Все молчали.
Наконец, с тяжким вздохом, вперед вышел Флэннери.
— Дело в том… — начал он.
— Да? — любезно сказал старик.
— Ну, — продолжал Флэннери, — мы с Туи прошли половину пути через рощу как два последних дурака и отмахали две трети болота с этой огромной картиной «Сумерки богов»… и тут мы начали увязать.
— Вы устали? — участливо спросил лорд Килготтен.
— Нет, мы просто проваливались, ваша светлость, в землю, — добавил Туи.
— Боже милосердный, — сказал лорд.
— Вот уж действительно, ваша светлость, — сказал Туи. — Я, Флэннери, с демоническими богами в придачу, весим фунтов шестьсот, болото топкое, — а каким ему еще быть? — и чем дальше мы заходили, тем глубже проваливались, и крик застрял у меня в горле, когда я вспомнил, как собака Баскервилей или какое-нибудь еще страшилище гоняется за героиней по болотам, и представил, как она попадает в трясину, жалея, что не соблюдала диету, но уже слишком поздно, и булькают пузыри. Вот какие картины пронеслись в моей голове, ваша честь.
— Ну и…? — воскликнул лорд Килготтен, догадываясь, что от него ждут вопроса.
— Ну и, — ответил Флэннери, — мы ушли восвояси и бросили треклятых богов в их сумерках.
— Посреди болота? — спросил старик с нотками беспокойства в голосе.
— Мы их прикрыли. Я хочу сказать, мы постелили сверху свои шарфы. Богам не пришлось помирать дважды, ваша честь. Эй, ребята, вы слышали? Боги…
— Да помолчи ты! — рявкнул Келли. — Дураки, почему вы не принесли чертову картину с болота?
— Мы подумали, возьмем еще двоих ребят на помощь…
— Еще двоих! — вскричал Нолан. — Четыре человека и целое сонмище богов — да вы провалитесь вдвое быстрее, и над вами забулькают пузыри, недоумки!
— А! — сказал Туи. — Я и не подумал.
— Мне вот сейчас пришло в голову, — сказал старик. — Может, составим спасательную команду из нескольких человек…
— Уже составили, ваша честь, — сказал Кейси. — Боб, вы с Тимом отправляйтесь спасать языческие божества.
— А отцу Лири не проболтаетесь?
— В задницу отца Лири. Идите!
Тим с Бобом спешно удалились.
Его светлость обратился к Нолану и Келли:
— Я вижу, вы тоже принесли свою большую картину обратно.
— Мы сумели оттащить ее от вашей двери ярдов на сто, сэр, — сказал Келли. — Полагаю, вам интересно, почему мы ее возвращаем, ваша честь?
— Учитывая, что совпадения так и налезают одно на другое, — сказал старик, возвращаясь в дом надеть пальто и твидовое кепи, чтобы можно было стоять на холоде и закончить разговор, обещавший затянуться, — мне действительно любопытно.
— Все дело в моей спине, — продолжал Келли. — Она меня подвела, мы и пятьсот ярдов не прошли по главной дороге. Позвонок то выскочит, то встает на место, уже лет пять я испытываю христовы муки. Стоит мне чихнуть, как я грохаюсь на колени, ваша честь.
— Я тоже страдаю от этого недуга, — сказал старик. — Такая боль, словно шилом тычут в позвоночник. — Старик осторожно коснулся спины, припоминая, и все закивали.
— Мучения Христа, как я говорил, — сказал Келли.
— Вполне понятно, что вы не могли завершить свое путешествие с такой тяжеленной рамой, — сказал старик. — И весьма похвально, что вы сумели дотащить такую неподъемную ношу обратно.
Келли моментально стал выше ростом, услышав оценку своих деяний, и просиял.
— Пустяки. И я сделал бы это еще раз, если бы не эта связка костей над моей задницей. Прошу прошения, ваша честь.
Однако его светлость уже перевел взгляд своих добрых, затуманенных серо-голубых глаз на Моргунчика Уаттса, который держал под каждой рукой по персиковой ренуаровской красотке и переминался на месте.
— О Господи, я не топ в болотах и не надрывал спины, — заявил Уаттс и прошелся с двумя картинами, чтобы показать, как он шел с ними домой. — Я добрался до дому ровно за десять минут и принялся вешать картины на стену. И тут у меня за спиной возникла жена. Вам когда-нибудь случалось испытывать такое: стоит ваша жена сзади и ни гугу?
— Пожалуй, могу припомнить похожие обстоятельства, — сказал старик, пытаясь вспомнить, потом кивнул, — действительно, подобные эпизоды промелькнули в его старческом сознании.
— Ну, ваша светлость, вы согласны со мной, только женщина может так безмолвствовать? И торчать как идол из Стоунхенджа. В комнате так похолодало, что у меня зуб на зуб не попадал. Я боялся, что повернусь и окажусь лицом к лицу с Чудовищем или с дочерью Чудовища, как я ее называю, чтобы отличать от тещи. Наконец я услышал, как она делает глубокий вдох, а потом очень спокойный выдох, будто прусский генерал.
— Эта женщина голая, как сойка. А та — оголилась, как раскрытая раковина с устрицей во время отлива.
— Но, — возразил я, — это же этюды знаменитого художника-француза, изучавшего человеческое тело.
