— Вот видишь? — кивнул Джон, переводя взгляд с Джейка и Рики на меня. — Все вполне в норме. Теперь твоя очередь, малыш.
— Моя очередь?
— А что такого? — Он выглядел немного удивленным. — Признайся. Если Джейк мужественно поделился с нами лыжным инструктором своего друга...
— Да, в самом деле, — сказал Джейк.
— ...а я великодушно рассказал про всеамериканского бегуна, поглощателя бифштексов, этого сукина сына, то, — он затянулся сигарой, — пора, — отпил кофе, — и тебе...
Я сделал глубокий вдох и выдох:
— Мне не в чем сознаваться.
— Так не пойдет! — сказал Джон.
— Нет же, — сказал я, — я бы рассказал, но ни в пятнадцать, ни в шестнадцать, ни в семнадцать со мной ничего подобного не приключалось. С восемнадцати и после — ничего. В девятнадцать? Двадцать? Ноль. С двадцати одного до двадцати шести — только мои сочинения. Несколько девушек, но больше как приятельницы. Рэй Харрихаузен все свое либидо вкладывал в динозавров, а я свое либидо — в ракеты, Марс, пришельцев и одну-двух несчастных девушек, которые после чтения моих рассказов удрали от скуки через час...
— Ты не хочешь сказать? — спросил Джейк.
— Ровным счетом ничего? — обвинил меня Джон.
— Хотелось бы, чтобы был какой-нибудь тренер по гимнастике, лыжный инструктор, — признал я, — хотел бы, чтобы мне повезло, как вам обоим, и меня сразила бы небольшая лихорадка. Но никаких странностей, отклонений, аномалий. Скучновато, правда?
Я посмотрел на Рики. Она сгорала от восхищения, но промолчала.
— Нет, серьезно? — сказал Джон.
— Чего уж там, — сказал Джейк. — Все мы прошли через эти грязные страстишки.
— А я — нет, — моргнул я. — Никаких мальчиков Давидов. Только Афродита и Венера Милосская. Девичьи попки, а не мальчишечьи задницы. Я понимаю, что это делает меня необычным. Я пытался. Я очень старался. Но не смог влюбиться в Хьюго Динвиди, моего школьного тренера по гигиене в Лос-Анджелесе.
— Не верю! — сказал Хьюстон.
— Я тоже, — сказал Викерс.
— Джон, теперь о тебе, — сказал я. — Я влюблен в тебя. Но это совсем другое, понимаешь?
Он отпрянул:
— Ну конечно понимаю.
— А ты, Джейк, — сказал я, — не запирай сегодня на ночь дверь. Я к тебе постучусь
Я увидел, как сдувается его монгольфьер.
— Разумеется, — сказал он.
— Ура-а! — Рики вскочила из-за стола, поцеловала меня в щеку и выбежала из комнаты. — Браво!
«Кровавую Мэри» пили в молчании.
В этой тишине я сказал себе: «Будь начеку».
Я положил еще кусок омлета и сел, ожидая, что Джон вновь перейдет в наступление.
— Насчет твоих денег, — промолвил наконец Джон.
— Нет у меня никаких денег.
— Ну, тех, которые ты получишь, малыш, в мае от этих милых людей в Нью-Йорке.
— А, ты об этом, — сказал я, нарезая полоски из своего тоста и не обращая внимания на взгляды.
— Ты слушаешь? Джейк, ты не согласен? Мы идем завтра в Феникс-парк, выбираем лучшую лошадь в восьми заездах, и ты ставишь всю сумму на одну лошадь. Или пан, или пропал! Ну, как тебе?
— Не-а, — сказал я наконец.
— Что за ответ? Это даже противоречит принятым правилам грамматики.
— «Не-а»? А по мне, так нормально. Не-а.
— Черт бы тебя побрал! — вскричал Джон. — С кем я связался? С трусишкой? С дристуном? С мокрицей?
— Все в точку, — признался я. — Чем и горжусь.
— Моби Дик плюнул бы тебе в рожу.
— Вполне возможно.
— Мелвилла стошнило бы от тебя.
— Не сомневаюсь.
— Хемингуэй не сел бы рядом с тобой в двухместном нужнике из-за несоответствия мужского опыта.
— Это я не стал бы делить с ним свой нужник.
— Ты полюбуйся на него, Джейк.
— Любуюсь.
— Он отказывается!
— Обделался.
— Именно, — сказал я и встал.
К тому времени у меня разболелся живот. Я достал телеграмму из кармана. Это был чистый лист бумаги. Без единого слова. Всего за один этот жуткий час им удалось выжечь, вытравить, стереть и уничтожить слова, новость, радость.
Мне понадобится уединиться в тихой комнате в Дублине с чистым клочком бумаги, поднести к нему зажженные спички, чтобы проступили слова: «Тебе присудили премию. Ты что-то значишь. Ты в порядке» — или что там еще было написано сегодня утром в девять часов. Что бы там ни было, теперь я не мог этого прочесть.
Я хотел бросить бумажку на пол, но увидел, как Джон дожидается, когда ему доставят это удовольствие. Я скомкал телеграмму и запихнул в карман.
— К твоему сведению, — сказал я, — я все обдумал. Взвесил. И на ближайших скачках в Примроуз-парке я поставлю все свои шальные деньги... на... Оскара Уайльда!!!
Потом я взял «Кровавую Мэри» и степенно прошествовал — не заметался во гневе, а именно прошествовал — мимо Джона и Джейка с поднятым стаканом.
Вышел за дверь.
