Зяма не торопится. В прихожей в кресле с высокой резной спинкой дремлет охранник. Ровно в двенадцать ночи пришла смена, сменщик постучал в дверь лаборатории, где колдовал Зяма, спросил: «Jude! Bist du hier?» (Жид! Ты здесь?) Зяма не собирался бежать, он все еще боялся за сына. Он уже наклеивал на стекло первые отпечатки, увеличенные, такие, как требовал заказчик.
Прекрасная работа! Воздух над Вавилоном был прозрачный, как хрусталь. Пусть знает проклятый шваб, что в Глинске жил великий фотограф. Зяма клеил и клеил на стекло влажные отпечатки, один к одному., деталь к детали, хатки на ближних буграх поражали ветхостью, вросли в землю по самые оконца, зато на дальних, собравшись вместе, производили впечатление цельного многоэтажного комплекса, ну, чистый библейский Вавилон, как на картинах Питера Брейгеля стар шего, тех, что Зяма видал на пасхальных открытках, приходивших еще в нэпманский Глинск вместе с контрактами на голландские соломорезки, которые перепродавал здесь один из Ходасов, глинский богач Мо тя Ходас. Богатые Ходасы уехали из Глинска, как толь ко им тут пришлось туго, а бедные остались верны родному городу, и многие промыслы и ремесла долго еще держались на них. Здесь есть улочка Ходасов — лачужка на лачужке; на кладбище есть вотчина Ходасов — могила за могилой, эпидемии не обходили Ходасов, даже самые богатые не могли от них откупиться, разве что плиты могильные над ними представительнее; есть за Глинском и балка Ходасов — лучшее месторождение красной глины, из которой выстроен Глинск. Теперь глину там берут бесплатно, а было время, когда Хода сам платили за нее по пять, а в иной год и по десять копеек за подводу. Глина там, вероятно, была такая же, как в других глинницах, по, поскольку за нее брали деньги, спрос был большой, каждому хотелось класть хату из лучшей глины. Иона Ходас нажил на ней нема лый капитал и с ним подался ч Америку, по преданию, на том самом пароходе, па котором выезжал за океан Шолом Алейхем. Народ в окрестностях Глинска не стремился к бессмертию, и Ходасы, содержавшие глин скую фотографию, не особенно то богатели, среди местных евреев ходила даже поговорка: «Беден, как глинский фотограф». Но снимали Ходасы мастерски, и эта панорама Вавилона оказалась достойным завершением их пути.
Вот и Рузин дом. Зяма долго не мог вспомнить, от куда он его знает. Вавилоняне не принадлежали к числу Зиминых клиентов, обходили его фотографию. И Зяма вспомнил, что когда то снимал перед этим домом Джуру на «фордзоне». Джура вскоре погиб, но снимок долго не выцветал на витрине, пока на него однажды не обратил внимание по пути на службу Пилип Македонский. Он совсем не разбирался в рекламе, и Зяме потом пришлось долго объяснять, за какие подвиги он поставил на витрину Джуру. Зяма хотел уже было на клеить снимок Рузиного дома на стекло, но, приглядев шись, ужаснулся и залился слезами.
В дверях стоял козлик, словно бы полусонный, с закрытыми глазами, а из за косяка, придерживая козлика за рог, выглядывал Юдась. Стриженая голова и внимательно смотрящие на отца зоркие глазки. Зяма плакал. Потом он стер на негативе голову и напечатал Рузин дом вторично. Оставил только козла в черной раме двери и руку, придерживавшую его за рог и не выпускавшую из сеней наружу. Рука едва угадывалась и была сейчас для отца дороже всего на свете. Как мало надо отцу для счастья…
На рассвете их повели за Г линек в Ходасову балку. Зяма так и думал, что расстреляют именно там. Поставили па высоченной насыпи, разрешили стать, кто где хочет и кто с кем хочет. Все Ходасы собрались вместе. Зяма взял Бетю за руку. «Он жив…» — сказал жене, улыбнувшись. Потом попросил передать Абраму, что его Гриша тоже жив, наверно, и все живы.
Месмер сидел в кресле, которое для него привезли сюда, должно быть, еще с ночи, поставили на пригорке, возле куста шиповника, ягоды которого горели, как огоньки. Рядом подпрыгивал на деревяшке Шварц, заметно растерянный, поскольку многих из тех, кто стоял над обрывом, он знал лично, а некоторые даже работали в его похоронном бюро. Столяр Ваксман, два брата — баритоны из оркестра, портной Изя Лейбович Ферсман, который обшивал покойников. А вот портнихи из похоронного бюро Шварц так и не нашел среди обреченных, ей удалось бежать, и она будет шить теперь женщинам в глипском подполье. Австриец делал все, чтобы сохранить этих людей, но Месмер отверг его заступничество (уж не побаивался ли Рихтера?).
Предчувствуя смерть хозяев, в Глинске выли собаки, блеяли овцы, выгнанные из дворов в лтадо, трубно мычали коровы. Расстрелом командовал Конрад Рихтер, он отдавал последние распоряжения жандармам, гестаповцам и полицаям. По обе стороны насыпи стояли гестаповцы с собаками. Собаки вели себя спокойно, тихо, почти каждого из тех, кто был на насыпи, они знали в лицо, конвоировали по улицам Глинска. Теперь псы сидели на задних лапах, навострив уши, готовые в любой момент броситься на тех, кого бог знает по каким законам почитали своими врагами. Все уже было готово. Месмер сидел в кресле, тупо уставясь на фотографа, державшего за руку жену. Как вдруг Рихтер что-то обнаружил в толпе на насыпи, подбежал к Месмеру и заговорил с ним, показывая туда. Речь шла о детях. Кажется, и Месмер только теперь заметил, что в толпе нет детей, за исключением двух трех подростков, при везенных всего несколько дней назад из Райгородка вме стё с родителями.
— Об этом я мог бы у вас спросить, Конрад! — рез ко ответил Месмер, откинув голову на спинку кресла.
Первое мгновение Рихтер стоял в растерянности, потом обвел взглядом толпу, достал из кобуры «вальтер» и побежал туда, где стояли полицаи.
— Манжус! — закричал он. Тот вытянулся перед ним.
— Слушаю, господии шеф.
— Wo sind die Kinder? (Где дети?)
— Не знаю, господин шеф… их не было… Я их не видел…
— Waren sie nicht da? — Рихтер подал знак гестаповцам. — Knofen sie and, ziehen sie ihm die Hozen aus (Не было? Расстегните его, спустите ему штаны!).
Манжус не сопротивлялся, двое гестаповцев проделали все в одну минуту. Подозрение Рихтера не подтвердилось. Месмер сидел в кресле, равнодушный к этим экзекуциям. Казалось, он даже сделал над собой усилие, чтобы не рассмеяться. Манжус подтянул штаны, застегнул пояс. Рихтер взял его за подбородок, выпрямил шею, придирчиво проверил линию носа и ушей. Но и эта проверка не установила семитского происхожу дения Маижуса. И все же шеф указал ему на толпу лад обрывом: «Большевик!» Манжус улыбнзглся насмешливо и покорно, словно был готов к этому, пошел туда, стал в самом центре, рядом с фотографом. «Господин Манжус, он жив…» — шепнул Ходас, пожимая руку Манжусу. Тот выдернул руку, молчал, «думал о своем.
Над Глинском отчаянно закричала журавлиная стая, Месмер поднял голову на этот зов, клин повис над степью, волок тянул его по небу, следуя извечному и строгому закону, открытому уже чуть ли не Евклидом, а Манжус все еще почему то верил, что умрет обычной смертью в родной Теребовле и будет похоронен там, на склоне горы, где испокон веков хоронили Манжусов. Еще несколько дней назад, когда Рихтер советовался с ним о месте расстрела и выбрал эту Ходасову балку с высокой насыпью, где живут и свистят стрижи, Манжус не возражал. Он слыхал, что когда то именно из этого глинища родился и сам Глинск.
Вожак увел с неба свою стаю, Месмера теперь ничто не отвлекало, и Манжус мог наконец поймать его взгляд. Мгновение они смотрели друг на друга. Ведь детей то Манжус спас с разрешения Месмера! Тому теперь ничего не стоило спасти Манжуса. Один жест, одно движение руки. Но архитектор словно окаменел в кресле, потупя глаза.
— Конрад!!! — все же закричал Манжус, не в силах больше молчать.
— Фойер! — скомандовал Рихтер.
Манжус упал лицом к креслу. Месмер нашел его смерть прекрасной. Он не хотел, чтобы этот свидетель остался в живых.
Через несколько дней, случайно узнав от своих подчиненных, что за ребенок был убит на свекловичной плантации, Конрад Рихтер понял, какую совершил ошибку, отпустив Мальву, но скрыл свой просчет от подчиненных, с нордической выдержкой выждал ровно месяц, после чего прибыл в Вавилон в черном лимузине, приказал привести старую Зингершу в управу и спросил ее о Мальве тоном человека, которому судьба Мальвы не безразлична. Он сказал, что Мальве нечего скрываться, сына ее убили случайно, убийца сына наказан— его отправили на фронт, а она может чувствовать себя свободной, жить дома, ухаживать за старушкой матерью, ведь скоро зима, а зимой одинокой матери будет нелегко, он, видите ли, знает, что зимы здесь суровы. Вот и все, больше он от Зингеров ничего не требует, и, если они согласны, он, учитывая заслуги их отца перед Германией, мог бы занести их, и мать и дочь, в список фольксдойчей, а это — паек, это почет, это будущее, о котором никто в их Вавилоне не смеет и мечтать. Теперь она может идти, только пусть обязательно передаст эту беседу Мальве.
— Но вы же расстреляли ее. Как же я могу мертвой передать?.. Шварц, переведите ему, что у нас живые с мертвыми не говорят, только живые с живыми, вот как я с вами…
— Нет, нет, она не расстреляна. Это мы расстреляв ли ее для них, для большевиков. Расстреляли и похоронили… На конском кладбище. Если хотите, Шварц может показать вам эту могилу. Там нет никакой Мальвы. Мальва здесь, в Вавилоне, уже месяц здесь. Но за чем ей прятаться? Зачем рисковать, если она может жить спокойно и даже счастливо, получать паек…
— Так я и поверила, что моя Мальва за месяц не проведала бы матери. Да что она — каменная? Или у ней сердце вырвали? Сами подумайте. Ну скажи ему, Шварц, скажи.
— Большевичка!.. — взорвался гестаповец, и теперь его коварство показалось старухе еще отвратительней.
— Мне бы кричать, а не вам, — вежливо сказала Зингерша.
Савка повел старуху домой, она по дороге все бубнила: «Он мне будет говорить, жива Мальва или не жива! Да я же тебя насквозь вижу, душа твоя поганская. А Шварц, Шварц во что превратился…»
Между тем Шварц ухитрился передать Фабиану за писку с категорическим «уничтожьте!» поверх текста. В ней было н