— Француза! Разрази меня Господь! — возопила она. — Юбки задраны чуть не до задницы! Платья — до пупка! Чавкают и причмокивают губами в своих грязных романах! Вот что такое французы! А теперь ты заявился домой и развешиваешь мазню своего француза по стенам! Раз уж на то пошло, почему бы тебе не снять распятие и не прибить вместо него толстую голую девку?
— Ну, ваша честь, я просто зажмурился, и мне захотелось, чтобы у меня отвалились уши.
— И ты хочешь, чтобы на это глазели наши мальчики перед сном? — говорит она.
— Дальше помню только, что бреду по дороге с двумя голыми, как мидии, красотками, прошу прощения, ваша честь, и премного благодарен.
— Они и в самом деле кажутся раздетыми, — сказал старик, держа в каждой руке по картине, словно пытался найти в них все то, о чем говорила жена этого человека. — Когда я смотрю на них, то всегда думаю о лете.
— Это с тех пор, как вам исполнилось семьдесят, ваша светлость, может быть. Но до того?
— Гм, да, да, — сказал старик. — Перед его блуждающим взглядом проплыли видения полузабытого распутства.
Потом его взгляд перестал блуждать и уперся в Бэннока и Тулери. Они стояли с дальнего края с подавленным видом, у каждого за спиной высилась огромная картина, рядом с которой они казались коротышками.
Бэннок приволок свою картину домой и тут только обнаружил, что она не пролезает ни в дверь, ни в окна.
Тулери картину в дом затащил, и тогда его жена заметила, что в селе их все на смех поднимут, когда выяснится, что у них есть Рубенс стоимостью полмиллиона фунтов, но нет дойной коровы!
Вот и все, чем, собственно, закончилась эта долгая ночь. Каждый поделился своей похожей ужасающей, страшноватой и жутковатой историей, и когда, наконец, все было рассказано, на отважных бойцов из местной ИРА посыпался холодный снег.
Старик молчал, потому что не мог сказать ничего такого, что не было бы очевидным, а тем временем ветер уносил белесые призраки выдыхаемого пара. Потом, очень спокойно, лорд Килготтен распахнул парадную дверь; у него хватило сообразительности не кивать и не указывать.
Медленно, не проронив ни слова, они проходили мимо старика, словно мимо знакомого учителя в старой школе, но потом прибавили шагу. Казалось, повернула вспять река, Ковчег опустел до Потопа, а не после; вереница животных, ангелов, обжигающе знойных обнаженных дев, благородных богов, гарцующих, как кони, или парящих, как птицы, прошествовала перед глазами старика, провожавшего их ласковыми взглядами и беззвучно называвшего каждую картину по имени — вот Ренуары, Ван Дейки, Лотрек и так далее, пока проходящий мимо Келли не почувствовал на своем плече прикосновение руки лорда.
Удивленный, Келли оглянулся.
И увидел, что старик пристально смотрит на маленькое полотно, которое он нес под мышкой.
— Мой портрет? Произведение моей жены?
— Так точно, — сказал Келли.
Старик уставился на Келли и на картину, а потом кивнул в сторону снежной ночи.
Келли улыбнулся.
Двигаясь бесшумно, точно домушник, он исчез вместе с портретом во тьме. Мгновение спустя раздался его смех, и он вернулся обратно с пустыми руками.
Старик пожал ладонь Келли своей дрожащей рукой, а потом запер дверь.
Он повернулся, словно воспоминание о прошедшей ночи уже выветрилось из его старческой головы, и заковылял по коридору с шарфом, накинутым на худые плечи, как легкая усталость. Все проследовали за ним в библиотеку. Там в своих огромных руках они обнаружили выпивку и увидели, как лорд Килготтен разглядывает картину над камином, словно припоминая, висело ли там раньше «Разграбление Рима» или «Падение Трои»? Затем старик почувствовал на себе взгляды и посмотрел в упор на попавшую в окружение армию.
— Ну, за что мы выпьем теперь?
Все стали переминаться с ноги на ногу.
Потом Флэннери воскликнул:
— За его светлость, конечно!
— За его светлость! — горячо воскликнули все, выпили, закашлялись, поперхнулись и зачихали, а старик вдруг почувствовал, как некая странная влага наворачивается на глаза. Он подождал, пока не уляжется шум, и только после этого произнес:
— За нашу Ирландию!
И выпил.
Все сказали: «О Господи! Аминь».
А старик посмотрел на картину над камином и наконец робко заметил:
— Не хотелось об этом упоминать… вот эта картина…
— Сэр?
— По-моему, она висит немного криво, — сказал старик извиняющимся тоном. — Не могли бы вы…
— Не могли бы мы, ребята! — воскликнул Кейси. И четырнадцать мужчин бросились поправлять картину…
— … и поправили, — сказал Финн в конце своего рассказа.
Стояла тишина.
Почти одновременно Джон и я подались вперед и сказали:
— Так все и было на самом деле?
— Ну, — сказал Финн, — это яблочная кожура, если не сердцевина.
Глава 13
— Дурак, — сказал я. — Какой же я дурак.
— Почему? — спросил Джон. — С чего вдруг?
Я стоял в раздумьях у своего окна на третьем этаже отеля. По дублинской улице в свете фонаря прошел человек.
— Это он, — пробормотал я. — Два дня назад…