Наверное, женщина не видела меня, а если и видела, то не обращала внимания. Я не мог напугать ее. Ничто на свете не способно было напугать ее снова. Ее сверлящий неотвратимый взгляд был прикован к дому, к окну библиотеки, к силуэту человека в окне.
Ее лицо было словно вылеплено из снега, высечено из белого прохладного мрамора, из которого сложены самые изысканные ирландки. Длинная лебединая шея, пышные, хоть и подрагивающие губы и зеленые глаза, исполненные мягкого свечения. Так прекрасны были эти глаза и ее профиль на фоне раскачивающихся ветвей дерева, что во мне что-то встрепенулось, сжалось и умерло. Я ощутил ту убийственную боль, которую испытывают мужчины, когда красота проходит мимо, чтобы исчезнуть навсегда. Хочется закричать: «Постой! Я люблю тебя!» Но она молчит. И лето, воплощенное в ней, безвозвратно уходит.
Но теперь красавица, пристально смотревшая в окно того далекого дома, заговорила.
— Он там? — спросила она.
— Что? — услышал я свой голос.
— Это он? — поинтересовалась она. — Чудовище, — сказала она в тихой ярости. — Зверь собственной персоной.
— Я не...
— Животное о двух ногах, — продолжала она. — Он остается, а другие уходят. Все уходят. Он потирает руки о плоть. Девушки служат ему салфетками. Женщины — полночным ужином. Он их держит штабелями в винных погребах, знает, какая какого года, но не знает имен. Боже праведный, это он?
Я посмотрел туда же, куда она, — на тень в окне далеко за крокетной лужайкой.
И представил своего режиссера в Париже, Риме, Нью-Йорке и Голливуде; представил волны, потоки женщин, по которым ходил Джон, отпечатывая следы своих ног на их коже, — темный Христос, шагающий по теплому морю. Пиршество из женщин, отплясывающих на столах, жаждущих похвалы, и Джон, уходя, говорит: «Дай мне взаймы пятерку. Этот нищий у дверей разрывает мое сердце».
Я посмотрел на молодую женщину, черные волосы которой трепал ночной ветер, и спросил:
— Кто бы это должен быть?
— Он, — ответила она. — Тот, кто здесь живет, кто любил меня, а теперь не любит.
Она закрыла глаза, чтобы сморгнуть слезы.
— Он здесь больше не живет, — сказал я.
— Нет, живет! — вскинулась она на меня, словно собиралась ударить или плюнуть. — Почему ты мне лжешь?
— Послушай. — Я смотрел на свежий, но какой-то состарившийся снег ее лица. — Это было в другое время.
— Нет. Есть только сейчас! — Она словно собиралась броситься к дому. — И я все еще люблю его, так сильно, что готова убить за это и погубить себя в конце концов!
— Как его имя? — Я преградил ей дорогу. — Имя?
— Джо конечно. Джой. Джозеф!
Она шагнула вперед. Я поднял руки и покачал головой:
— Теперь здесь живет Джонни. Джон.
— Врешь! Я чую, что он здесь. Имя изменилось, но это он. Смотри! Ощути!
Она выставила руки, прикоснувшись к ветру, дувшему к дому. И я повернулся и ощутил ветер вместе с ней, и настал другой год, время в промежутке. Так сказал ветер и подтвердили ночь и свет в большом окне, где стояла тень.
— Это он!
— Мой друг, — сказал я мягко.
— Никому не друг, никогда!
Я попытался всмотреться в ее глаза, думая:
«Боже, неужели так было всегда, вечно один и тот же человек в доме, сорок, восемьдесят, сто лет назад! Не тот же самый, но все они — темные близнецы, и эта заблудшая девушка на дороге с руками из снега вместо любви, с морозом в сердце вместо покоя, и ничего не поделаешь, только ее шепот и причитания, скорбь, стоны и плач, стихающие на рассвете, чтобы начаться вновь с восходом луны».
— Там мой друг, — сказал я снова.
— Если это правда, — злобно прошипела она, — тогда ты мой враг!
Я посмотрел на дорогу, где ветер гнал пыль через кладбищенские ворота.
— Уходи откуда пришла, — сказал я.
Она взглянула на ту же дорогу и пыль, и ее голос поник.
— Значит, не будет мне покоя? — опечалилась она. — Что же, я так и буду бродить из года в год и не будет возмездия?
— Если тот человек действительно твой Джо, твой Джозеф, — сказал я, — что бы ты хотела, чтоб я сделал?
— Пришли его ко мне, — произнесла она спокойно.
— Что ты с ним сделаешь?
— Возлягу с ним, — пробормотала она, — и никогда больше не встану. Удержу его, как камень в холодной реке.
— А-а, — сказал я и кивнул.
— Ну так ты скажешь ему, чтобы он пришел?
— Нет. Ибо он не твой. Очень похож. Почти один к одному. И закусывает девушками, и рот вытирает их щелками. В один век его зовут так, в другой — этак.
— И никогда никого не любил?
— Он бросается этим словом, как рыбак, забрасывающий сети в море, — сказал я.
— Ах, а я в них попадаюсь! — И тут она так застонала, что тень в большом доме на лужайке подошла к окну. — Я останусь тут до конца ночи, — сказала она. — Конечно же, он почует, что я здесь, его сердце растает, и не важно, как его зовут или насколько прогоркла его душа. Какой сейчас год? Сколько я уже прождала?
— Не скажу, — ответил я. — От этого у тебя разобьется сердце.
Она повернулась и посмотрела уже на меня.
