— Нора!
— Боже мой, — произнес женский голос, — как ты догадался?
— Очень просто, — сказал я, засмеявшись. — Сейчас ровно середина ночи. Кроме тебя, только
Господь может побеспокоить меня так поздно — или так рано.
— О, Уильям, Уилли, Уилл! — воскликнула Нора откуда-то из снежного заряда помех. — Уильям!
Давным-давно она окрестила меня Шекспиром Вторым, а может, Третьим, и не называла никак иначе.
— Уилли, Уилл! Что там у тебя с Белыми Китами, сценариями и знаменитыми режиссерами? Неужели ты наконец сказочно разбогател? А разбогатевший писатель не желает, часом, обзавестись сказочным замком?
— Это за пять-то часов до рассвета, если он вообще случается в Ирландии? Нора, Нора! Ты здороваешься когда-нибудь?
— Жизнь слишком коротка, чтоб ее тратить на приветствия. Тут и попрощаться-то как следует некогда. Послушай, а ты смог бы купить Гринвуд? Или взять в подарок, если я тебе его отдам?
— Нора, это же ваш родовой замок — двести бурных лет истории! Что же станет тогда с разгульной светской жизнью Ирландии, со всеми пирушками, пьянками и сплетнями? Нет, как можно!
— И можно, и нужно. Знаешь, у меня тут сундуки с деньгами, прямо под дождем. Уилли, Уильям, я одна во всем доме. Все слуги убежали помогать Аге. В эту последнюю ночь, Уилл, я хочу, чтобы ты посмотрел на Призрака глазами писателя. Что, мороз по коже? Приезжай. Я отдаю свой дом, с привидениями в придачу. Ах, Уилли, ах, Уильям!
Щелчок. Молчание.
Джон уехал в Лондон подбирать актеров для нашего фильма, так что я оказался свободен. Но час был слишком поздний для пятницы и слишком ранний для субботы, чтобы просить Майка приехать из Килкока и отвезти меня в Брей, поэтому я нанял шофера, и машина понесла меня по извилистым дорогам, между зелеными холмами навстречу синему озеру и шелковистым лугам — к загадочному и легендарному Гринвуду.
Я усмехнулся, вспоминая, как много лет назад эта умалишенная мимоходом подобрала меня, нищего писателя, на улицах Дублина. Ах, Нора! Нора! Что бы ты там ни болтала, вечерушка сейчас в самом разгаре, на полпути к упоительной погибели. Актеры, наверное, прилетели из Лондона, дизайнеры — из Парижа, девочки из «Гиннесса» прикатили из Голуэя.
Часам к восьми ты уже будешь хорош, думал я, к полуночи вконец отупеешь от толкотни, завалишься спать и продрыхнешь до полудня. А в воскресенье, за ужином, напьешься уже основательно. Где-то между делом будет разыгрываться постельный вариант игры в «третий лишний» с участием ирландских, французских графинь и прочих леди, с одной стороны, и зверь-самцов, гуманитариев из Сорбонны — с другой. Их сегодня много набежало, усатых (какой же поцелуй без усов!) и безусых. И плевать, что грядет понедельник, он где-то далеко, за миллион миль. Во вторник я позвоню Майку, чтобы он отвез меня в Дублин, но не растряс по дороге, как будто я большой, изнывающий от боли зуб мудрости, чрезмерно умудренный. Избегаю встреч с женщинами, все тело ноет от воспоминаний, и алиби припасено, если позвонит жена.
По дороге я вспоминал свой первый приезд к Норе.
Нора послала за мной кого-то. Старая, выжившая из ума герцогиня с акульими зубами и оштукатуренным лицом затолкала меня в спортивный автомобиль и рванула к Норе.
«Норин зверинец придется тебе по душе, цветничок тоже, — завывала она сквозь теплый ветер. — Публика у нее собирается на любой вкус: хочешь — зверюги, хочешь — укротители, тигры, киски, розы, сорняки, что угодно. В ручьях у нее водится всякая рыбка, и холодная, и погорячее. А в парниках там зреют плотоядные монстры — наглотались жутких испарений и вымахали аж до потолка. Приезжаешь к Норе в пятницу в чистом белье, а в понедельник уползаешь весь грязный и пропотевший. Ты словно впитал, пережил и написал все Босховы соблазны, прошел сквозь Ад, видел Страшный суд и Конец света! У Норы в замке живется как за теплой щекой великана, тебя ежечасно жуют и пережевывают. Замок проглотит тебя, а когда он выдавит из тебя последние соки и обсосет твои юные сладенькие косточки, то выплюнет тебя, и ты окажешься под холодным дождем, на станции, один, позабыт-позаброшен».
«Я что, покрыт желудочным соком? — Я старался переорать рев мотора. — Никакому замку меня не переварить! Не позволю насыщаться своим первородным грехом!»
«Гы-гы-гы! Глупенький! — загоготала герцогиня. — Да тебе уже к утру воскресенья все косточки обгложут!..»
Я освободился от нахлынувших воспоминаний; машина вынырнула из леса и плавно шла на приличной скорости. Мы сбросили газ, потому что от каждого прикосновения красоты замирало сердце, кружилась голова, пробегали по телу мурашки, поэтому-то и нога водителя все слабее давила на педаль.
