— Дун!
Наконец мы все столпились в проходе у четвертого ряда. Я слышал их испуганные возгласы. Все глазели на Дуна.
Дун все еще сидел в четвертом ряду, со скрещенными руками и закрытыми глазами.
Неужели умер?
Нет.
Ему на щеку капнула слеза, крупная, блестящая и прекрасная. Вторая слеза, еще крупнее и не менее сверкающая, покатилась из другого глаза. Подбородок был влажным. Видно было, что плачет он уже давно.
Мы обступили его, склонились над ним, заглядывая в лицо:
— Дун, ты, часом, не заболел?
— Плохие новости?
— Боже мой! — всхлипнул Дун. Он замотал головой, чтобы обрести дар речи. — Боже мой, — наконец выдавил он, — поистине она поет как ангел.
— Ангел?
— Там, — кивнул Дун.
Все повернулись, уставившись на погасший серебристый экран.
— Ты это про Дину Дурбин?
Дун всхлипнул:
— Вернулся сладкий голос моей умершей бабушки...
— Бабушкин зад! — вскинулся на него Тималти. — Когда это у нее был такой голос!
— Кому знать, как не мне?
Дун высморкался и приложил к глазам платок.
— Что же, из-за этой девицы Дурбин ты отказался от забега?
— Так и есть! — воскликнул Дун. — Именно! Выскакивать из зала после такого пения — кощунство. Все равно что прыгать по алтарю во время венчания или вальсировать на похоронах.
— Ты же мог нас предупредить, что состязания не будет! — грозно посмотрел Тималти.
— Каким образом? Пение овладело мною как божественный недуг. Та ее финальная песня, «Прекрасный остров Инишфри», скажи, Клан-нери?
— Что еще она пела? — спросил Фогарти.
— Что еще она пела?! — возопил Тималти. — Мы только что лишились из-за него половины дневного заработка, а тебя интересует, что еще она там пела! Черт!
— Деньги, конечно, заставляют Землю вращаться, — согласился сидевший в кресле Дун, — зато музыка уменьшает трение.
— Что здесь происходит? — раздался чей-то голос сверху. С балкона, попыхивая сигаретой, свесился человек. — Вы чего шумите?
— Это киномеханик, — прошептал Тималти и громко сказал: — Привет, дружище Фил! Это же мы. Команда! У нас тут небольшая проблема, Фил, этическая, если не сказать эстетическая.
Мы вот подумали: а что, если ты еще раз прокрутишь нам гимн?
— Еще раз?
Послышался ропот выигравших, началась толкотня.
— Мудрая мысль, — сказал Дун.
— Угу, — съехидничал Тималти. — А то непреодолимая сила сковала Дуна по рукам и ногам.
— Заезженная лента тысяча девятьсот тридцать седьмого года вдавила его в кресло, — сказал Фогарти.
— Если все честь по чести... — Тут Тималти возвел свой просветленный взгляд к небесам. — Фил, старина, а последний ролик фильма с Диной Дурбин еще у тебя?
— Ну не в женском же туалете, — ответил Фил, не расставаясь с сигаретой.
— Каков остряк! Фил, может, прокрутишь нам конец фильма?
— Вы все этого хотите? — прокричал Фил.
Наступил тягостный момент нерешительности. Но сама идея повторного забега была слишком заманчива, чтобы от нее отказаться, хотя на кону стояли уже выигранные деньги. Все неубедительно закивали.
— Тогда я тоже с вами, — крикнул сверху киномеханик. — Ставлю шиллинг на Хулихана!
Выигравшие засмеялись и заулюлюкали в предвкушении новой удачи. Хулихан картинно помахал рукой. Проигравшие повернулись к своему бегуну.
— Слышишь, как над тобой издеваются, Дун! Парень, очнись!
— Только она запоет, заткни уши!
— По местам стоять! — скомандовал Тималти, протискиваясь сквозь толпу.
— А как же без зрителей? — спросил Хулихан. — Без них нет препятствий, нет истинного соревнования.
— А что, — Снелл-Оркни огляделся, — пусть все мы и будем зрителями.
— Снелл-Оркни, — сказал Тималти, — вы гений!
Все просияли и расселись по креслам.
— Можно сделать еще лучше, — заявил Тималти. — Почему бы нам не разбиться на команды! Дун и Хулихан, конечно, главные, но за каждого болельщика Дуна или Хулихана, который выберется из зала до гимна, начисляется дополнительное очко. Идет?
— Идет! — закричали все.
— Извините, — сказал я, — кто судья на улице?
Все посмотрели на меня.
— А-а, — сказал Тималти. — Нолан — на выход!
И Нолан, чертыхаясь, поплелся по проходу.
Фил высунулся из аппаратной:
— Эй вы, олухи, там, внизу, готовы?
— А девица с гимном?
И свет погас.
Я оказался рядом с Дуном, который зашептал как в горячке:
— Растолкай меня, не давай красотам оторвать меня от реальности, хорошо?
— Помолчи! — сказал кто-то. — Начинается таинство.
И действительно, то было таинство пения, творчества и жизни, если хотите. С экрана, отмеченного печатью времени, запела девушка.
— Не подведи нас, Дун, — прошептал я.
— Что? — ответил он. И кивнул с улыбкой на экран. — Ты только глянь, какая прелесть! Слышишь?
— Дун, у нас пари, — сказал я. — Приготовься.
— Ладно, — пробурчал он. — Дай размяться.
А, черт, только не это!
— Что такое?
— Мне и в голову не приходило. Совсем отнялась. Правая нога. Пощупай. Нет, без толку. Омертвела!