Рики нашла меня на заднем каменном крыльце Кортаун-хауса спустя десять минут. С кончика моего носа капали слезы.
— Черт, какой же ты восхитительный сукин сын.
— Хотел бы я это ощущать, — пробормотал я и протянул ей скомканную телеграмму: — Текст еще не появился?
— Что?
— Слова. Премия. Извещение.
Она посмотрела на листок при тусклом свете:
— Да, — а потом, увидев мое лицо, тихо сказала: — Да!
Слова вернулись, потому что она прочитала их мне.
И я поверил.
Я телеграфировал в Нью-Йорк, что прибуду туда 24 мая получать премию из рук Джона Херси, Роберта Шервуда, Нормана Казинса, Лилиан Хелман и прочих. Больше про телеграмму я не заикался.
Как, впрочем, и Джон с Джейком.
Во сне я услышал дикий стук в дверь моего номера. Я встал, пошатываясь, и нетвердыми шагами пошел открывать. Широко распахнув дверь, я обнаружил за ней ухмыляющегося Джона собственной персоной, одетого в черный водолазный костюм, с трубкой и маской в руках, с ярко-желтым кислородным баллоном и пневматическим подводным ружьем.
— Давай, малыш! — закричал он. — Я научу тебя нырять с аквалангом!
— В три часа ночи? — заорал я.
— Давай, давай, не трусь! — вопил он.
И я, как последний идиот, поплелся за ним.
Чтобы пойти ко дну.
И проснуться от кошмара, утопая в поту.
Финн тряс меня за локоть.
— Сынок, — ласково сказал он, — тебе пора уходить.
— Что? — спросил я.
— Все это время ты просидел в философской кабинке. Тебя доконала последняя доза спиртного. Меня заела бы совесть, если б я тебя разбудил. Так что я оставил тебя скрежетать зубами и мучиться во сне.
— Скрежетать? Мучиться?
Я высвободился из тесных объятий отдельной кабинки.
— Как ты себя чувствуешь? — взволнованно поинтересовался Финн.
— Безумно.
— Это потому, что ты проснулся, или потому, что сон неправдоподобный?
— И то и другое.
— Однажды я колошматил жену и проснулся. При том, что я за всю свою жизнь ни одну женщину пальцем не тронул, пробуждение было ужасающим. Иногда не мешает поквитаться...
— А твоя жена кричала в этом сне?
— Она приняла наказание безмолвно, из-за чего все мои усилия пошли прахом. К тому же днем я не мог глаз поднять, потому что она в моем кошмарном сне жаловалась Богу.
— Который час?
— Поздно. Звонил твой босс, интересовался если не твоей душой, то хотя бы телом. Я сказал, что тебя нет, и это в некотором роде соответствовало истине, особенно после того, как я увидел тебя не столько обезумевшим, сколько опечаленным, когда ты вошел. Это печаль лишила тебя рассудка?
— Да.
— Могу ли я предложить тебе что-то кроме выпивки?
— Что к примеру, Финн?
— Большую ложь, замешенную на малюсенькой правде. Еще одно столкновение с гением: великий старик в автомобиле и я, начинающий питух. Давным-давно.
Финн замолчал.
Я оживился:
— И о чем же пойдет речь?
— Обо всем по порядку...
— Расскажи все как было, Финн.
— Ты и вправду хочешь знать?
Финн смерил меня взглядом и стал шарить в своей памяти.
— Хочу. Мне нужно встряхнуться, Финн, а то голова забита попрошайками и слякотью!
— Время у тебя есть?
— Есть. Есть!
Финн освежил содержимое моего стакана, затем всем корпусом облокотился на стойку бара и уставился взглядом в тот далекий, блистательный, яркий год.
— Ну тогда, — сказал он, — слушай...
Говорят, непостижимы деяния Господни. Он не всегда заметит околевшего воробушка, зато от Него не скроются разлад и несуразица. А это значит, порой Господь может быть склонен занять кремень у Люцифера и кресало — у Вельзевула, дабы осветить кому-нибудь дорогу, которая приведет к крушению.
В тот день, подобно любому ирландскому богу, готовому по воскресеньям лезть на стенку от скуки, Господь выгнул дугой шоссе и все подготовил для прибытия странствующего автомобиля, заплутавшего по дороге из Дублина и страдавшего от гениальности своего пассажира.
Автомобиль, повернувший не в ту сторону по воле Господней, да к тому же с пьяным водителем, прикатил в нашу округу в половине третьего, в то воскресенье, когда обещало светить солнце, а вместо этого хлынул дождь. Буря прервалась ровно настолько, чтобы у рыскающего автомобиля лопнула шина; он осел, словно подстреленный слон на колени.
Грохот раздался такой, что из паба высыпала толпа в поисках жертвы выстрела, но обнаружила пьяного шофера, бродившего вокруг подбитой машины и пинавшего уцелевшие шины, как будто от этого их сдувшаяся товарка могла воскреснуть без насоса.
Затем, как чертик из табакерки, в заднем окне показался какой-то старикан. Его горящие колючие глаза засверкали, он разгладил свою рыжеватую бородку и выпалил:
— Сэр, не запинайте шину до смерти. Куда это мы попали?
— В центр мироздания! — выкрикнул я, стоя в дверях и вытирая руки о тряпицу со стойки бара.
— В Финнов паб! — раскатисто грянули все и каждый в отдельности.
Лицо старика отпрянуло от окна и через секунду появилось вновь; он выскочил из машины и встал, упершись руками в бока. Какое было удовольствие смотреть на него, одетого в изысканный трикотажный прогулочно-охотничий костюм с курткой! Его глаза светились восхищением.