Я спустился вниз и вышел из замка.
— А вот и ты, — сказала Нора.
Она стояла у своей машины, на дороге.
Я подошел к ней.
— Ты вроде и слышал что-то, и не слышал, так? — спросила Нора.
— Так.
— Теперь ты готов покинуть Гринвуд, Уилли?
Я оглянулся на дом:
— Почти.
— Теперь ты убедился, что к старому возврата не будет? Теперь ты почувствовал, что наступила новая заря и новое утро? Ты чувствуешь, как вяло бьется мое сердце, потемнела кровь, иссохла душа? Ты сам не раз слышал, как бьется мое сердце у твоей груди, и знаешь, какая я старая. Знаешь, как пуста я изнутри, какой мрак и уныние царят во мне. М-да...
Нора посмотрела на замок:
— Прошлой ночью, в два часа, я услышала, лежа в постели, как открывается парадная дверь. Я поняла, что дом просто отворил запоры, распахнулся и плавно открыл дверь. Я вышла на лестницу. Посмотрела вниз и увидела ручеек лунного света, проникающего в холл. И дом словно говорил мне: «Ступай, уходи вон отсюда по этой серебристой дорожке и уноси с собой всю свою темень. Ты носишь в себе плод. У тебя во чреве поселилась призрачная горечь. Твой ребенок никогда не увидит света. И однажды он тебя погубит, потому что ты не сможешь от него избавиться. Так чего же ты ждешь?» Мне было страшно спуститься и захлопнуть дверь. К тому же я знала, что это правда, Уилли, и я знала, что уже не смогу уснуть. Тогда я спустилась вниз и вышла из дому. Есть у меня в Женеве мрачный вертеп, я поселюсь там. А ты, Уилли, ты моложе меня и чище. Я хочу, чтобы замок стал твоим.
— Не так уж я молод.
— Но моложе меня.
— И не очень чист. Он и меня гонит. Дверь в мою спальню только что... тоже распахнулась.
— Ах, Уильям, — вздохнула Нора и коснулась моей щеки. — Ах, Уилли.
И сказала тихо:
— Прости.
— За что? Уйдем вместе.
Нора открыла дверцу машины.
— Можно, я сяду за руль? Мне это сейчас просто необходимо — промчать, пролететь всю дорогу до Дублина. Хорошо?
— Хорошо. А как же твои вещи?
— Все, что осталось внутри, пусть достанется замку... Ты куда?
Я остановился:
— Надо же захлопнуть дверь.
— Не нужно, — сказала Нора. — Оставь как есть.
— Но... ведь могут люди зайти.
У Норы появилась на устах слабая улыбка:
— Могут, но только хорошие люди. Так что не страшно.
— Да, — кивнул я наконец в ответ и нехотя вернулся к машине.
Сгущались тучи. Пошел дождь. Он падал с освещенного луной неба, мягкий и ласковый, как безобидный лепет ангелочков.
Мы залезли в машину и захлопнули дверцы.
Нора завела мотор.
— Ну, готов? — спросила она.
— Готов.
— Уильям, — сказала она, — когда мы будем в Дублине, ты поживешь со мной несколько дней? Я хочу сказать, просто поживешь. Мне нужно, чтобы кто-то был рядом. Ладно?
— Конечно.
— Как бы я хотела... — сказала она. В ее глазах стояли слезы. — Ах, как бы я хотела сгореть и родиться снова. Я смогла бы тогда подойти к замку, и войти в него, и жить в этом доме, вечно купаясь в клубнике со сливками, как молочница, которая подойдет к дому завтра, увидит открытую дверь, и дом впустит ее, разрешит остаться. Но к чему теперь все эти разговоры?
— Поехали, Нора, — сказал я тихо.
Мотор взревел, мы вырвались из долины, пронеслись мимо озера так, что только гравий летел из-под колес. Взлетели на холмы, прошили дремучий лес. На последнем повороте все Норины слезинки высохли. Она гнала без оглядки сквозь густую, непроглядную ночь, навстречу черному горизонту и промерзшему каменному городу. И всю дорогу я держал ее за руку.
Когда я проснулся на следующее утро, постель была похожа на изрытый, развороченный сугроб. Я встал, ощущая себя в своем заплесневелом костюме так, будто провел четыре дня и четыре ночи в рейсовом автобусе.
Ко второй подушке была приколота записка: «Уезжаю в Венецию или к черту, что первым подвернется под руку. Спасибо за убежище. Если твоя жена когда-нибудь уйдет, приезжай и найди Нору Затяжных Дождей и Страшных Пожаров. До свидания».
— До свидания, Нора, — сказал я, глядя на бурю за окном.
Под седыми волосами на затылке у Финна был глаз. Волосы зашевелились. Спина напряглась.
— Это не янки ли вошел в дверь? — сказал он, вглядываясь в бокал, который вытирал так, словно это был хрустальный шар.
— Тебе знакома моя походка? — спросил я.
— Не бывает одинаковых отпечатков пальцев и походок.
Финн обернулся, чтобы лицезреть меня, весь в раздумьях о вышеупомянутой походке.
— Бежишь от себя?
— А что, видно?
— Он тебе и продохнуть не дает, да?
Финн окинул взглядом свою коллекцию элей и пива, возвышающуюся как орган, но остановил выбор на коньяке и подождал, пока я за ним подойду.
— Это поможет тебе сбить с дверей замок, — заметил он.
— Уже сбит, — сказал я, облизываясь.
