ет свою любовь. Теперь, когда моряк набрасывается на Измаила, чтобы перерезать ему горло, разве не логичнее будет, если Квикег, тайком увидев доказательство дружбы Измаила за миг до этого, стряхнет с себя смертный транс и заслонит его от убийцы? Да, и еще раз да.
А момент, когда Квикег хватает матроса, переламывает о колено и убивает, — разве не превосходный это миг для, ах, господи, для появления Белого Кита?!
И опять да.
Кит замечен, поднята тревога. Моби Дик то вздымается, то проваливается в волны. Ахав шагает по палубе, и команда у поручней смотрит, не мигая, на великое белое чудо. А Квикег после своего спасения уже не может вернуться в гроб, когда Ахав кричит своим людям грести прочь — из этого молчания, из этой неподвижности, проклятого заштиленного моря.
Команда хватается за весла, преследуя Моби Дика, и выгребает на ветер!
Ах, боже! Благословенный ветер!
И я там сидел на веслах — целый день.
Начинается с монеты на мачте и долгожданного ветра в поникших высоких парусах. Моби Дик увлекает их вокруг света.
То, что последовало за этим как метафора, казалось неизбежным в тот день сочинительства.
Ахав осмеливается вытянуть себя на веслах из штиля.
И что же? Тайфун ему в наказание за это прегрешение!
А вместе с ним — повреждение «Пекода», и огни святого Эльма разгораются на мачтах и на острие гарпуна Ахава.
«Они лишь освещают нам путь к Моби Дику!» — кричит капитан.
Ахав пренебрегает штормом и прихлопывает огонь на гарпуне кулаком:
«Вот так я гашу огонь!»
Огни святого Эльма погасли, шторм улегся.
Итак, расчищена сцена для последнего спуска вельботов в погоне за Моби Диком.
Я выстукиваю на машинке эпизоды падения моряка с мачты, штиль на море, появление Белого Кита, несостоявшуюся гибель Квике-га и Измаила, спускается вельбот, Кит загарпунен, Ахав привязывает себя к Чудовищу, погружение, гибель, Ахав показывается, мертвый, призывая свою команду преследовать, следовать в... пучину. Я голоден, мне безумно приспичило сбегать в туалет, вернуться, срочно позвонить и заказать сэндвичи. Наконец под вечер, шесть-семь часов спустя, я откидываюсь на спинку стула, прикрыв глаза руками, и ощущаю на себе чей-то взгляд. Смотрю вверх — и вижу старика Германа, он все еще тут, но выдохся, обращается в призрака, исчезает. Потом я звоню Джону и спрашиваю, можно ли к нему приехать.
— Но странно как-то, — сказал Джон, — не похоже на тебя.
— Не на меня. На него.
— На кого?
— Не важно. Все кончено.
— Что кончено?
— Скажу, когда приеду.
— Пошевеливайся, малыш, поторапливайся.
Через час я бросил ему на колени сорок страниц.
— Кто звонил по телефону? — пошутил он.
— Не я, — сказал я. — Читай.
— Иди во двор и погоняйся за быком в поле.
— Тогда придется его убить. Я сегодня отменно себя чувствую.
— В таком случае налей себе выпить.
Так я и сделал.
Спустя полчаса Джон вошел в кабинет, ошарашенный, словно от оплеухи.
— Боже, — сказал он. — Ты был прав. Все кончено. Когда съемки?
— Это ты мне скажи, Джон, — ответил я.
— Это старик Герман нашептал тебе на ухо?
— Наорал.
— Слышу отголоски, — сказал Джон. — Черт возьми. Кстати, — добавил он, подумав, — насчет поездки в Лондон.
— Ну?
Я сжался в комок и зажмурился.
— Отправляйся на пароме, — сказал Джон.
Став на полгода старше, я на следующий день объявился у Финна, гонимый дождем, который дожидался, чтобы унести меня потом обратно.
Я пристроил свой багаж у стойки бара, облокотившись на которую Финн разглядывал мои вещи, так же как Дун, Майк и все остальные.
— Что, уезжаешь? — спросил Финн.
— Да.
Обитатели паба обернулись и перестали пить из своих разнокалиберных стаканов.
— Случилось знаменательное событие, — сказал я. — Неожиданность.
— Такие вещи здесь всегда приветствуются. — Финн поставил на стойку «Гиннесс». — Поделишься с нами?
— После всех проведенных здесь часов, дней, недель и месяцев я проснулся вчера утром, — сказал я, — подошел к зеркалу, постоял, посмотрелся в него, бросился к своей машинке и без передышки печатал семь часов. Наконец в четыре часа дня я написал «КОНЕЦ» и позвонил в Кортаун-хаус сказать, что все кончено, готово. Поймал такси, приехал и бросил ему на колени сорок страниц. И мы открыли бутылку шампанского.
— А вот еще одна, — сказал Финн и хлопнул пробкой.
Мы угостили всех и наполнили мой стакан.
— Вчера, — спросил Дун, пока все ждали, — сам ли ты двигал своей рукой и сочинял сцены?
— Герман Мелвилл ли я?
— Он самый.
— Нет, — ответил я. — Он нагрянул, но не смог остаться. Я обирал его все эти дни и месяцы, читая и перечитывая, чтобы быть уверенным, что он влился в мою кровь, проник в нервы, что я смотрю его глазами. Он пришел, потому что я его призвал. Подобные духи надолго не остаются. Они отдают себя и уходят.
— Представляю, что ты пережил, — сказал Дун.
