— Все, одна нога здесь, другая там!
Из прежнего опыта я знаю, что процесс, именуемый «одна здесь, другая там», вовсе не душераздирающий, не оскорбляющий достоинства и не рвущий кружев беседы, искусно, с замиранием сердца сплетенных в пабе «У Финна». Скорее это медленный отрыв, степенный поклон, когда центр тяжести дипломатично смещается в дальний, пустующий конец зала, где одиноко мается забытая всеми дверь.
По моим расчетам, большая часть полночного пути — через паб Гебера Финна — отнимала у Майка полчаса. Меньшая — от паба до дома, где я его дожидался, — минут пять.
Так было и поздней февральской ночью перед Великим постом, когда я позвонил и стал ждать.
Наконец из ночного леса вылетел «Нэш» 28-го года выпуска, торфяно-бурый, как шевелюра Майка. Машина и водитель с одышкой, хрипом и присвистом, непринужденно, легко и плавно вкатились во двор; я сбежал по ступеням под безлунное, блещущее звездами небо, в ночь, когда дождь для разнообразия решил не идти.
Сквозь окно машины я вперился в царивший внутри кромешный мрак: приборная доска много лет как угасла.
— Майк?
— Кто же еще, — послышался доверительный шепоток. — Славный теплый вечерок, не правда ли?
Термометр показывал сорок по Фаренгейту*, но Майк никогда не бывал южнее Типперари; и вообще погода — штука относительная.
— Славный теплый вечерок.
Я сел на переднее сиденье и с силой захлопнул истошно визжащую дверцу, так что из нее посыпалась ржавчина. Иначе нельзя.
— Ну как жизнь, Майк?
— Гм, — машина покатила по ухабам лесной дороги, — здоровье в порядке. Чего еще желать, если завтра Великий пост?
— Великий пост, — задумчиво повторил я. — А в чем ты откажешь себе на время поста, Майк?
* Около 5 градусов по Цельсию.
— Я вот подумываю, — тут вдруг Майк затянулся сигаретой, и розовая морщинистая маска его лица проступила сквозь дым, — не бросить ли эту дурную привычку? Обходится как золотая коронка, а легкие забивает — просто жуть. Это ж какой убыток, если прикинуть за год. Так что ты не увидишь у меня в зубах этой отравы за все время поста, а там — кто знает? — глядишь, и совсем брошу.
— Браво! — воскликнул я, некурящий.
— Вот и я себе говорю «браво», — просипел Майк, щурясь от дыма.
— Желаю удачи.
— Это не помешает, — прошептал Майк, — когда имеешь дело с такой разорительной привычкой.
Уверенно управляя машиной и мерно раскачиваясь, мы устремились в объезд торфяной низины, сквозь туман в Дублин, запросто проделывая тридцать одну милю в час.
Простите, если повторяюсь: таких осторожных водителей, как Майк, не сыскать в целом свете, даже в самой что ни на есть трезвой, крохотной, тихой, источающей мед и молоко стране.
Прежде всего Майк — сама невинность и святость по сравнению с лос-анджелесскими, парижскими и мексиканскими шоферами, которые, плюхнувшись на сиденье, включают кнопочку с надписью «паранойя», или со слепцами, которые, забросив оловянные кружки и белые трости, но по-прежнему в черных голливудских очках, оглашают безумным гоготом виа Венето, и только тормозные колодки сыплются, словно карнавальный серпантин, из окон их гоночных машин. Вот развалины Рима после того, как его разнесли рокеры-мотоциклисты, — ночами под окнами вашей гостиницы вы слышите, как они с ревом проносятся по темным римским улицам — христиане, летящие в львиные рвы Колизея.
Так вот, о Майке. Посмотрите, как ласково его руки касаются руля в плавном, подобном движению часовых стрелок вращении, бесшумном, как зимние созвездия, опадающие снежинками с неба. Вслушайтесь, как он спокойным ночным голосом околдовывает дорогу, выдыхая мглу, ласково поглаживая ногой педаль бормочущего акселератора. Скорость — ни единой милей меньше тридцати, ни двумя больше. Майк в надежном челне скользит по бархатному, душистому озеру, где отдыхает Время. Любуйтесь, сравнивайте. Приворожите к себе этого человека летними травами, одаривайте его серебром, крепко жмите руку после каждой поездки.
— Спокойной ночи, Майк, — сказал я у гостиницы. — Увидимся завтра.
— С Божьей помощью, — пробормотал Майк.
И плавно отъехал.
Пропустим двадцать три часа на сон, завтрак, обед, ужин и последнюю стопку на ночь глядя. Пусть в дожде и торфяной мгле растворятся часы, потраченные на превращение дурного сценария в хороший. И вот молодой писатель вновь выходит в полночь из георгианской усадьбы. Из двери выплескивается на ступеньки теплый свет, словно язык пламени из камина. Я на ощупь, как по азбуке Брайля, двигаюсь в тумане к автомобилю, который, я знаю, должен быть здесь. Слышу в незрячем воздухе пыхтение его раздувшегося астматического сердца и кашель Майка, за который он платит дорогую цену.
— А вот и мы, сэр! — говорит Майк.
Я опускаюсь на переднее сиденье, на котором удобно общаться, хлопаю дверцей и говорю с улыбкой:
— Майк.
И тут случается невозможное! Машина срывается с места в карьер, ревет, как доменная печь, рыщет, мечется, а потом уж на полную мощь громыхает по дороге, сметая кустарник и калеча ночные тени. Я хватаюсь за колени и бьюсь головой о потолок в бешеном ритме.
— Майк! — почти кричу я. — Майк!
Мне мерещатся Лос-Анджелес, Мехико, Париж. В отчаянии я пялюсь на спидометр. Восемьдесят, девяносто, сто миль; мы выстреливаем залп гравия из-под колес и вылетаем на шоссе, проносимся по мосту и мчим по ночным улицам Килкока. И как только вырулили из города, скорость — сто десять. Я чувствую, как все ирландские травы прижимаются к земле, когда мы с воем берем подъем.
«Майк!» — подумал я и повернулся к нему.
Лишь одно оставалось неизменным — дымящаяся сигарета в зубах, заставлявшая его кривить то один глаз, то другой.
Но Майк преобразился так, словно сам дьявол сдавил, вылепил и обжег его в своих темных ладонях. Он выкручивал руль до отказа туда и обратно, мы то ныряли под эстакады, то выскакивали из туннелей; задетые нами знаки на перекрестках крутились, как флюгера в бурю.
С лица Майка словно сдуло всю мудрость, во взгляде не осталось ни доброты, ни вдумчивости, ни терпимости, ни спокойствия. Не лицо, а вымоченная, ошпаренная, ободранная картофелина; личина, скорее похожая на слепящий прожектор, бессмысленно упертый в пустоту. А его проворные руки выкручивают баранку, и мы, накренившись, вписываемся в очередной поворот, прыгая с одного уступа ночи на другой...
«Это не Майк, — подумал я, — а его брат. Нет, в его жизни стряслось что-то ужасное, удар, напасть, семейное горе или недуг. Иначе быть не может».
И тут Майк заговорил. Не своим голосом. Сгинули бархатистость торфяника, влажность мха, теплый камин после холодного дождя и мягкая травка. На меня гаркнул железно-жестяной голос, гром горна, трубы.
— Как поживаешь! Как жизнь?! — проорал он.
И машина страдала от насилия. Она возмущалась переменой, да, именно; одряхлевшая и разбитая, давно отжившая свой век, она мечтала лишь об одном — брести шагом, словно заскорузлая попрошайка, к морю, к небу, заботясь о дыхании и боясь растрясти свои кости. Но Майк был неумолим и гнал громыхающий драндулет в ад, будто намеревался согреть окоченевшие руки над какой-то особенной огненной геенной. Майк напрягался, и машина напрягалась, из выхлопной трубы вместе со свинцовыми газами били снопы искр. И я, и Майк, и машина — хором отчаянно дребезжали, тряслись и клацали.
Чтоб не свихнуться, я нашел простое решение. В поисках причины безумной гонки мой взгляд скользнул по Майку, пылавшему, как огненные испарения ада, и наткнулся на ответ.
— Майк, — выдохнул я. — Сегодня же первая ночь поста!
— И что с того?
— Что? Ты же обещал! Уже пост, а у тебя сигарета в зубах.
Майк опустил глаза, увидел вьющийся дымок и пожал плечами.
— А! — сказал он. — Я решил покончить с иным.
— С инеем? — вскричал я.
— С другим! — поправил он себя.
И вдруг все стало ясно.
За прошедшие, казалось, тыщу вечеров, стоя в дверях старинного георгианского особняка, я выпивал «для согрева» поднесенную Странным Джоном огненную порцию ирландского виски.
Потом, выдыхая обожженной глоткой жар раскаленных, как знойное лето, угольев, я садился в такси с человеком, который на все эти долгие вечера, дожидаясь моего звонка, просто поселился у Гебера Финна в пабе.
«Дурак! — подумал я. — Как же я мог забыть!»
У Гебера Финна, за долгой беспечной беседой, подобной взращиванию сада, куда каждый приносит семя или цветок, где работают заступом, языком и поднимают милые сердцу пенные кружки, нежно сжатые ладонями, — там набирался Майк добродушия.
Это добродушие, испаряясь, проливалось мелким дождичком на его пылающие нервы, гасило степной пожар в теле, омывало лицо, оставляя печать мудрости, морщины Платона и Эсхила, румянило щеки, согревало взгляд, смягчало голос до шороха, расправляло грудную клетку, заставляя сердце переходить на мягкую поступь. Добродушие стекало по плечам, урезонивая своевольные руки на трясучем руле, придавало изящества и непринужденности, когда он на сиденье из конского волоса плавно вел машину сквозь туман, разделявший нас и Дублин.
И я, с привкусом эля на языке и обожженной раскаленными парами носоглоткой, ни разу не учуял, чтобы мой старинный друг источал запах спиртного.
— А, — снова сказал он. — Да, я бросил другое.
И головоломка мигом решилась.
Сегодня — первая ночь Великого поста.
Сегодня Майк впервые за столько ночей, что я с ним ездил, сел за руль трезвым.
Все прошлые сто сорок с лишним ночей Майк вел машину осторожно не потому только, что он заботился о моей безопасности, — просто теплое добродушие плескалось, разливаясь по его телу, пока он выписывал длинные виражи по шоссе.
Так, спрашивается, кто поистине знает ирландцев и с какой стороны? И какая из этих сторон настоящая? Кто есть Майк? И что он собой представляет? Который Майк из этих двух настоящий — тот, каким его знают все?
«И думать об этом не хочу!» — подумал я.
Для меня есть лишь один Майк. Тот, кого Ирландия вылепила из дождя и непогоды, сева и жатвы, отрубей и сусла, варки пива, разливания по бутылкам, раздачи кружек, из пабов цвета летнего зерна, из волнующихся ночью на ветру колосьев пшеницы — этот добрый шелест вы слышите, проезжая мимо лесов и торфяников. Таков и есть Майк до кончиков ногтей, его глаза, сердце и проворные руки. Спросите, что делает ирландцев такими, какие они есть, и я покажу вам дорогу и скажу, где свернуть к Гебе-ру Финну.