— Ты что же, работаешь семь дней в неделю, от семи до десяти часов в сутки и без выходных? А в кино он тебя отпускает?
— Только с разрешения.
— В туалет?
— Если очень попросить.
— Прости за любопытство, парень, но, находясь тут все это время, не проторил ли ты тропки к местным прекрасным девам или к их брюквоподобным и картофелевидным мамашам и тетушкам?
— Дома я оставил жену, — сказал я, — которая вскоре может меня навестить. Она не найдет ни помады на моем воротнике, ни длинных волос на пиджаке.
— Жаль, а ты производишь такое впечатление, словно обладаешь моей мощью.
— Иллюзия, — сказал я. — Женщины сбивают меня с ног и волокут за собой.
— Есть разные способы передвижения, — признал Финн. — Но сейчас ты нуждаешься в коротком отдыхе, прежде чем пойдешь бороться с двумя Чудовищами — в море и в седле.
Я вздохнул, и Финн подлил мне бренди.
— Он тебя еще не заставил брать уроки верховой езды? — попытался угадать Финн. — Он в этом деле мастак. Сколько здесь перебывало парней, которые брали напрокат лошадь, скакали вслед за охотой и падали, кувыркаясь и ломая ключицы, прежде чем ты сюда прихромал!
— Это из-за сапог для верховой езды, что я купил.
— Таким образом, в данный момент ты на пол пути к конюшне, или к больнице, или и к тому и другому. Но вот сюда идут наши ребята. Ни слова про себя. Они тебя запрезирают, если узнают, от чего ты сюда пришел скрываться.
— Они, наверное, и так меня презирают.
— Как янки — конечно, но как собутыльника — нет. Тсс.
Молодежь и старики Килкока нетвердой походкой проникали в заведение, чтобы отведать влаги, которая заставляет зеркала сиять, а фары — сверкать.
Я удалился в философскую кабинку подумать.
Я прямиком прошел в задний рабочий кабинет Кортаун-хауса, где Джон просматривал корреспонденцию и отвечал на письма. Но я не стал отдавать ему привычные шесть страниц сценария. Вместо этого я снял свою твидовую шапочку, взглянул на свою куртку, твидовые бриджи и полусапожки и сказал:
— Джон, половина этой одежды мне ни к чему.
Джон посмотрел на меня ленивым взглядом игуаны из-под полуприкрытых век.
— С какой стати, малыш? — сказал он.
— Хватит с меня уроков верховой езды, Джон.
— А-а?
— Довольно уроков верховой езды и скачек за гончими.
— Почему ты так говоришь, сынок?
— Джон, — сказал я, набрав полные легкие воздуха. — Что тебе важнее: скачки с гончими или охота на Кита?
Джон на мгновение задумался.
— Что ты предпочитаешь? — спросил я. — Чтоб я остался жив, а Кит подох или чтоб я откинул копыта, а сценарий остался недописанным?
— Постой, дай мне во всем разобраться...
— Нет уж, Джон, это ты дай мне во всем разобраться. Я сегодня утром трижды чуть не свалился с лошади в школе верховой езды. С лошади лететь долго, Джон, я больше туда не ходок.
— Боже, малыш, да ты, похоже, сильно не в духе.
— Не в духе? — прислушался я к своему голосу. — Так, что дальше некуда. Договорились, Джон? Отныне никаких черных лошадей, только Белые Киты!
— Господи помилуй, — сказал Джон, — ну, если ты так настроен...
Целый день пройдет, пока весть о рождении человека перебродит, отстоится и облетит ирландские луга, прежде чем попадет в ближайший городок и в дорогой нашему сердцу Финнов паб.
Но если кто-нибудь умрет, в полях и на холмах пробуждается целый симфонический оркестр. По всей стране прокатывается великое «та-та-та-та», отскакивая от досок, на которых мелом начертано меню паба, и побуждая выпивох громогласно требовать: «Еще!»
Так было и в тот нескончаемый день, когда вдруг не пошел дождь и — посмотрите туда! — солнце вернулось фальшивой имитацией загубленного лета. Паб не успел открыться, проветриться и заполниться людьми, как Финн, стоя в дверях, увидел облако пыли на дороге.
— Это Дун, — пробормотал Финн. — Быстроногий вестник. Несет плохую новость, а то бы не бежал сломя голову!
— А! — закричал Дун, перескочив порог. — Кончено. Он умер!
Толпа за стойкой бара обернулась, как, впрочем, и я.
Дун насладился этим триумфальным мигом, заставляя нас подождать.
— А, черт, на, пей. Может, это развяжет тебе язык!
Финн вложил стакан в протянутую в ожидании руку Дуна.
Дун промочил горло и разложил по порядку факты.
— Лорд Килготтен собственной персоной. Умер. Часа еще не прошло! — выпалил он наконец.
— Боже праведный, — тихо сказали все как один. — Царствие ему небесное. Какой был замечательный старик. Отличный парень.
Ибо все сошлись на том, что лорд Килготтен бродил по их полям, пастбищам, конюшням и захаживал в этот бар столько лет, сколько они себя помнят. Его уход — все равно что уход норманнов обратно во Францию или треклятых англичан из Бомбея.
Поднимая стакан в его память, Финн сказал:
— Отменный человек, даже несмотря на то, что две недели в году он проводил в Лондоне.
— Сколько ему было? — спросил Бранни-ган. — Восемьдесят пять, восемьдесят восемь? Мы думали, что схороним его задолго до этого.