— Не описать. Когда-нибудь ты увидишь это на экране.
— С Божьей помощью, — сказал Финн.
— Да, — сказал я, кивая, — с Божьей.
— За Германа Мелвилла внутри или снаружи этого молодого человека! — сказал Дун.
— За Германа Мелвилла! — повторили все.
— А теперь что же, попрощаемся? — сказал Финн.
— Ты когда-нибудь вернешься? — спросил Дун.
— Нет, — ответил я.
— Реалист, — заметил Финн.
— Это справедливо, — объяснил я. — Я живу так далеко и не летаю самолетами. И маловероятно, что мне снова доведется поработать в Ирландии. А если пройдет слишком много времени, мне не захочется возвращаться.
— Да, — сказал Тималти, — мы все состаримся или помрем, или и то и другое, и не на что будет смотреть.
— В моей жизни это было замечательное время, — признался я, смакуя последний стакан.
— Ты улучшил нашу погоду, — ласково сказал Дун, сморкаясь.
— Все равно, — встрепенулся Майк, — давай сделаем вид, что когда-нибудь ты вернешься, и тогда, подумать только, сколько всего накопится, о чем рассказать и чем обогатить тебя.
— Да, — подхватили все.
— Это самый большой соблазн, — улыбнулся я. — Осмелюсь сказать, что буду скучать по всем вам.
— Да ладно уж, — тихо пробурчал Финн.
— Черт возьми! — воскликнули остальные, глядя на меня как на сына.
— Прежде чем ты уйдешь, — сказал Финн. — Кстати. Об ирландцах. Расставил ли ты все точки над «i»? Как бы ты мог описать...
— Воображение, — тихо произнес я.
Тишина. Все ждут.
— Воображение, — продолжил я. — Боже праведный, все не так. Где ты? На островке со спичечную головку за девять тысяч миль к северу посреди ничего!! Какие тут богатства? Никаких! Какие природные ресурсы? Всего один — находчивость, золотые умы — у всех, кого я здесь встречал! Ум, который светится в глазах, слова, слетающие с языка в ответ на события не крупнее игольного ушка! Из такой малости вы собираете так много; выжимаете последнюю унцию жизни из цветка с одним лепестком, из беззвездной ночи, из дня без солнца, из кинотеатра, населенного, словно привидениями, старыми фильмами, из шишки на голове, которую Америка принялась бы лечить пластырем. Здесь и повсюду в Ирландии жизнь. Кто-то подбирает нить, кто-то завязывает на ней узел, третий приделывает дугу, и к утру готов ковер на полу, занавеска на окне, поющий гобелен из струн арфы на стене, и все они берут начало от этой нитки! Церковь держит страну на коленях, страна захлебывается от непогоды, политиканы загоняют в могилу... но Ирландия по-прежнему устремлена к тому дальнему выходу. И знаете, ей-богу, я думаю, она найдет этот выход!
Я прикончил свое шампанское, а потом пошел по кругу пожимать всем руки и небольно тыкать в каждое плечо кулаком:
— До свидания, Тималти.
— Парень.
— Пока, Ханнаган.
— Малыш.
— Мистер Келли, мистер О’Брайен, мистер Банион.
— Парень. Янки. Мальчик мой.
— Мистер Дун, не переставайте бегать спринтерские дистанции.
— Я всегда готов.
— Мистер Финн, не переставайте подливать.
— Источник никогда не иссякнет.
В дверях я обернулся посмотреть на них, выстроившихся в ряд, как на фото. Я был рад, что они не вышли меня провожать. Все было как в старом кино. Я посмотрел на них, они — на меня.
— Попутного ветра, янки.
— Благослови вас Господь, мистер Финн.
Они помахали руками, я помахал и вышел за дверь.
Майк сел за руль своего автомобиля «Нэш» 1928 года выпуска.
— Помолись, чтобы завелся, — сказал он.
Мы помолились. Завелся. Мы покатили по дороге к Ирландскому морю, в порт, вон из 1918, 1922, 1929, 1945 и 1953 годов. Я не стал оглядываться на Финнов паб, исчезнувший из виду в прошлом. Мокрыми от слез глазами я увидел, что, о боже, холмы зеленые. Да. Холмы были зеленые.
Ирландия и ирландцы — одна из любимых «этнических» тем Рэя Брэдбери (наряду с латиноамериканским циклом). В разные годы он посвятил этой стране и ее народу немало рассказов. (Здесь нужно оговориться, что речь идет об Ирландской Республике.) Книга «Зеленые тени, Белый Кит» (1992) состоит на одну треть из обновленных текстов ранее опубликованных произведений: «Страшная авария в прошлый понедельник», «Охотничья свадьба», «Ужасный пожар в усадьбе», «Нищий на мосту О’Коннела», «Призраки нового замка», «Одну за его светлость и одну на дорожку», «Как бы пережить воскресенье», «Первая ночь поста», «Отродье Макгилла-хи», «Банши», «Холодный ветер, теплый ветер», «Спринтерский забег до гимна». Остальное — новые главы. А всего их — 33.
Этой книги не было бы, если бы известный голливудский режиссер Джон Хьюстон в 1953 году не предложил Брэдбери написать сценарий к фильму «Моби Дик» (1956). Так Рэй Брэдбери из жаркой Калифорнии попадает на Изумрудный остров, а точнее, в исхлестанную ливнями, промозглую Ирландию. Фильм снимался там же, в местечке Йол. Но книга не о том, как писался сценарий, хотя непростые отношения с режиссером наложили на нее отпечаток.