— Как ты сказала? Сам... себя?
Она прошлась по коридору, заглядывая в комнаты, где уже начинали сгущаться сумеречные тени.
— Мне было восемнадцать, когда мне привалило богатство. Если мне напоминали о Грехе, я отвечала: «Чепуха!» Если взывали к Совести, я кричала в ответ: «Чушь собачья!» Но в те годы чаша была пуста. С той поры много всяких помоев вылилось на меня, и вот, к своему ужасу, я обнаружила, что стою в этой чаше по уши в старой грязи. Теперь я знаю, что есть на свете и совесть, и стыд.
Я ношу в себе память о тыще молодых мужчин, Уилли.
Они врезались в мою память и погребены в ней. Когда они уходили из моей жизни, Уильям, мне казалось, они уходят навсегда. Но нет, теперь я наверняка знаю: ни один из них не исчезал бесследно, от кого оставалась сладостная боль, от кого — рана. Боже, как я упивалась этой болью, наслаждалась этими ранами.
До чего ж мне было хорошо, когда меня терзали, мучили. Я думала, что время и путешествия исцелят меня, сотрут следы железных объятий. Но теперь я вижу: на мне сплошь чужие отпечатки. Уилли, на мне живого места нет, я стала словно дактилоскопическая карта ФБР, я вся испещрена отпечатками пальцев, как египетский свиток значками. Сколько шикарных мужчин вонзались в меня и перепахивали, и казалось, никогда не будет мне за это наказания. Но нет, вот оно. Я запятнала весь дом, осквернила его. Словно изрыгнутые из чрева подземки, мои друзья, которые не признавали ни стыда, ни совести, битком набивались в мой дом и массой потной плоти растекались по всем закоулкам. Они распинали один другого прямо на полу, пожирали взасос, наслаждаясь воплями и мучениями своих жертв. Крики рикошетом отскакивали от стен. Замок приступом брали убийцы, Уилли, каждый приходил затем, чтобы убивать своим коротким мечом одиночество другого, не в силах остановиться. А что он обретал? Лишь минутный экстаз.
Вряд ли в этом доме жил хоть один счастливый человек, теперь я понимаю это, Уилл.
Хотя, конечно, видимость счастья была. Еще бы, когда вокруг столько хохота, столько вина, в каждой постели человеческий бутерброд, и мясцо такое розовенькое, что так и подмывает цапнуть. И думаешь: «Расчудесно-то как! Вот это веселье!»
Но все это ложь, Уилли, мы-то с тобой знаем, а дом глотал эту ложь и при мне, и при папе, и при дедушке, и до него... В доме всегда жилось весело, читай — кошмарно. Убийцы калечили в этих стенах друг друга лет двести, а то и больше. Все стены отсырели, дверные ручки липнут. Лето на холсте у Гейнсборо увяло. А убийцы приходили и уходили, оставляя после себя одну только грязь да грязную память о себе. И все это скапливалось в доме.
Что будет, если наглотаешься такой грязи, а, Уилли? Ведь стошнит?
Моя собственная жизнь — как рвотное. Я подавилась своим прошлым. Вот так же и дом.
И однажды я, доведенная до отчаяния бременем своих грехов, наконец услышала, как одно старое зло трется о другое и шуршит в постелях в мансарде. И от случайной искры занялся весь дом. Сначала я услышала, как пожар хозяйничает в библиотеке и поглощает мои книги, потом послышалось, как огонь хлещет вина в подвале. Но я уже вылезла из окна и спустилась вниз по плющу. Мы собрались с прислугой на лужайке, позаимствовали из сторожки шампанское и бисквиты и устроили пикник на берегу озера. Было четыре утра. Пожарные приехали из города к пяти только для того, чтобы полюбоваться, как рушится кровля и фонтаны искр бьют выше неба и утопающей луны. Мы угощали их шампанским и смотрели, как догорает Гринвуд. На рассвете все было кончено.
Ему не оставалось ничего другого, как покончить с собой. А? Как ты думаешь, Уильям? Он столько натерпелся от моей родни и от меня.
Мы стояли в холодном холле. Я наконец пришел в себя:
— Да, Нора, пожалуй.
Мы зашли в библиотеку. Нора достала кипу чертежей и стопку тетрадей.
— И вот тогда, Уильям, я вдохновилась идеей отстроить Гринвуд заново, собрать его по кусочкам, возродить птицу Феникс из пепла. И чтобы никто не прознал о его гибели, ни ты, ни кто другой в мире; пусть все остаются в неведении. Слишком уж велика моя вина перед замком. Хорошо же все-таки быть богатой. Можно подкупить пожарных шампанским, а местную прессу — четырьмя ящиками джина. О том, что от Гринвуда остались одни головешки, знали только в округе, в радиусе мили. Будет еще время поведать обо всем миру. А сейчас — за работу! Я умчалась в Дублин, к своему адвокату, у которого папа хранил чертежи замка. Мы просиживали с моим секретарем месяцами, разгадывая головоломки с греческими лампами и римской черепицей. Я закрывала глаза и припоминала дюйм за дюймом детали каждого гобелена, каждую каемочку, интерьеры в стиле рококо с их завитушками, все-все бронзовые финтифлюшки, подставку для дров в камине, рисунок на щитках выключателей, ведра для золы и дверные ручки. И когда был составлен список из тридцати тысяч наименований, я привезла сюда самолетом плотников из Эдинбурга, мастеров по укладке черепицы из Сиены, каменотесов из Перуджи. И четыре года они стучали молотками, прибивали, укладывали облицовку. Дело двигалось, Уильям, а я тем временем слонялась по фабрике, что близ Парижа, и смотрела, как паучки ткут для меня ковры и гобелены. Я охотилась за лисами в Уотерфорде, где для меня выдували стекло.