— Так ты один из порядочных, благородных людей, которые никогда не лгут, не причиняют боли, не прячутся? Боже, почему я не встретила тебя первым!
Поднялся ветер, его вой усилился в ее горле. Где-то далеко в спящем городе ударили часы.
— Мне пора идти, — сказал я и сделал вдох. — Могу ли я подарить тебе покой?
— Нет, — сказала она, — ведь не ты же меня погубил.
— Понимаю, — сказал я.
— Ничего ты не понимаешь. Но пытаешься. Очень благодарна тебе за это. Иди домой. А то умрешь.
— А ты?
— Ха-а! — хохотнула она. — Я уже давно померла. Второй раз не умирают. Иди!
Я с радостью пошел. Я уже досыта отведал и промозглой ночи, и белой луны, пресытился древностью и этой женщиной. Ветер подгонял меня в спину вверх по поросшему травой холму. У двери я обернулся. Она была еще там, на Млечном Пути, ее шаль раскинула крылья на ветру, одна рука была поднята.
— Поторопись, — прошептала она, а может, мне померещилось. — Скажи ему, что он тут нужен!
Я забарабанил в дверь, ввалился в дом и растянулся на полу в коридоре, сердце колотилось, отражение в большом коридорном зеркале походило на удар бесцветной молнии.
Джон в библиотеке потягивал очередной шерри. Он налил и мне.
— Когда-нибудь, — сказал он, — ты научишься не принимать безоговорочно на веру все, что я болтаю. Боже, посмотри на себя! Ледышка. Выпей. А это вдогонку!
Я выпил. Джон налил. Я выпил.
— Так это была шутка?
— А что же еще? — рассмеялся Джон, потом замолчал.
Снаружи опять раздалось протяжное стенание. Словно луна поскреблась о крышу когтем скорби.
— А вот и твоя банши, — сказал я, разглядывая свой стакан, не в силах пошевелиться.
— Да, да, конечно, малыш, угу, — сказал Джон. — Пей, малыш, а я прочитаю тебе еще раз замечательный обзор твоей книги в лондонской «Таймс».
— Ты сжег ее, Джон.
— Конечно, малыш, но я помню ее как сегодня утром. Пей.
— Джон, — сказал я, глядя на огонь, на камин, где пепел сожженной бумаги сдувало горячее дыхание. — Этот обзор действительно существует... существовал?
— Боже мой, ну конечно. Вообще-то... — Тут он замолчал и притворился, будто что-то соображает. — В «Таймс» знали, как я тебя люблю, малыш, и попросили написать обзор твоей книги. — Джон протянул длинную руку, чтобы налить себе еще. — Я написал. Под вымышленным именем, разумеется. Ну разве это не мило с моей стороны? Но я должен был быть объективным, малыш. Вот и написал, что действительно считаю удачей, а что не считаю. Я критиковал точно так же, как если бы ты принес мне паршиво написанный эпизод сценария, а я велел его тебе переписать. Ну как, разве мой поступок не был сногсшибательно неподражаем?
Он придвинулся ко мне. Взял меня за подбородок, приподнял его и долгим слащавым взглядом посмотрел мне в глаза:
— Ты не огорчен?
— Нет, — сказал я, но голос у меня дрогнул.
— Ну и хорошо, раз не огорчен. Извини. Шутка, малыш. Всего лишь шутка.
И он по-дружески ткнул меня в плечо. Каким бы легким ни был этот тычок, мне показалось, что это кузнечный молот.
— Надеюсь, ты не придумал эту шутку и статья действительно существует, — сказал я.
— Я тоже надеюсь, малыш. Ты плохо выглядишь. Я...
Ветер носился вокруг дома. Окна прогибались и потрескивали.
И вдруг я сказал без всякой причины:
— А банши-то там.
— Это был розыгрыш, малыш. Тебе следует быть со мной начеку.
— Нет, — сказал я, выглядывая из окна. — Банши там.
Джон засмеялся:
— Ты видел ее, да?
— Молодая красивая женщина в шали холодной ночью. Молодая женщина с черными волосами, большими зелеными глазами, белоснежной кожей и гордым финикийским носом. Никого тебе не напоминает из твоих знакомых, Джон?
— Их тысячи, — засмеялся Джон уже потише, взвешивая свою шутку. — Черт...
— Она ждет тебя, — сказал я. — В начале дорожки.
Джон неуверенно посмотрел на окно.
— Эти-то звуки мы и слышим, — сказал я. — Она описала тебя или кого-то похожего на тебя. Назвала тебя Джоем, Джо, Джозефом. Но я-то знаю, что это ты.
Джон задумался:
— Молодая, говоришь. Красивая. И сейчас стоит прямо там?
— Самая красивая, какую мне только приходилось видеть.
— Без ножа?
— Безоружна.
Джон вздохнул:
— Ну, думаю, мне надо пойти и поболтать с ней, как ты думаешь?
— Она ждет.
Он двинулся к двери.
— Надень пальто. Холодно, — сказал я.
Он натягивал пальто, когда я услышал доносившийся снаружи звук, очень отчетливый на этот раз. Рыдания, стоны, потом снова рыдания.
— Боже, — сказал Джон, держа пальцы на ручке двери, не желая показывать, что побаивается. — Она действительно там.
Он заставил себя повернуть ручку и открыть дверь. Со вздохом ворвался ветер и принес еще один слабый стон.
Джон стоял на холодном ветру, вглядываясь в длинную тропинку в темноте.
— Постой! — закричал я в последний момент.