, прямо любое сбудется?
— Сегодня так, да. Но надо задуть все сразу.
Грин на несколько секунд замирает. Лицо из веселого и дурашливого вдруг делается серьезным, взгляд устремляется куда-то за горизонт над моим плечом. После чего он смотрит мне в глаза в упор. Не мигая. Ровно мгновение. После он «возвращается», набирает в легкие воздуха и резким выдохом гасит все свечи разом.
— Ура! — Я хлопаю в ладоши. — Что ты загадал?
— Сбудется — узнаешь.
— А теперь подарки.
Я волнуюсь. Я никогда ничего не дарила ему за эти годы. На все «я тебе подарю» он резко отвечал: «Не надо мне ничего дарить. Не вздумай!» Но я увидела сначала этот дорожный набор, а потом чай — и подумала, как будет здорово, если где-то там, где крутые сильные парни делают свою нелегкую и опасную работу, он будет доставать эти крошечные фарфоровые пиалы и хоть на несколько десятков минут переноситься мысленно на уютную кухню в доме за городом. Приглушенный свет, свечи, сяны благоухают, где-то поет соловей и выводят свои трели цикады и сверчки…