Я даже не знаю, Уилл, когда кому еще удавалось такое. Мы же построили все как было. Говорят: «Забудь прошлое, пусть сгинет!» А я думала: нет, Гринвуд должен стоять как стоял. Только теперь у старого на вид Гринвуда будет одно преимущество, достоинство: он будет поистине новым. Хорошее, доброе начало, думала я. Пока я восстанавливала Гринвуд, я жила тихо, не пускаясь ни в какие авантюры. Мое предприятие уже само по себе было авантюрой.
Когда я возродила дом, мне казалось, я сама родилась заново. Я подарила дому вторую жизнь, а себе радость. Я думала: наконец-то в Гринвуде поселился счастливый человек.
И вот две недели назад все было завершено, отесали последний камень, уложили последнюю плитку.
Я разослала приглашения во все концы света. Уилли, вчера вечером все съехались сюда. Целая стая львов из Нью-Йорка, мужчины хоть куда, от них веяло ароматом хлебного дерева — древа жизни. Компания быстроногих афинских мальчиков. Негритянский кордебалет из Йоханнесбурга. Три сицилийских бандита — или, может, они были актерами? Семнадцать скрипачек. Когда они бросают смычки и задирают юбки, с ними можно делать что угодно. Четыре чемпиона игры в поло. Один чемпион по теннису, чтобы разогнать мне немножко кровь по жилам. Один очень милый поэт, француз. Ах, Уилл, должна была состояться пышная церемония открытия замка Феникс, владелица Нора Гриндон. Откуда же нам было знать, что мы окажемся неугодны замку?
— Неужели замок может решать, кто ему угоден, а кто нет?
— Да, ведь он такой юный, а все остальные такие дряхлые, сколько бы им ни было на самом деле. Он новорожденный, а мы прогнили, протухли. Он добрый, а мы злыдни. Ему была противна наша скверна, он не хотел лишаться своей чистоты. Вот он и выгнал нас.
— Но как?
— Как? Просто оставаясь самим собой. В воздухе повисла такая тишина, Уилли, ты не представляешь. Нам казалось, кто-то умер. Потом прошло еще сколько-то времени. Гости молчали. До них все дошло, они расселись по автомобилям и укатили. Оркестр заглох. Оркестранты уехали на своих десяти машинах. Вся компания разъезжалась. На дороге вдоль озера выстроилась вереница машин, можно было подумать, они отправляются на полночный пикник, но, увы, всего лишь на аэродром, в порт или в Голуэй, всем зябко, никто ни с кем не разговаривает, в доме стало пусто, и слуги лихорадочно накручивают педали. Я осталась одна. Окончен последний бал, бал, которого не было и быть не могло. Я уже говорила, что спала всю ночь на лужайке, наедине со своими мыслями. Я поняла, что настал конец всему, что все труха — а что построишь из трухи? В темноте стоял мощный, величественный, изумительный дом. Как же мне было больно и обидно сопеть тут, у его подножия! Моя песенка спета. А у него еще только все начинается в жизни.
Нора окончила свой рассказ.
Мы сидели молча. За окнами сгущались сумерки, тьма прокрадывалась в замок. Ветер морщил озеро.
— Что за вздор! Ну конечно ты можешь здесь остаться, — сказал я.
— Чтобы окончательно рассеять все твои сомнения, проведем последнее испытание. Попробуем провести здесь ночь.
— Попробуем?
— Нас и до рассвета не хватит. Давай зажарим яичницу, выпьем немного вина и ляжем спать, чтоб не очень было поздно. Но ложись в одежде, прямо на заправленную кровать. Потому что тебе захочется одеться, и, думаю, очень скоро.
Мы ели, почти не говоря ни слова, пили вино, прислушиваясь, как новые бронзовые часы отбивают по всему дому новое время.
В десять Нора проводила меня в мою комнату.
— Не бойся, — сказала она мне уже с лестницы, — дом не желает нам зла. Просто он опасается, что мы можем причинить ему боль. Я буду спать в спальном мешке во дворе. Когда будешь готов уходить, не важно в каком часу, зайди за мной.
— Я усну сном праведника, — сказал я.
— Ты так уверен? — усмехнулась Нора.
Я устроился на своем ложе и лежал в темноте, потягивая коньяк, без страха, без лишней самоуверенности. Я просто спокойно ждал, что же будет.
В полночь я не спал.
Я не спал в час.
И в три я не заснул.
В доме ни скрипа, ни вздоха, ни шороха. Я лежу и стараюсь дышать с домом в лад.
В половине четвертого дверь моей спальни медленно отворилась.
И только черное вперемешку с черным. Дуновение сквозняка на лице и на руках.
Я медленно привстал на кровати.
Прошло пять минут. Сердце стало биться спокойнее.
Я услышал, как где-то внизу открывается входная дверь.
И опять ни скрипа, ни шепота. Только щелчок. По коридорам еле слышно разгуливает ветер.
Я встал и вышел в холл.
Сверху, в колодце лестничных пролетов, я увидел то, чего и ожидал, — распахнутую входную дверь. Паркет залит лунным светом, поблескивают новенькие свежесмазанные часы и громко тикают.