Шоу иссяк.
Он сунул худые руки в карманы пиджака и оседлал ошалелую тишину.
— Наполеон, — тихо молвил отец О’Мел-ли, — и тот, уходя из Москвы, не отступал так по-джентльменски. Кто еще способен так метко уколоть и описать ирландца?
— Думаю, никто, — смиренно сказал Шоу. — Но я уже не ирландец.
— Плевать, что не ирландец, — сказал священник и оглянулся по сторонам, рассматривая фарфоровые знаки.
— Пожалуй, — сказал задумчиво Шоу, — я больше не стану ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ или ВЗВЕШИВАТЬ. Отныне мне надо только ДЕЙСТВОВАТЬ, то есть удалиться.
— И как вы собираетесь ДЕЙСТВОВАТЬ оставшиеся десять миль пути? Глумиться над логикой? Губить души? — поинтересовался отец О’Мелли.
Шоу кивнул на знаки. Мы быстро подошли, чтобы сложить их по одному в саквояж — «ОСТАНОВИСЬ», «ВЗВЕСЬ» и «ДЕЙСТВУЙ». Но Шоу оставил одну кружку — «ПОДУМАЙ».
Он расколол ее о дерево, как крутое яйцо, потом быстро сложил осколки от «ПОДУМАЙ» в ладони священника и загнул его пальцы, чтобы отныне разбитая библейская скрижаль не тревожила ни Египет, ни Финнов паб.
— Тому, кто вывел нас из тьмы, преподношу эти греховные обломки, — сказал Шоу. — Обнажаю шею, дабы принять топор завоевателя. Да будет он милостив.
От таких слов священник растерялся, оказавшись под этим ливнем без зонта.
— Ну же, отец О’Мелли, — сказал Дун. — Будьте же милостивы!
— A-а, какого черта! — сказал наконец священник, побледнев, но с охотой. — Шоу, вы не ведали, что творили.
Шоу уронил саквояж.
Послышался приятный слуху взрыв, приглушенный стенками саквояжа, похожий на грохот разбитой в темноте люстры.
— Целая философская школа — вдребезги, — заметил я.
— Угощаю всех! — сказал отец О’Мелли.
— Святой отец, вы еще ни разу такого не делали! — воскликнул я.
— Помалкивай и жми на рычаги.
Я налил последний стакан бренди для драматурга.
— Нет, не надо. — Шоу замотал головой, отчего борода у него воспламенилась. — Час назад от первого стакана у меня выросли копыта и началась свистопляска. Пора!
Все забеспокоились.
— Нет-нет, еще рано закрываться, — обернулся Шоу. — Это мне пора. Уходить.
— Так точно! — крикнул водитель Бернарда Шоу, стоя в дверях с перепачканными руками и осунувшийся. — Починили чудовище!
Шоу был на полпути к выходу, его практичные туфли высекали невидимые искры, когда его окликнул отец О’Мелли:
— Постойте!
Шоу задержался.
— Вы неплохой человек, — сказал, запинаясь, священник. — А я очень вспыльчив. Ваши туфли не похожи на копыта. Просто так вырвалось. Вы записали наши слова?
— Вы себя обессмертили. — Шоу продемонстрировал целый лист, исписанный стенографическими значками. — До свидания, до свидания.
Затем чертик из табакерки выскочил за дверь и направился к автомобилю. Я пошел за ним следом и услышал, как шофер спросил:
— Куда?
— К дьяволу, — сказал Шоу, не растерявшись. — То, что нам нужно. Да, к дьяволу, пожалуй.
Шофер протянул ему на заднее сиденье карту:
— Будьте любезны, найдите и дайте указания.
— Конечно! — рассмеялся Шоу. — До свидания, мистер Финн, пока!
И они уехали.
Гебер Финн закончил свой рассказ и умолк. Мужчины, выстроившиеся вдоль стойки бара и исполнявшие роль слушателей, погрузились в такое же молчание.
Затем кто-то поднял одну мозолистую ладонь и захлопал ею по другой натруженной ладони. Потом еще один энтузиаст захлопал в ладоши, а за ним последовали прочие неверующие, которые уверовали если не во что-то другое, то хотя бы в Финна, пока во всем пабе не посыпалась пыль с люстр и не перекосились картины.
Финн налил мне, и я спросил:
— Это все было на самом деле?
Финн оцепенел, словно прикоснулся мокрыми пальцами к замерзшей трубе и не может оторвать.
— Ну, я хочу сказать, — промямлил я, — с фактами все в порядке, но не были ли они перетасованы?
— Перетасованы? — изумился Финн. — Этому учат в Берлине?
Я наполнил свой стакан:
— За Финнов паб и его обитателей! И за того адвоката дьявола...
- Шоу!
— ...который зашел далеко, — закончил я, — чтобы прийти к истине.
— Боже, — сказал Финн, — ты заговорил совсем как мы!
— Угощаю всех! — сказал я.
После того как «Пекод» попал в затяжной утренний штиль, мы решили пообедать.
Мы сидели в одном дублинском ресторане, и с нами двое репортеров из Лондона.
Только что подали первое, и не успел я взяться за ложку, как Джон, оценив глубину своей тарелки, сделал следующее замечание:
— Знаете, как мне ни печально признавать, но я отнюдь не считаю, что наш молодой сценарист вкладывает всю свою душу в сценарий «Моби Дика».
Я остолбенел.
Двое репортеров посмотрели на Джона, а потом на меня и стали ждать. Джон продолжал говорить, не отрывая взгляда от супа:
— Нет, я в самом деле не думаю, что наш друг всем сердцем и душой переживает за этот важный проект.
