— Понятно. Что ты ответил?
— Сказал, что, с моей точки зрения, в ее предложении есть изюминка, но, естественно, ничего обещать не могу, пока не поговорю с тобой. Да, она призналась еще в одной вещи. Беспокоиться по поводу Джека нет необходимости, потому что, оказывается, она его ненавидит.
Джойс посмотрела на меня в первый раз с тех пор, как мы заговорили.
— Даяна ненавидит Джека?
— Она так сказала.
— А ты сам не догадывался? — Тут в свою очередь промолчал я. — С нашей первой встречи было ясно, что она терпеть не может Джека. И не переносила его с самого начала, хотя и жила с ним. Забавно, как ты сам этого не замечал.
— Почему ты не ввела меня в курс дела?
— Мне казалось, это так бросается в глаза, что и говорить не о чем.
— Странное поведение. Обычно люди делятся друг с другом, и ты могла бы мне намекнуть как бы между прочим. Почему ты так долго все от меня скрывала?
— Потрясающее умозаключение, — сказала Джойс, видимо искренне и с легким восхищением, хотя я боялся, как бы она чего не заподозрила, особенно сейчас. — Не говорила, потому что ждала, когда ты сам разберешься, а у тебя даже догадки не возникло. И это очень характерно для тебя, причем характерно вдвойне — ты не просто ничего не заметил сам, но и не понял, что я не распространялась на эту тему намеренно. Ты верен себе. Все время наблюдаешь, и многое подмечаешь чертовски верно, но одновременно — чертовски слеп. Тебе ясно, о чем я говорю?
— Да, может, ты и права, — сказал я, стараясь скрыть нетерпение. — Но давай вернемся к предложению Даяны. Кажется, она полагает, что мы…
— Допустим, она имеет в виду, что сначала ты займешься ею, затем, пока ты отдыхаешь, мы с ней переключимся друг на друга, потом ты начнешь работать со мной сзади. Я, понятно, не против, но именно сзади, пока она будет заниматься мной спереди, после этого мы с ней продолжим сами, ты же, снова собравшись с силами, повторишь все сначала, только в других позах, или мы с тобой одновременно возьмемся за нее, причем у каждого будет свой участок, потом вы с Даяной таким же способом обработаете меня и так далее. Ты это имел в виду?
— В общих чертах да.
Наброски Джойс вполне можно было сравнить с фабулой «Ромео и Джульетты» в пересказе подмастерья штукатура. Пока она говорила, я прилагал все усилия, чтобы не расхохотаться:
— Разумеется, мы многое сможем придумать…
— Прекрасно.
— Что?
— Давай все так и сделаем.
— Ты в этом уверена?
— Да. Можем попробовать. Почему бы и нет? Договорись с Даяной о времени встречи и скажи мне. А теперь мне надо поискать Магдалену. На вечер шеф-повар приготовит «гаспачо» и телячьи отбивные котлеты «Реформа». Должно быть чертовски вкусно.
Устроив свернувшегося клубком Виктора у себя на коленях, я рассеянно следил за событиями пятничного «Игорного дома» — где усилия двух главных героев сводились на нет чрезмерным количеством второстепенных лиц. Ответ Джойс на мое предложение я воспринял как сенсацию: если прежде я и мечтать не мог о том, чтобы она согласилась на участие в наших увеселениях, то теперь жалел, что не встретил возражений и не имел случая их опровергнуть или добиться своего с помощью лести. Здесь скрывался материал для внутренней дискуссии на тему «Секс и мужская власть», но я отложил ее на будущее. Вероятно, реакция Джойс, кроме всего прочего, лишила меня триумфального настроения, так как робкий набросок предстоящей оргии сменился ее реальным планом, хотя не исключено, что тут сыграли свою роль таблетки Джека. В последнем случае дело начинало приобретать угрожающий оборот.
Пришло и миновало время обеда[8], завершилась и телевизионная передача, кульминационным финалом которой стал диспут о Боге, где утверждалось, что Господь без промедления воздаст каждому по делам его, а значит, с этим нельзя не считаться, словно сфера влияния Всевышнего охватывает любое тысячелетие и распространяется на всю солнечную систему, в пространстве на несколько световых лет, и что достоверные следы его деятельности простираются аж до начала девонской эры. Джойс тихо ушла спать еще до окончания передачи. Ник некоторое время читал французский научный журнал, затем сказал, чтобы я его будил в любое время, если мне понадобится компания, и тоже ушел.
Было ровно двенадцать часов ночи. Я проглотил еще две таблетки, запив их привычным глотком виски, и вышел из жилого помещения, захватив по пути легкий плащ. Он мог пригодиться для камуфляжа, а не для плохой погоды; прежде чем спуститься по лестнице, я надел его, застегнул на все пуговицы, до самого подбородка, и выскользнул из бокового входа. Снаружи повсюду еще стояли и слонялись люди; укрывшись в тени и дожидаясь удобного момента, я порадовался тому, что выбрался из здания заранее. Наконец какой-то юнец подсадил в машину (которая, судя по его возрасту, вряд ли ему принадлежала) свою девицу и выехал со двора; стоянка для машин опустела. Я торопливо добежал до «фольксвагена» и, никем не замеченный, отправился в путь, сразу почувствовав в голове такую легкость, которая в буквальном смысле слова раньше мне и не снилась: та часть моего мозга, которая обычно предназначалась для умственной деятельности, теперь, видимо, была заполнена газом с низким атомным весом, плохо поддающимся контролю — скорее водородом, чем гелием.