— Онемела? — забеспокоился я.
— Онемела, омертвела, какая, к черту, разница. Мне крышка! Послушай, ты должен бежать вместо меня! Вот шарф и кепка!
— Твоя кепка?..
— Когда выиграешь, всем ее покажешь, и мы расскажем, что ты побежал из-за моей дурацкой ноги!
Я натянул кепку и повязал шарф.
— Но как же так... — возмутился я.
— Ты справишься! Запомни: пока не появится «КОНЕЦ»! Песня почти допета. Ты в напряжении?
— А ты как думаешь!
— Побеждает слепая страсть, сынок. Лети очертя голову. Если кого-нибудь собьешь, не оглядывайся. На старт! — Дун поджал ноги, чтобы я смог выбраться. — Песня кончается. Они целуются...
— Конец фильма! — крикнул я.
И выскочил в проход.
Я несся вверх по уклону, думая: «Первый!
Впереди никого! Дверь!»
Я толкнул дверь, и грянул гимн.
Влетаю в вестибюль. Самое страшное позади!
«Победил! — мелькнуло в голове. — Я стою, увенчанный кепкой и шарфом Дуна, словно лаврами триумфатора. Я принес выигрыш всей команде!»
А кто пришел вторым, третьим, четвертым?
Я смотрел на дверь, пока она не захлопнулась.
И тут только услышал крики из зала.
Боже мой! Наверное, сразу шестеро ломятся не в ту дверь, кто-то споткнулся, упал, остальные — на него. А как еще объяснить, что я — первый и единственный? Там в эту секунду небось развернулась настоящая потасовка, обе команды вцепились друг в друга мертвой хваткой, кто стоя в полный рост, кто растянувшись на полу, в креслах и под креслами. Вот что там сейчас происходит!
Мне хотелось закричать: «Я победил!» — чтобы драка прекратилась.
Я отворил дверь.
Вперился в черную бездну зала, где все застыло в неподвижности.
Подошел Нолан и выглянул из-за моего плеча.
— Полюбуйся на ирландцев, — сказал он, кивая. — Служение музам ставят выше спринта.
В темноте раздались крики:
— Еще! Снова! Последнюю песню! Фил!
— Не шевелитесь. Я наверху блаженства. Дун, как же ты был прав!
Нолан миновал меня и уселся в кресло.
Я долго стоял, глядя на ряды, где сидели команды спринтеров, не шелохнувшись, смахивая слезы.
— Фил, друг! — крикнул Тималти откуда-то с передних рядов.
— Готово! — прокричал в ответ Фил.
— И на этот раз, — добавил Тималти, — без гимна.
Аплодисменты.
Погасли тусклые огни. Экран засветился, как огромный теплый камин.
Я оглянулся и посмотрел на ослепительный, здравый, трезвый мир Графтон-стрит, на паб, гостиницы, магазины, прохожих-полуночников. Меня терзали сомнения.
А потом, под музыку «Прекрасного острова Инишфри», я стянул кепку и шарф, запрятал свои лавры под кресло и медленно, с вожделением, без всякой суеты и спешки, прошел мимо Снелла-Оркни с его канареечной компанией и тихо погрузился в кресло...
Время расставания наступило незаметно.
— Но, ей-богу, — сказал Тималти, — вы же только что приехали!
— Мы нашли то, за чем пришли, сказали свое слово и посмотрели на ваш потрясающий спринтерский забег, за что премного вам благодарны. Нам ни к чему задерживаться дольше, — заявил высокий грустный счастливый пожилой юноша. — Цветам пора в теплицу... а то увянут за ночь. Мы всегда летим, несемся вприпрыжку, скачем. Мы в вечном движении.
Аэропорт потонул в тумане, и канарейкам ничего не оставалось, как заточить себя в клетку парома «Дан-Лэри», отходившего вечером в Англию, а я и постояльцы Финнова паба остались на пристани и смотрели, как те отплывают. Вон они, все шестеро, на верхней палубе, машут нам руками, а вот мы — Тималти, Нолан, Гэррити и остальные — машем снизу. А когда паром прогудел и отвалил, Главный Птичник кивнул, всплеснул правой рукой, и все запели: «По городу Дублину шел я впотьмах. Двенадцать пробили часы. И видел, как косу плетет при свечах дева небесной красы».
— Боже мой, — сказал Тималти, — вы слышите?
— Они же все до единого сопрано! Сопрано! — воскликнул Нолан.
— Не ирландские, а истинные, настоящие сопрано, — сказал Келли. — Черт, что же они раньше не сказали? Если б мы знали, то могли бы наслаждаться их пением целый час до отхода.
Тималти кивнул и добавил, слушая, как мелодия плывет над волнами:
— Непостижимо. Невероятно. Как мне не хочется, чтобы они уезжали! Подумать только: сто лет, если не больше, люди твердят, что они все исчезли. Но теперь вернулись, пусть даже совсем ненадолго!
— Кто исчез? — спросил Гэррити. — Кто вернулся?
— Ну как же, — сказал Тималти, — эльфы с феями, конечно; они когда-то населяли Ирландию, а теперь их не осталось. Они заглянули к нам сегодня, и у нас изменилась погода. Теперь вот снова покидают нас, а некогда обитали здесь всегда.
— Помолчи! — прикрикнул Килпатрик. — Лучше слушай!
И мы, девять мужчин на краю причала, слушали, а паром уходил все дальше, и пели голоса, и стелился туман. Мы решились уйти, только когда паром отошел совсем далеко и голоса растворились во мгле, как благоухание папайи.