Ложка выпала у меня из пальцев и осталась лежать на скатерти. Я не мог поднять глаза. Сердце заколотилось, и я почувствовал, что в любое мгновение готов сорваться с места и сбежать из-за стола. Вместо этого я сидел, уставившись в тарелку, а потом суп убрали и принесли мясо, унесли мясо и налили вина, которого я не пригубил, и все это время Джон болтал с репортерами, ни разу не взглянув на меня.
После обеда я вышел из ресторана как слепой и проводил Джона в мой гостиничный номер в «Ройял хайберниен». Когда мы вошли, я остановился, пошатываясь, и взглянул на Джона, опасаясь, что грохнусь в обморок.
Джон долго вопросительно смотрел на меня и наконец сказал:
— Что-то не так, малыш?
— Не так, Джон? Конечно не так! — разбушевался я. — Ты сам-то понял, что ты нес сегодня за обедом?
— А что, малыш?
— Черт бы тебя побрал, — сказал я. — Ни с кем на свете мне не хотелось работать больше, чем с тобой. Из всех романов на свете больше всего мне хотелось сделать переложение «Моби Дика». Я всем сердцем, душой и потрохами вкалываю день-деньской, в поте лица своего и со всей любовью, а теперь ты за обедом... Ты вообще когда-нибудь слушаешь себя?!
Джон вытаращил глаза и разинул рот:
— Ну что ты, сынок, это была шутка. Не больше. Шутка, конечно. Всего лишь шутка!
— Шутка! — заорал я, зажмурившись, и слезы брызнули у меня из глаз.
Джон решительно шагнул вперед, взял меня за плечи и слегка встряхнул, потом склонил мою голову себе на плечо и дал мне выплакаться.
— Боже мой, — повторял он. — Это был просто розыгрыш. Неужели ты не понял? Розыгрыш.
Мне потребовалась целая минута, чтобы перестать плакать. Мы поговорили немного, и Джон ушел, велев мне приехать с заключительными отрывками в Килкок сегодня вечером к ужину, поболтать и посидеть за поздним виски.
Когда он ушел, я долго сидел за машинкой, раскачиваясь из стороны в сторону, не в силах смотреть на бумагу. А затем вместо того, чтобы напечатать «Моби Дик», страница 79, сцена 30, эпизод 2», я накатал нечто совсем иное.
Очень медленно, в раздумье, я выстукивал слова:
Следующие два часа я строчил без остановки.
Это была одна из тех ночей, когда, возвращаясь из Дублина, едешь по Ирландии мимо сонных городков, и тебе попадается мгла и встречается туман, уносимый дождем, чтобы превратиться в текучую тишину. Вся местность замерла и продрогла в ожидании. То была ночь, когда случаются диковинные встречи на пустынных перекрестках, затянутых тугими волокнами призрачной паутины, а за сто миль — ни единого паука. Вдалеке на лугу скрипели ворота, в окна дробно стучался ломкий лунный свет.
Как здесь говорят, для банши лучшей погоды не придумаешь. Я чуял, я знал это. Мое такси проехало через последние ворота, и я прибыл в Кортаун-хаус, расположенный так далеко от Дублина, что если бы этот город вымер в ночи, то здесь никто б и не узнал.
Я расплатился с водителем и проследил, как такси разворачивается, чтобы вернуться в живой город, оставляя меня наедине с двадцатью страницами сценария в кармане и с моим работодателем, дожидающимся меня в доме. Я стоял в полночной тишине, вдыхая Ирландию и выдыхая мокрые угольные шахты моей души.
Затем я постучался.
Дверь распахнулась настежь почти мгновенно. За ней стоял Джон, протягивая мне шерри и втаскивая меня внутрь:
— Хорошо, малыш. Сбрасывай пальто. Давай сценарий. Почти готов, да? Это ты так говоришь. Ты меня заинтриговал. В доме никого. Семейство в Париже. Мы вдоволь начитаемся, разделаем в пух и прах твои сцены, раздавим бутылочку, можешь оставаться спать до двух и... Что это было?
Дверь все еще оставалась открытой. Джон шагнул, наклонил голову, закрыл глаза’, прислушался.
По лугам шелестел ветер. В облаках слышался такой звук, словно кто-то заправляет покрывало на большущей кровати.
Я прислушался.
Откуда-то из черных полей раздался еле слышный стон и всхлип.
Все еще с закрытыми глазами Джон прошептал:
— Ты знаешь, что это, малыш?
— Что?
— Потом скажу. Заходи.
Когда дверь захлопнулась, он — величавый владелец опустевшего имения — повернулся и зашагал впереди в своей охотничьей куртке, тренировочных рейтузах, начищенных полусапожках; его волосы, как всегда, были растрепаны ветром во время плавания вверх-вниз по течению с незнакомками в неожиданных постелях.
Устроившись у библиотечного камина, он одарил меня своей ослепительной улыбкой, вспыхнувшей как сполох маяка и исчезнувшей, пока он угощал меня вторым шерри в обмен на сценарий, который ему пришлось вырывать у меня из рук.
— Ну, посмотрим, чем разродился мой гений, мой левый желудочек, моя правая рука. Сиди. Пей. Смотри.
Он стоял на каменных плитах близ очага и грел спину, листая рукопись, зная, что я пью свой шерри слишком быстро, жмурясь каждый раз, когда оброненная им страница, кувыркаясь, летела на ковер. Закончив читать, он отправил в полет последний лист, прикурил сигару и выпустил дымок. Уставился в потолок, заставляя меня ждать.