ров и открыли по леску такой огонь, что Явтушок уже не думал о жизни, а только о сахаре и сапогах. Брось он сахар, это значило бы, что даром пропали сапоги, а такой утраты Явтушок не пережил бы. Поэтому он припустился во всю мочь и, ясное дело, не заметил, где и когда расстался с обрезом. Преследователи с фонариками нашли обрез на тропинке, и потом Явтушок, бывая в кабинете гебитса, со страхом поглядывал на свою «пушку», висевшую на стене… Он сразу узнал ее среди другого «трофейного» оружия. У обреза была закопченная рукоять, что придавало ему почти фабричный вид. «Отличная штука», — сказал Явтушок, чтобы тем утвердить свою непричастность к обрезу (не станет же человек в таких обстоятельствах хвалить свой собственный обрез). «Я, я, руски пушка!» — засмеялся господин Рихтер и добавил не без чванливости, что капралу Курту удалось убить преступника. Явтушок покачал головой и промолчал. Ясное дело, будь они на равных, он не потерпел бы такой фальсификации истории, сказал бы этому арийцу, что черта лысого им удалось убить вавилонянина, вот он перед ним, жив здоров.
Рихтер ткнул длиннющим пальцем в рядок гильз, под которыми были написаны две латинские буквы: Н. Явтушок мигом подсчитал: там было девять гильз, закрепленных с обеих сторон булавками. «Вот кого нам надо поймать, — сказал Рихтер. — Вот эти два тэ. — И он добавил с твердой убежденностью: — Вавилон! Вавилон!» Дескать, этот человек имеет прямое отношение к Вавилону. И еще отметил, что все эти гильзы из одного и того же пистолета, в чем можно убедиться с помощью лупы: все капсюли в гильзах разбиты одинаково, не з центре, а чуть сбоку. Рихтер придавал своей лаборатории такое значение и был так любезен с вавилонянином, что вынул из рядка гильзу и дал Явтушку посмотреть на нее через лупу. Явтушок ничего особенного не заметил, но так закивал, словно разглядел в лупу самого владельца пистолета. Он догадывался, кто это мог быть, этот человек и впрямь имел к Вавилону самое прямое отношение, но Явтушок изо всех сил пытался откреститься от этих двух «т» и сказал шефу: «Если этот человек появится в Вавилоне, то, можете не сомневаться, он в тот же день будет в ваших руках. Но для этого у меня должно быть какое-нибудь оружие, без него ни мне, ни моим людям не взять преступника».
— Выбирайте! — Рихтер показал на стену. Там была и трехлинейка с поцарапанным прикладом (след пули), и СВТ, хорошо знакомый Явтушку по фронту (вещь ненадежная, одна пылинка — и уже заедает), был и наган с цепочкой у рукоятки (оружие весьма привлекательное и даже легендарное), но Явтушок остановил взгляд на своем собственном изделии. Рихтер улыбнулся: «Вы слишком малы для этого оружия» — и снял ему трехлинейку. Патроны он сможет взять у герра Манжуса, шефа полиции. Явтушок не ожидал такого оборота, ведь теперь ему придется нести винтовку через весь Глинск, до площади, где ждет его Савка с подводой. Его могут увидеть и знакомые, около двухсот глинских жителей мостят дорогу, разбитую в свое время танками, все эти люди его хорошо знают и теперь увидят с винтовкой. Что эти страдальцы подумают о Явтушке Голом, знаменитом вавилонянине, которого вооружило гестапо? Явтушок сразу стал мокрый, как мышь. Шеф подал ему руку, видя в нем отныне свою опору, но тут же брезгливо выдернул и принялся вытирать носовым платочком. С тех пор Рихтер никогда не здоровался и не прощался за руку, хотя рука у Явтушка была во все их последующие встречи суха, как астраханская тарань.
Герр Манжус, увидав Явтушка с винтовкой, рванулся из за стола, Явтушку показалось, что шеф полиции в первое мгновение просто испугался вооруженного посетителя, но узнав, что к чему, принялся хлопать Явтушка по плечу, на котором висела трехлинейка. «Чудесно, господин Голый, чудесно, нашего полку прибыло, стало больше на одного славного воина. Сколько же вам патронов? Сотню, две?» «Только этого еще недоставало, — подумал Явтушок. — Хорош я буду, выйдя отсюда с мешком патронов на спине». «Десять штук!»— категорически заявил он, чем немало удивил Манжуса. «Так мало?» «На вас хватит, господин Манжус», — хотел сказать Явтушок, но сказал: «Разве что-нибудь зависит от количества патронов? Все зависит от количества выстрелов. Иногда один меткий выстрел…» — «А вы узнали меня, господин Голый?» — спросил Манжус, садясь за стол. «Чтоб сказать да, так нет, но какое то неясное воспоминание мелькает». Еще бы, его да не помнить! Перед самой войной он объявился в Вавилоне под видом каменщика, чудесно клал печи. Как раз перед тем Явтушок сжег подряд несколько хат, чтобы уплатить за них страховку, на эту же страховку строились новые, так что потребность в печнике была велика. Одряхлели печи и в старых хатах. А случилось так, что старые печники к тому времени все повымерли, а новым нечего было делать, не на чем расти — жилищное строительств во в Вавилоне на длительное время замерло: строили по преимуществу конюшни, коровники, амбары и прочее, пока страховой гений Явтушка не вынудил вавилонян да и окрестных жителей подумать о новом жилье. Так бур ная деятельность одного вызвала необходимость во вто ром, в этом самом печном мастере. Юхим Манжус был из тех, кого засылали за сто километров от границы, однако он не осел на сто первом километре, а прибыл сюда, к лемкам, переложил несколько печей в Зеленых Млынах, но разругался с хозяевами — вроде там ему мало платили — и перебрался в Вавилон. Лукьян Соколюк старательно проверил его документы — у мастера был паспорт с правом прописки за пределами стокилометровой пограничной зоны. У Вавилона не было оснований отказать мастеру в прописке, хотя настало время усиленной бдительности.
Квартировал он у бабки Отчеиашки, платил ей за стол и за хату, а печи клал и в самом деле замечательно. Свод выкладывал из синего камня, дымоходы украшал карнизами, а подпечков делал несколько — для соли, для спичек, и даже для щеток и метелок, нужных, чтобы убрать печь. Тем, кто платил за роспись, разрисовывал печи павлинами, петушками или орнаментом со старинных вавилонских рушников. Явтушок хотел было переложить и свою печь, зашарканную детьми до неприличия и к тому же — с полуобвалившимся сводом. Как то с Присей весь день ходили по хатам, где уже стояли печи знаменитого мастера, и выбрали прекрасный образец — остановились на печи Скоромных, которая и в самом деле была совершенно непривычной для Вавилона. Чело печи походило на цельную стену, украшенную старинной вавилонской росписью, с искусно вмонтированной отдушиной и огромным подпечьем, а сама печь была точно уютная двухэтажная комната, на второй этаж вместо обычной лежанки вели ступеньки, выложенные из красного кирпича. Так и хотелось снять сапоги и подняться по этим ступенькам на теплую печку, и, несмотря на то что на дворе стоял июнь, Явтушок с разрешения Стратона Скоромного, хозяина хаты, снял таки сапоги и совершил восхождение на свою будущую печь. Больше того, он даже полежал на ней в своем чиновничьем костюме, чтобы уж окончательно убедиться во всех ее преимуществах. «Делаю!» — сказал он, сойдя вниз. Но в этот самый день мастером заинтересовался Пилип Македонский, и Явтушку так и не удалось осуществить свой замысел. Печник попал в знаменитую когда то Брацлавскую тюрьму, говорили, что он как будто оказался немецким агентом, владельцы сложенных им печей с опаской поглядывали на его творения, поговаривали даже, что все эти печи в один прекрасный день подорвутся на минах, замурованных в них этой сволочью. В Зеленых Млынах несколько печей будто и взорвались в первый день войны, в Вавилоне же все обошлось — печи целы, другое дело, что кое кто из хозяев уже никогда не вернется к ним с войны, не взойдет по ступенькам на свою чудо печь и Стратон Скоромный. Явтушок собственноручно похоронил его на реке Синюхе. А вот самого мастера черт не взял, сидит в черном сукне, из которого Великая Германия шьет мундиры для полицейских. («И надо же было наготовить загодя именно такого густо черного сукна для этой шайки предателей», — подумал Явтушок, чьи взаимоотношения с совестью сейчас, в эту минуту, были так налажены, что он и мысленно не примерял на себя этот черный мундир.) А вот печь, такую, как у Скоромных, Явтушок и сейчас не прочь бы сложить у себя.
— Господин Манжус, — начал он, положив патроны в карман, — ваши печи и до сих пор приводят в восхищение вавилонян, и хоть вы сейчас и в чинах, а не могли бы вы… Простите, конечно, может быть, это совсем невежливо с моей стороны, но для истинного украинца печь — все равно, что для верующего алтарь. Это и тепло, и уют, и отдых, и лечебница, а если печь еще хорошо сложена, то и наслаждение для глаз. Мне хотелось бы печь с красными ступеньками, господин Манжус… Краса невыразимая, подымаешься туда, как в храм…
Манжус был растроган этой речью, глазки у него загорелись, а усики «а ля Гитлер» встопорщились от улыбки («Раньше то у мастера были обыкновенные усы», — отметил Явтушок.)
— У господина Голого есть марки? — спросил мастер.
— До сих пор в глаза их не видал. В Вавилоне пока что ходят наши деньги.
— Ни слова о них, с этими деньгами покончено навсегда. Если вы заплатите мне вот этими, — он вынул из нагрудного кармана пачку и подал Явтушку, — то я согласен поставить вам печь. За тысячу марок! — засмеялся Манжус, отбирая у Явтушка немецкие деньги.
Его смех задел Явтушка за живое, это был презри тельный смех, и Явтушок сдержанно ответил:
— Э, не говорите, наши деньги были гораздо большего размера и производили впечатление. Вы держали когда-нибудь в руках тысячу рублей в одной купюре?
А я держал, и не раз, когда платил погорельцам страховку. Но — печь за тысячу марок? Когда у меня нет ни одной?..
— Будут… Раз уж вы стали на этот путь… господин Голый.
— На какой путь?
— На какой? Вам еще надо это объяснять? Неужели вы думаете, что господин Рихтер может выдать винтовку первому встречному? Вам не о печи надо думать, господин Голый, а о Сибири. Вернутся наши — они ни за что не простят вам этой винтовки, полученной из рук шефа гестапо.
— Но ведь и вы… я вижу… вооружены? («Испытывает, сволочь», — подумал Явтушок).