— А вы что же думали? Что Глинск может обойтись без Пилипа Македонского?!
— Неужто передо мной товарищ Македонский? — Явтушок невольно поклонился, весьма близкий к тому, чтобы поверить в это. Он даже нашел некоторое сходство в чертах лица, но усы заставили его отбросить это предположение, и он добавил, готовя себе путь к отступлению. — Разумеется, я шучу, господин Манжус.
— А вы не шутите, потому что это может быть и есть он, воплотившийся во мне. Смена властей еще ничего не означает. И при немцах можно оставаться патриотом и даже Македонским. Если тут, — он показал место под черным сукном, — бьется настоящее сердце. Я уверен, что, окажись Македонский здесь, мы с вами — впрочем, я могу говорить только за себя — нисколько не проиграли бы. И если бы мне выпала такая возможность, то я воспользовался бы ею без всяких колебаний. Хотя, как вы знаете, у меня были основания переметнуться к ним. Ну, а вы хоть колебались?
— Колебался. Очень колебался…
Явтушок совсем растерялся, не зная, кто перед ним.
— И что? — Манжус прошел к двери, выглянул в коридор. Прикрыл дверь.
— Как видите. Оказался при том же, что и вы…
— Вам можно верить? Товарищ Голый?
Явтушок молчал. В нем боролись страх и совесть, но страх был явно сильнее, и Явтушок не мог дать сколько-нибудь определенный ответ на вопрос Манжуса (гос подина или товарища? — вот в чем была для Явтушка
главная закавыка). Манжус ждал, постукивая по столу костяшками пальцев. Звук был такой, словно костяшки из металла, оловянные. Явтушок в эту минуту не мог вспомнить, из какого металла делают пули. Все же он выдавил из себя ответ, единственно возможный при создавшихся обстоятельствах:
— Можно, господин Манжус. Только не сразу же…
— Ждать некогда и невозможно. Завтра уже может быть поздно. Подойдите ближе. Не бойтесь. Теперь то уж вам нечего бояться…
— Конечно, конечно… — Явтушок поставил свою винтовку к стене, чтобы дать душе чуток отдохнуть от нее.
— Кроме меня и вас, ни одна душа не должна знать об этом. Это смерть, муки, пытки…
— Говорите, пока я еще жив…
— Они согнали сюда из окрестных городков около двухсот еврейских семей. Вы, вероятно, видели их, они мостят дорогу.
— Видел. Здоровался с ними, там много знакомых. Из самого Глинска. Лейба Маркович, Абрам колбасник, мой парикмахер Матвей, я ведь, поступив на службу, все последние годы стригся только в Глинске. А какие колбасы были у Абрама! Я лучших колбас нигде в мире не пробовал. (Явтушок дальше Глинска нигде не бывал, за исключением разве своей неприглядной одиссеи в тридцатых годах, но тогда ему было не до колбас.) — Неужели их расстреляют? Неужели им, немцам, не нужны колбасы? Неужели они привезли сюда парикмахеров?
— Да, их расстреляют. Возможно, завтра.
— Они знают об этом?
— Знают. Я им сказал. Отвратить их смерть уже невозможно. Есть приказ какого то Кейтеля по армии и всем гарнизонам. Эти роботы умеют выполнять приказы.
Вбежал совсем молоденький полицейский. С порога отдал честь. Доложил:
— Господин начальник, в Зеленых Млынах задержали женщину, которая отпирается, что она Мальва Кожушная. Мы привезли ее сюда. Привести?
«О, боже, — Явтушок вздохнул. — Мне сейчас не хватает только встречи с Мальвой Кожушной!» Манжус словно угадал его мысли: — Через полчаса.
— Слушаюсь. Вылитая Мальва Кожушная. По той карточке, что вы нам показывали.
— Разберемся.
— Это же наша, — сказал Явтушок, когда шаги по лицейского затихли.
— Я знаю. Они приводят сюда уже третью Мальву» Но все равно я думаю, что самой Мальвы нет. в районе.
— Те два тэ у господина Рихтера…,
— Сейчас же идите и скажите это ему…
— Кому?
— Ну, господину Рихтеру… Мы стоим на том, что знаем меньше, чем знаем на самом деле. Чем меньше будем знать мы, тем меньше узнают они. Полагаю, вы меня понимаете?
— Я был ординарцем у генерала…
— Детей могут расстрелять вместе со взрослыми, Не могут, а наверняка расстреляют. Сколько детей может укрыть Вавилон?
— Когда?
— Сегодня. Нынче ночью. На рассвете может быть уже поздно.
— Сколько прикажете, господин Манжус…
— Вы на подводе?
— На площади меня ждет Савка с лошадьми.
— Это тот, что вечно смеется?
— Теперь перестал. Прослышал, что немцы расстреливают сумасшедших. Больше не раскрывает рта. Мол чит как рыба.
— Задержитесь до ночи. А ночью… Вы знаете, где была пролетарская корчма?
— На старой мельнице. Не раз обедал там. Были времена! Все было.
— Остановитесь и заберете детей. Малышей на телегу, а старшие пойдут пешком.
Старая мельница была почти рядом с домиком рай кома, где размещался гебитскомиссар Бруно Месмер. Там охрана.
— Там охрана, господин Манжус.
— Детей тоже выведет охрана…
— Немецкая?
— Моя… Идите. В одиннадцать у мельницы. — Я без часов. Буду уж так, по небу…
— Вот вам часы. Спрячьте.
Явтушок спрятал их в нагрудный карман. Ощутил их тиканье. Пошел к выходу.