Чтобы убить время, я пару раз объехал вокруг деревни. В ней было пустынно, и почти без огней. Даяна ждала меня там, где мы условились; я втащил ее в машину с ловкостью телегероя в кадрах о грабеже или убийстве. Эта ассоциация, очевидно, пришла в голову и ей, так как она тут же принялась вопрошать меня о вкусе к приключениям, и, если таковой у мужчин развит сильнее, чем у женщин, не означает ли сей феномен, что в душе мужчины не перестают быть детьми… во всех отношениях. Наверное, сказал я, это действительно так.
Мы добрались до кладбища. Я запарковал машину вдали от дороги, в глубокой тени двух вязов; в небе повис тонкий, но яркий серп месяца. Даяна стояла, засунув руки в карманы шерстяного свитера, напоминавшего форменную одежду учительницы, и ждала, пока я выну из багажника инструменты.
— Ты не боишься, Морис?
— Сейчас нет. А почему я должен бояться?
— Но ты сам признался, что можешь потерять присутствие духа, и попросил побыть рядом.
— А, да. Закралась такая мыслишка, когда мы затеяли дело. Возьми-ка это, ладно? Не свети в сторону дороги.
Мы пошли по густой траве, останавливаясь каждый раз секунд на пятнадцать и пережидая, пока исчезнут огни очередной проносившейся мимо в том или другом направлении машины, наверняка набитой пьяными клиентами «Зеленого человека». Заржавленные железные ворота кладбища поддались. Мы вошли, фонарь, который держала Даяна, высвечивая зеленые пятна у ног и над головами, преображал их в миниатюрные слабые вспышки фейерверка. Мы то и дело спотыкались о какие-то мелкие преграды.
— Осторожно, — сказал я, — обогни стену, возьми чуть левее. Да, вот она.
— Пришли, значит… Морис, а тебе не жутко от того, что мы переступаем границу дозволенного? О, знаю, христианские представления доживают свой век, но существуют же, и это несомненно, какие-то нравственные законы, запрещающие тревожить мир в местах последнего успокоения, а потом, сам знаешь, какие бытуют суеверия, страхи и прочее. Ты действительно считаешь, что овчинка стоит выделки?
— Посмотрим. Крепче держи фонарь. Сейчас начнется самая утомительная часть работы.
И я это понимал. Даже сухая песчаная почва с трудом поддавалась лопате, и прошло наверняка не меньше часа, прежде чем я, обливаясь потом и едва держась на ногах, очистил от земли большую часть крышки длинного дубового гроба, ради которого сюда и пришел. Даяна вела себя самым похвальным образом, потратила много времени и труда, чтобы укрепить фонарь в расщелине стены, не заводила никаких разговоров, торопливо прикрывала свет, когда по дороге проезжала машина, и даже задремала на десять-пятнадцать минут. Она проснулась, когда я кончил копать, и снова взяла в руки фонарь, уже резервный, потому что у первого, пока я орудовал молотком и стамеской, села батарейка. Стамеску я обернул тряпкой, но ее стук тем не менее заметно нарушал окружающую тишину. Теперь ни один посторонний звук не вторгался в полное безмолвие ночи, мы находились по крайней мере в ста пятидесяти ярдах от ближайших домов, погруженных в темноту; дюжины ударов оказалось достаточно, чтобы поднять крышку гроба, которая все-таки скрипнула раз-другой, как я ни старался этого избежать.
Когда я открыл гроб, пахнуло сухой землей и, пожалуй, иначе не назовешь, ароматом чистых простынь, который даже намека на неприятные ощущения вызвать не мог. Я взял фонарь у Даяны, низко склонившейся над гробом, и лучом стал обшаривать его изнутри. Андерхилл был целиком обернут в полотняные простыни, которые западали на животе и бедрах и резко выступали на коленях и ступнях. Вначале ничего другого разглядеть не удавалось. Затем рядом с головой что-то сверкнуло тусклым металлическим блеском. Я зажал предмет пальцами и, вытащив наружу, осветил фонариком. В руке у меня лежала грубая свинцовая прямоугольная шкатулка величиной с пачку сигарет или чуть больше. Она была закрыта крышкой, припаянной к корпусу, и представляла собой водонепроницаемый контейнер. Я встряхнул шкатулку, и внутри что-то глухо и зловеще щелкнуло. Думаю, я не обманулся по поводу этого угрожающего стука.
— Что это? — спросила Даяна.
Я осветил гроб фонариком.
— Ничего другого я и не ожидал найти. Могу размотать простыни, если хочешь, но я…
— Нет, ни в коем случае, давай опять закроем его крышкой.
Работа отняла много времени, ведь гроб надо было засыпать землей и разровнять ее, чтобы ничего не бросалось в глаза. Вероятно, пройдут годы, прежде чем исчезнут следы вскрытия, но я не мог представить фархемского констебля, круглолицего парня, проводившего все свободное время на бегах в Ньюмаркете, а остальное — в разговорах о скачках и подобных вещах, в роли следователя по делу о предположительном осквернении затерявшейся в глубине кладбища могилы старого ублюдка.