Я ждал, пока так называемая музыка стихнет, комкая в потном кулаке новую твидовую кепку. Шарманка хрипела, ухала и лязгала.
«Будь ты проклят!» — казалось, цедили сквозь зубы остервеневшие от своего ремесла престарелые шарманщики с побледневшими от дождя лицами и горящими глазами. «Плати же! И слушай!.. Но мелодий не дождешься! Сам ее сочинишь», — говорили их стиснутые губы.
Я стоял на том месте, где всегда пел нищий без шапки, и думал: почему бы им не отдать пятидесятую часть месячной выручки настройщику? Если б я крутил ручку, мне хотелось бы услышать песню, хотя бы самому! «Да, если бы ты крутил ручку! — отозвался я. — Но ты не крутишь!» Разумеется, они ненавидят попрошайничество — никто их за это не осудит — и не желают воздавать за подаяние знакомой песней.
До чего же они не похожи на моего простоволосого друга!
Моего друга?
Я зажмурился от неожиданности, потом шагнул вперед и кивнул:
— Извините. Человек с гармошкой...
Женщина перестала вертеть ручку и уставилась на меня:
— Чего?
— Человек, что стоял под дождем без шапки.
— А, этот! — проворчала женщина.
— Его сегодня нет?
— А вы сами не видите? — напустилась она на меня и принялась вращать ручку бесовской машины.
Я положил в кружку пенни.
Она так зыркнула, будто я плюнул ей в ладонь.
Я добавил еще пенни.
— Вы знаете, где он? — спросил я.
— Заболел. Слег. Мы слышали, как он кашлял, когда уходил.
— Вы знаете, где он живет?
— Нет!
— А как его зовут?
— Откуда ж мне знать!
Я стоял в растерянности, думая, каково сейчас ему где-то в городе, покинутому, и с глупым видом разглядывал новую кепку.
Пожилые шарманщики пристально смотрели на меня.
Напоследок я положил в кружку шиллинг.
— Он поправится, — сказал я, ни к кому не обращаясь.
Женщина налегла на ручку. В жутком брюхе камнедробилки заскрежетало битое стекло и мусор.
— А что это за мелодия? — полюбопытствовал я.
— Вы что, глухой?! — накинулась она на меня. — Национальный гимн! Может, кепку снимете?
Я показал ей новую кепку. Она подняла глаза:
— Не эту, а вашу!
— А!
Я, покраснев, сорвал с головы кепку.
Теперь их у меня было по одной в каждой руке.
Шарманщица крутила ручку. Звучала «музыка». Дождь хлестал меня по лбу, по глазам и и рту.
На дальнем конце моста я остановился, чтобы принять мучительно трудное решение: какую из кепок нахлобучить на мокрую голову?
Всю следующую неделю я часто проходил по мосту, но там либо стояла пожилая пара со своим орудием пытки, либо никого не было.
Как-то в пятницу вечером ко мне зашел Джон с бутылкой и перепечатанным сценарием. Говорили долго, содержательно, допоздна. Огонь в камине резвился могучим веселым оранжевым львом, отражаясь в стаканах с бренди. В комнате на мгновение воцарилось молчание, вероятно потому, что мы почувствовали, как большими мягкими хлопьями падает за окнами тишина.
Джон, со стаканом в руке, смотрел на нескончаемое кружево за окном, потом взглянул вниз, на камни полночной мостовой, и сказал вполголоса:
— Нас мало осталось.
Я выждал и спросил:
— Я слышал, как это сказал один из нищих. Как это понимать?
Джон посмотрел вниз, на фигурки попрошаек, выступающие из тени, и пригубил свой бренди.
— Раньше я думал, что он участвовал в восстании и что членов ИРА осталось совсем немного. Но нет. А может, он хотел сказать, что мир богатеет и нищих становится все меньше? Но это тоже не то. Или он хотел сказать, что все меньше остается «человечных» людей, способных смотреть, замечать и понимать, каково тем, кто просит, и тем, кто отзывается на просьбу. Всем некогда, все суетятся, нет времени посмотреть друг другу в глаза. Но думаю, все это ерунда, шелуха, чепуха и сантименты.
Джон отвернулся от окна, подошел, взял новую твидовую кепку с каминной полки и сказал:
— Ты видел сегодняшнюю газету?
— Нет.
Джон достал из кармана скомканный клочок.
— Просто заметка из «подвала» на пятой странице «Айриш таймс». Видно, у нищего с моста О’Коннела сдали нервы. Он выбросил свою гармошку в реку Лиффи и прыгнул вслед за ней.
«Значит, вчера он вернулся! — подумал я. — А я его не увидел!»
— Бедняга, — усмехнулся Джон, выдохнув из себя воздух. — Какая нелепая, жуткая смерть. И эта дурацкая гармошка-концертино — терпеть их не могу, а ты? — летит со свистом вниз, как околевающая кошка, а за ней — человек. Я смеюсь, и мне стыдно. Да. Тело не нашли. Пока ищут.
— Боже мой! — вскричал я и вскочил с места. — Черт побери!
Джон пристально посмотрел на меня:
— Ты бы ничего не мог поделать.
— Мог бы! За все это время я не дал ему ни гроша, ни единого! Я болтался по городу, разбазаривая монетки. А ему — ни одной! Черт!
Я тоже стоял теперь у окна, смотрел на падающий снег.