— А винтовку? — Забыл. — Он взял винтовку и даже теперь не заметил, что она учебная, просверленная,
Когда Явтушок выходил из Глинска, была глубокая ночь. Детей с мельницы, и правда, вывела охрана, самого маленького вынес на руках и посадил на телегу сам Манжус. Ребенок был сонный, посидел с минутку и уснул на соломе. Потом проворно, без единого слова залезли на полок те, что чуть побольше, они ловко карабкались по спицам, держась за обода. Их набилась полная телега, и Савке пришлось перебираться на передок. Подростки ждали, пока усядутся младшие, и, видя, что им места не осталось, покорно двинулись гурьбой за подводой. Все это происходило в какой-нибудь сотне метров от гебитскомиссариата, может быть, даже чересчур открыто, и часовой у ворот, в каске и с автоматом, догадываясь, что делается, несколько раз недвусмысленно присвистнул. Мол, пора кончать с этим племенем. Манжус демонстративно запер мельницу, прощально махнул часовому у ворот гебитскомиссариата и сам двинулся за подводой. В нескольких комнатах гебитскомиссариата был свет, там, вероятно, ужинали, доносилась тихая музыка. Как узнал уже здесь, в Глинске, Явтушок, кухаркой у гебитса (в народе говорили просто «гебис») стала Варя Шатрова. Месмер был в восторге от ее глинских блюд, а возможно, и от нее самой. «Ах, курва! Ах, курва!» — плевался Явтушок, как будто ее предательство было больше, чем его. Он сразу зарядил винтовку и почувствовал себя снова отважным бойцом. Манжус давал ему последние наставления, в которых было больше отчаяния, боли, чем каких нибудь действительно разумных советов. По всему этому Явтушок смекнул, что для Манжуса главное спровадить детей из Глинска, избавиться от них, а уж как сложится их дальнейшая судьба — этого он не знал и не мог знать. «За мальчиков я спокоен, они пойдут в пастушки, в ездовые, приживутся в Вавилоне, а вот с девчонками будет труднее. Девочек надо распихать по надежным людям. А самую маленькую, ту, что уснула, возьмите к себе. Она больная, пропадет у чужих людей. У нее мать там, совсем молоденькая, такая красавица, такая красавица, они из Райгородка. Возьмете — не пожалеете. Славная вырастет девка, зятька еще хорошего получите, Голый…» — шептал Манжус на ухо, чтобы его не слышали охранники. «О хо хо хо!» — вздохнул Явтушок.
На выезде из Глинска полицейские попрощались с Явтушком и потом долго еще стояли на дороге, а Явтушок нагнал ватагу подростков, шедших за подводой, вскинул винтовку на плечо и, приняв как можно более воинственный вид, повел их в Вавилон. Он как будто стал участником некоего события из древней истории, которую досконально не знал, хотя о древнем Вавилоне был наслышан и о переселении туда целых народов составил свое собственное представление. Стариков, наверное, так же вот оставляли умирать в каком нибудь другом Глинске, а детей гнали дальше, через азиатские равнины, эти переходы могли длиться целые годы, и в Вавилон они входили уже взрослыми. А эти придут за одну ночь, но постареют на десятки лет, да еще и примет ли их Вавилон? Не прогонит ли Явтушка вместе с ними? Больше всего Явтушок боялся Приси. Чертова баба может не постигнуть его исторической миссии, может выгнать его со двора с этими несчастными и покорными судьбе детьми, которых он мысленно уже распределил по вавилонским дворам. А они идут, шелестят штанишками, держатся Явтушка, держатся его винтовки, каждое деревце на дороге кажется им черным страшилищем, самые глазастые все показывают во тьму: «Глядите, глядите, дяденька, вон тамочки притаился». Это «тамочки» такое родное Явтушку, такое исконно вавилонское! Невольно рождается мысль, что все народы так или иначе происхождением своим обязаны Вавилону. Явтушок видит, что впереди всего лишь дерево или куст шиповника, но снимает с плеча винтовку, кладет ее на руку, и в самом деле готовый биться насмерть за этих детей. В груди у него нарастает прекрасное и высокое чувство, как у царя или полководца, ведущего за собой целый народ. Один мальчуган ослаб, стал отставать, и Явтушок приказал Савке остановиться, взять ослабевшего на полок. «Но, но!» — покрикивал на лоша дей Савка, изредка озираясь, не отстал ли Явтушок, идет ли за возом остальная ватага. «Идет!» — удостоверялся он всякий раз, а ведь уже потянулись последние и решительные километры, когда Явтушку, по всем Савкиным представлениям о нем, пора было сбежать, оставив весь этот гонимый народ на него, Савку. Явтушок маленького роста, его не видать было в гурьбе мальчишек, обозначала его разве что винтовка, об которую разбивались звезды, падая детям под ноги…
— Буди их, Савка! — приказал Явтушок, когда добрались до ветряков.
Савка дергал их за курчавые волосенки, хватал за шиворот, тормошил, кричал:
— Го-го-го! Вставайте!
Вавилон спал в предрассветной мгле и возник перед ними, как дивный сон. Белые хаты на буграх выстраивались в стройные и тесные улочки. В лабиринте этих улочек можно было расселить и укрыть целый народ. «Стой, Савка!»
— Вот, детки, ваш Вавилон. Здесь вам предстоит пережить войну, породниться с вавилонянами. Люди здесь, как и везде, разные. Есть добрые, искренние, великодушные, как вот мы с Савкой. А есть черт те кто, злые, скупые, никчемные, в каждом народе есть выродки, есть они и тут. Я устрою ва