Под небом озерной синевы, у озера небесной сини стоял величественный Гринвуд, замок Норы. Он расположен среди самых круглых в Ирландии холмов, его окружают самые густые в Ирландии леса и самые высокие деревья. Его башни построены невоспетыми зодчими и ушедшими в небытие людьми. Для чего? Никто не знает. Гринвудские сады зацвели в первый раз пятьсот лет назад. А лет двести назад по чьей-то прихоти между древними кладбищами и склепами затесались амбары и подсобки. Здание женского монастыря землевладельцы превратили в конюшню, а в 1890 году к замку пристроили новые крылья. У озера — развалины охотничьего домика, здесь дикие лошади, утопая в море трав, уносятся в мятную дымку мимо озер с ледяной водой. В пустошах затерялись одинокие могилы грешниц; отринутые миром, эти девушки остались изгоями и после смерти, столь чудовищны были их преступления.
Как будто в знак приветствия, солнце десятками своих отражений вспыхнуло в десятках окон. Ослепленный, водитель резко нажал на тормоза.
Я сидел, зажмурив глаза и облизывая губы, вспоминая свой первый вечер в Гринвуде.
Дверь открыла Нора собственной персоной, совершенно голая.
«Герцогиня, вы поспели как раз к шапочному разбору», — возвестила она.
«Ерунда! А ну, сынок, подержи. Это тоже». И герцогиня прямо в дверях молниеносно в три приема сбросила с себя одежду и превратилась в очищенную устрицу.
Я стоял как вкопанный с ее одеждой в руках.
«Ну, парень, настал твой смертный час», — прокаркала герцогиня, преспокойно вошла в дом и исчезла в толпе изысканно одетых гостей.
«Меня побили моим же собственным оружием! — воскликнула Нора. — Что ж, теперь, чтобы выдержать конкуренцию, надо одеться. Жаль, а я так надеялась, что у вас челюсть отвиснет».
«Что вы, она еще и сейчас у меня отвисает», — заверил ее я.
«Идемте, поможете мне одеться».
Мы ходили по спальне, путаясь ногами в ее разбросанной одежде, которая источала тончайший мускусный аромат.
«Подержите мне трусики, я в них влезу».
Я залился краской. А потом разразился безудержным хохотом.
«Прошу извинить, — выговорил я наконец, застегнув ей на спине лифчик. — Бывает же такое: еще только вечер, а я вас одеваю. Я...»
Где-то хлопнула дверь. Я огляделся по сторонам в поисках герцогини.
«Исчезла, — пробормотал я, — дом уже поглотил ее».
В самом деле, все, что она напророчила, сбылось: я увидел ее снова только в понедельник, хмурый и дождливый. Она уже не помнила ни как меня зовут, ни моего лица, ни меня самого.
«Боже праведный, — вырвалось у меня, — что это? А это?»
Все еще одевая Нору, я подошел с ней к дверям библиотеки.
Внутри все сияло, как в ослепительном зеркальном лабиринте. Гости обернулись.
«Вот это, — показала Нора, — «Ballet Russe», русский балет. Только что прибыли. А слева — венские танцоры. Божественный подбор исполнителей. Соперничающие балетные банды из-за незнания языка не могут дразниться и ехидничать, и приходится им весь свой сарказм изливать в пантомиме. Отойди в сторонку, Уилли, валькирии должны превратиться в рейнских дев. А вот эти мальчики и без того уже рейнские девы. Побереги тыл!»
Нора оказалась права.
Битва началась.
Нежные, хрупкие лилеи с ревом, рыком, воем и визгом наскочили друг на друга, а потом, обессиленные, расползлись, рассыпались, разбежались по десяткам комнат, и десятки дверей залпом захлопнулись за ними. Мерзость стала мерзким альянсом, а мерзкий альянс превратился в горящую, пылающую, пышущую бесстыдством страсть. Хорошо хоть Господь потрудился убрать все это с глаз долой.
В блестящей, сверкающей круговерти писателей, художников, поэтов, хореографов пронес-лись-промелькнули суббота с воскресеньем.
Меня тоже захлестнул телесный водоворот и неумолимо понес навстречу унылой реальности понедельника, удручающей, как засидевшаяся в девицах тетушка.
Сколько лет, сколько вечеринок канули бесследно! И вот я снова здесь.
Высится громада Гринвуда, все затаилось.
Музыка молчит. Машины не подъезжают.
«Э, что за новое изваяние там на берегу? — спросил я себя. — Новое? Нет. Это же...»
Нора собственной персоной. Сидит одна, подобрав ноги под платье, побледневшая, и смотрит завороженно на Гринвуд, будто это не я приехал, словно и нет меня вовсе.
— Нора?..
Но ее глаза застыли, они видят только замок, его стены, замшелые кровли и окна, в которые глядится бесстрастное небо. Я оборачиваюсь и смотрю на замок.
Что-то не так. Может, замок осел фута на два? А может, это земля осела вокруг замка и он остался на мели, покинутый, на леденящем ветру? Может, от землетрясения стекла перекосились в рамах и теперь каждому входящему в дом гостю окна корчат рожи и гримасы?
Входная дверь распахнута настежь. Меня коснулось дыхание дома.
Коснулось едва-едва. Вот так же, бывает, проснешься среди ночи и слышишь теплое дыхание жены, но вдруг цепенеешь от ужаса, потому что это не ее дыхание, не ее запах! Хочешь растолкать ее, окликнуть. Кто она, что она, откуда? Сердце глухо колотится в груди, а ты лежишь, не можешь уснуть. Рядом кто-то чужой.
Я зашагал по лужайке, и в окнах замка мгновенно ожили тысяча моих отражений, шагающих, чтобы остановиться над головой Норы.
Я и тысяча моих подобий тихо уселись на траву.