— Я думал, обнаженная голова — хитрость, чтобы вызвать к себе жалость! Черт, через какое-то время внушаешь себе, что вокруг одни мошенники! Я проходил мимо зимними вечерами под проливным дождем, а он пел, и меня пронимала такая дрожь, что я возненавидел его со всеми потрохами. Интересно, сколько еще человек испытывали то же самое? И в его кружку не попадало ничего. Я думал, он одного поля ягода с остальными. А может, он был настоящий бедняк, недавно обнищавший, и только в эту зиму начал просить подаяние, а прежде не попрошайничал. Заложил одежду, чтобы прокормиться, и остался на улице под дождем без шапки.
Снег повалил гуще, стирая столбы и статуи, что стояли в тенях, отброшенных фонарями.
— Как отличить одного от другого? — спросил я. — Как узнать, кто порядочный, а кто плут?
— В том-то и дело, — сказал тихо Джон, — что они никак не отличаются. Одни занимаются этим дольше других и так поднаторели, что забыли, с чего все много лет назад начиналось. В субботу была еда. В воскресенье не было. В понедельник они брали в долг. Во вторник занимали первую спичку. В четверг — сигарету. А через несколько пятниц, бог знает как, оказывались перед дверями отеля «Ройял хайберниен». Они не смогут объяснить, как это произошло или почему. Одно верно: они хватаются пальцами за край утеса. Может, этому несчастному с моста О’Коннела отдавили руки и он сдался? Что это доказывает? Трудно прижимать их взглядом к земле или отводить глаза. В большинстве случаев мне это удается. Но нельзя же вечно убегать и прятаться. Можно только подавать всем без разбору. Если начнешь отдавать кому-то предпочтение, другие обидятся. Теперь мне стыдно, что я не дал слепому певцу шиллинг. Ладно. Ладно. Будем себя тешить тем, что деньги ни при чем, а причины в семье или в его прошлом. Теперь уж не узнать. В газете нет имени.
Снег тихо падал перед нашими глазами. Внизу поджидали темные фигуры людей. Трудно сказать, делал ли снег овец из волков или овец из овец, мягко укутывая их плечи, спины, шали и шапки.
Джон пожелал мне спокойной ночи и ушел.
Пятью минутами позже я спускался в заколдованном ночном лифте с новой твидовой кепкой в руке.
В рубашке с короткими рукавами, без пальто, я шагнул в объятия зимней ночи.
Я отдал кепку первому, кто подошел. Не знаю, пришлась ли она ему впору. Моментально были розданы все деньги из моих карманов.
Потом, оставленный в одиночестве, продрогший, я посмотрел вверх. Я мерз, вглядывался вверх, смаргивая снежинки, сквозь завесу, пелену ниспадающего в тишине слепящего снега. Я видел высокие окна отеля, огни, тени.
«Как там у них? — думал я. — Горят ли у них камины? Тепло ли у них от горячего дыхания? Кто эти люди? Пьют ли они? Счастливы ли? Они хотя бы знают, что я здесь?»
— Ну как, еще не разгадал загадку ирландской души? — спросил Финн.
— Ирландцы — это кроссворд без номеров, — ответил я.
— Да, мы такие, — не без гордости сказал Финн.
До открытия оставался час, и Финн впустил меня через черный ход, чтобы я мог хотя бы спокойно добыть ворвань, если уж не удается объяснить тайну Кита и его владений.
— Никто из нас не знает, что он собой представляет, да и знать не хочет, — добавил Финн, протирая стойку бара, будто слова его преходящи и сей же час должны быть стерты. — Мы — загадка, заключенная в коробку, помещенную в лабиринт без двери и без ключа. Мы — похлебка, насыщенная ароматами, но лишенная питательности.
— Я бы так не сказал, Финн.
— Ну хорошо, беру свои слова обратно. Если ты не решил ирландскую головоломку, то, может, просветил рентгеном Кита и обнаружил кости?
— В первом приближении.
Я подчеркнул в своем тексте некоторые слова.
— «Он был весь белый, белый, как льдины на рассвете, белый, как кошмарный сон, который не кончается. Иллюминация, уплывшая в море. Ужас в глазах, который не померкнет». Какие из этих, Финн?
— Давай их все, — сказал Финн. — Они помогут потянуть время.
— Финн, в сценариях не полагается тянуть время.
— Это я так выражаюсь. Но признайся, в большинстве фильмов тянут время, и ничего больше.
— Э, да ты кинокритик, Финн!
— Нет, просто я из тех, кто, обнаружив несоленую воздушную кукурузу, понимает, что вечерок пошел насмарку. Когда закончишь этот чертов сценарий, уедешь ли ты за день до этого или через неделю? Я хочу сказать, если ты не разобрался в Ирландии, станешь ли ты ломать себе голову и читать между строк?
— Не знаю, на что решиться, Финн.
— Ладно, не разрывайся на куски. Лежи себе спокойненько в канаве, как говорят свинопасы.
— Подожди, запишу!
— Лежи себе спокойненько, — продиктовал довольный Финн, облокотившись на стойку, — в канаве...
Телефон зазвонил в третьем часу ночи.
Жена, подумал я, потом передумал.
Нора, подумал я. Только она в целом свете, во всей моей жизни способна звонить и звонить в три ночи, в самый несусветный час.
В темноте я на ощупь выбрался из постели, нашел телефон, приложил трубку к уху и воззвал: