Эти строки почти целиком заполнили правую страницу, и когда я ее перевернул, то других записей не обнаружил: последние двадцать или тридцать листов рукописи были чистыми. Я налил себе еще немного виски и стал размышлять.
Торнтон, как я и думал раньше, не прошел через испытание, выпавшее мне на долю в лесу на вершине холма, напротив моего дома, и поэтому не мог сделать никаких замечаний по поводу лесных зарослей, описанных на последней странице дневника. Он, должно быть, выпустил из поля зрения первую цель Андерхилла, сочтя ее слишком неясной и поэтому не заслуживающей упоминания, а возможно, воспринял ее как пустое бахвальство или обман. Если говорить о второй цели, то и здесь Торнтону, в отличие от меня, не привелось беседовать с призраком Андерхилла, и понять, что эта цель связана с какой-то формой жизни после смерти, он был просто не в состоянии. Если же Торнтон все-таки составил правильное представление о природе тайного места, описанного в заключительной части дневника, то, как я могу предположить после прочтения его книги, он, несомненно, являлся глубоко верующим человеком, и сама мысль о том, что будут потревожены останки усопшей души пусть даже «отвратительного создания», подобного Андерхиллу, показалась бы ему кощунственной. Меня не останавливали религиозные запреты, и я решил вскрыть могилу и гроб, чтобы посмотреть, какие «книги и бумаги» (о которых упоминал Торнтон), а также другие вещи там находятся.
Сидя на жестком ученическом стуле перед раскрытым дневником, я испытывал тот же восторг и тревогу, что и перед отъездом из дома, — пожалуй, они даже усилились. Мне было ясно, что надо действовать как можно осторожнее, но в то же время одно упоминание об осторожности вызывало отвращение. До встречи с Даяной жизнь долгие годы не предоставляла мне случая выйти за рамки тривиального легкомыслия и никогда прежде степень риска не была так высока. В предполагаемой тайне скрывался некий ключ — безусловно, вызывающий острый интерес, — который позволит мне стать хозяином собственной судьбы. Я, единственный из всех людей, мог узнать этот секрет. Не стану утверждать, что выпустил из виду, чем обернулись обещания, которые Андерхилл давал девочке Тайлер и, вероятно, той же Канавке. Фактически обе они каким-то образом повлияли на мое решение начать это расследование, хотя тогда я еще не мог сказать — как и насколько.
Но перейдем к Даяне… Было без двадцати пяти три, времени как раз достаточно, чтобы сделать копию последней страницы дневника Андерхилла, спрятать ее, закрыть комнату на ключ, возвратить его Уэру в библиотеку, оставить у привратника колледжа Святого Матфея записку с благодарностью Дьюеринксу-Вильямсу, доехать до Ройстона, вступить в яростный спор с тощим сморщенным молодым человеком, поставлявшим мне спиртные напитки, и принять меры предосторожности, дабы впредь он никогда не пытался всучить по завышенной цене товар, пока рост налога на него только намечается, доехать до Фархема и на условленном углу в три тридцать посадить в машину Даяну.
Именно так все и произошло. Вопросы Даяны были того же характера, что и накануне, и, без всякого сомнения, вливались в русло одной генеральной темы: почему мужчины так непохожи на женщин и что я об этом думаю; говоря по чести, задача не из легких. Затем, не успели мы добраться до ложбины, как она с похвальной скоростью стала раздеваться. Пожалуй, все происходило иначе, чем в прошлый раз. Когда она полностью сбросила с себя одежду, мне все еще не удавалось стянуть с себя брюки; Даяна лежала на спине и, глядя на меня, нетерпеливо ерзала по земле. Едва я к ней прикоснулся, как она сразу же дала понять, что уже перевернула последнюю страницу брошюры под названием «Прелюдия к любовным играм»; фактически не успел я ее поцеловать, как мгновенно был запущен в действие главный механизм любви. Казалось, он работал и работал часами, а необычайная энергия Даяны не ослабевала. Был ли этот пыл для нее естественен или она его симулировала, меня в тот момент не заботило, и не без основания. В любом случае различие между природными свойствами и их имитацией чрезвычайно сомнительно: оргазм сам по себе — рефлекс, но очень многое из того, что его сопровождает, далеко не рефлекторно (даже если оставить в стороне другие стадии любовной игры). Я не задавался вопросом, действительно ли Даяна испытывала оргазм так часто, как демонстрировала. В такие моменты я об этом не думаю и уверен в своей правоте. Тайна, эмоциональная скрытность, остраненность женщин, весь багаж переживаний, который они хранят в ожидании мужчин, способных ими управлять, — все указанное и несчетное число более конкретных проявлений чувственности — проистекают не из того ничтожного обстоятельства, что женщины носят, рожают и воспитывают детей, а из-за отсутствия у них эрекции и эякуляции (и пока это так, пока именно мужчины наделены подобными способностями, пассивным гомосексуалистам недоступна глубина и подлинность страсти).
Эякуляция, как знают все настоящие любовницы, — причина перемены настроения и расположения духа. И теперь, когда я лежал рядом с Даяной, в голову впервые пришла мысль о непредсказуемости, которую она проявила: вчера — полная пассивность; сегодня — неустанная активность. Некоторое время спустя, то ли из сострадания к ней, то ли по другим мотивам, и решил, что вчера она была слишком возбуждена и не могла вести себя так, как ей в действительности хотелось, а причина сегодняшних кульбитов — в желании добиться восхищения ее сексуальными достоинствами: от непроизвольного нарциссизма, если можно так сказать, она перешла к намеренному. Ну и что из этого? И первое и второе меня устраивало.
Более или менее внятно я выразил свои впечатления по поводу ее непредсказуемости, и мои слова были благосклонно приняты. Я уже подготовил новые материалы в том же духе, когда она произнесла:
— Хочу вернуться к твоему предложению лечь в постель втроем, вместе с Джойс.
— Да?
— Я думала об этом.
— Прекрасно.
— Морис…
— Да.
— Морис, что ты собираешься извлечь из этой ситуации, объясни точнее? Кажется, я знаю, что получу для себя, по крайней мере, думаю получить, но какова твоя роль? Нет, Морис, ты не должен так поступать, это ужасно и отвратительно. Понимаешь, что я имею в виду?
— Думаю, да. Однако, если учесть, как приятно находиться в постели с одной красивой женщиной, оказаться там сразу с двумя — приятно вдвойне, а возможно, даже более. Чем больше, тем занятнее. В любом случае попробовать стоит.
— М-м. Тебе хочется подглядывать за нами, как за куклами, не правда ли?
— Да, пожалуй. Не стану спорить. Никогда не находил ничего дурного в наблюдении за другими в постели, при условии, что сам не только наблюдаешь. А без дела, разумеется, я не останусь. И еще одно условие, которое я ставлю, — никаких посторонних мужчин. Но это нам тоже не угрожает.
— Я… понимаю. Ты хотел бы, чтобы я относилась к Джойс так же нежно, как она ко мне?
— Делай все, что тебе самой приятно.
— Но ты бы хотел?
— Да, конечно.
— О, Морис… Морис, а не поведем ли мы себя на деле так, как заранее и представить не можем?
— Почему бы и нет? Боже мой, все это в порядке вещей.
— Я считаю, что это просто мальчишество, и не возражай, пожалуйста.
— А, тогда понятно, почему к подобным вещам так тянет.
— Ладно, но должна сказать, что Джек бы не одобрил наш тройной союз, — выпалила она стремительно, хотя обычно первое слово тянула дольше, чем сейчас всю фразу целиком.
Я широко открыл глаза, инстинктивно чувствуя, что таким образом легче подготовиться к любому продолжению, хотя в поле зрения Даяны не могло попасть ничего, кроме плотно прижатой к ней щеки, кончика носа и подбородка.
— Конечно, — сказал я.
— Я знаю, что все врачи трахают своих пациенток, но Джек хотя бы мог притвориться, что он не такой, — продолжала она, некоторое время следуя новой тактике — говорить с нормальной человеческой скоростью. Затем вернулась к прежней манере. — Но это ерунда в сравнении с тем, что у меня действительно накопилось на душе против него.
Воцарилась тишина. Наступит день, когда я по самую шею зарою ее в муравьиную кучу или притворюсь спящим, когда она попытается закопать туда меня, но произойдет это не сегодня.
— В чем дело?
— Я его терпеть не могу. Просто ненавижу.
— Неужели?
В действительности я был удивлен куда сильнее, чем можно было понять по моему тону. Даяна так редко вызывала у меня всплески чувств (за исключением сильной похоти и крайнего раздражения), что я, вероятно, приобрел привычку в случае необходимости широко открывать глаза и еще шире улыбаться.
— Разумеется… не переношу его. Безусловно, ты должен знать об этом. Он против меня ничего не имеет, потому что я ему безразлична, как любая другая жалкая козявка, но я его ненавижу со страшной силой.
— Что тебя в нем не устраивает?
— О, все. Я убеждаю себя много лет подряд, что должна его оставить. Но, Морис, тебе не кажется это странным?
— Что именно?
— Послушай, ты знаешь меня и Джека более трех лет и никогда не замечал, хотя все абсолютно ясно и очевидно, что я его не переношу. Ты действительно не замечал? То есть ты не шутишь?
— Нет.
— Ты в этом уверен?
— Да. Да, я абсолютно уверен.
— Морис. — Она повернула голову, и я увидел огромные глаза, смотревшие на меня в упор. — Просто потрясающе, это неслыханное дело. Я всегда считала тебя одним из самых наблюдательных и чутких людей, о встрече с таким человеком можно только мечтать, так неужели тебе никогда не приходило в голову, что я не выношу собственного мужа, а ведь, полагаю, ты проявлял ко мне повышенный интерес.
Я был уверен, что никогда слыхом не слыхивал ничего такого о ее отношениях с Джеком, даже в худшем случае они укладывались в рамки взаимной терпимости, но сейчас не мог понять, сделано ли признание с целью оправдать наши отношения или оно — еще один тактический ход в кампании против меня, указывающий, насколько я менее чуток, чем другие, — сама она, например. Однако не успел я изобрести каких-либо избитых аргументов в защиту своей эмоциональной неполноценности, как — она, видимо желая создать удобный плацдарм для наблюдения, стала понемногу от меня отодвигаться, при каждом движении ерзая всем телом. Откат продолжался, на мой взгляд, до тех пор, пока челюсть у нее не отвисла, а глаза не поглупели, как вчера. Выгнув спину, она сказала, без всяких дефисов между слогами: