домашних животных, а ваша кошка разгуливает где хочет, изредка нанося вам визиты. Несмотря на это, перед лицом незнакомца, кочевника, не имеющего даже непостоянного домашнего очага, какой-нибудь повозки цыгана, вы архисиделец, вросший в свой дом, в поселок, в лес, который есть не что иное, как территория, подобная всякой другой, где ваши шаги — лишь отметина, такая же, как запах, которым барсук отмечает свои владения. Этот безымянный человек должен был бы напомнить вам, что вы архиимянный и ваше имя фигурирует всюду: на ваших визитных карточках, в книге мэрии, документах сберегательной кассы, Национальной библиотеки, общества просвещения, Фиолетового Легиона, налогового общества, общества борьбы за чистоту воды, объединения электроэнергетической промышленности.
Тяга? А почему не отвращение? Вы развлекаетесь, добрый человек? Вы пытаетесь заставить мысленно пережить то, что никогда не будет пережито на самом деле? Вам недостает трагического, и вы превращаетесь в зрителя, который смотрит то один, то другой спектакль, видит, как погибает индеец, герой, гангстер, а он сам наблюдает за ними, зевая, блаженствуя в своем кресле. Не помышляйте о сходстве: легкости ноги, друидическом жаре, о зоофито-дендрологической осведомленности, о нелюдимости — проще сказать, о стремлении озадачивать. Нет ничего менее надежного, чем видимость. Кто доверяет ей, чтобы придумать себе подобного, скоро обнаруживает, что тот совсем не такой.
— Клер не опаздывает? — шепчет Лео.
На колокольне пробило пять. Леонар мало говорит и легко переносит молчание, а когда он прерывает его, то, привыкнув к тому, что его близкие не отвечают ему, он и не настаивает на ответе. Однако то, что он сейчас спросил, это хорошо. И вправду: где Клер? Неужели у меня глаза только для того, чтобы их закрывать, и неужели у меня такая короткая память, что я не мог предвидеть того, что уже произошло? Когда я говорю о моей дочери, я бы должен, — причем совершенно спокойно, — перефразировать Писание таким образом: «Та, которой я потворствую». Включая и волнения. Клер сделана, как комод, из многих отделений. На этом комоде у нас часы, которые стучат для нее, и мне в ее жизни отведено такое же место, как часам в ее комнате. Но тут сравнение и кончается. Мои привычки всегда распоряжались моими намерениями. Для Клер, в которой смешивается дар долгого детства с невинной чувственностью ее поколения, все как раз наоборот. Будучи школьным учителем, женившимся на школьной учительнице старой закалки, чья спокойная кровь была не тревожней красных чернил, я удивляюсь еще, как мне удалось создать такую капризную, такую пылкую девчонку, чьи увлечения стали теперь связями, насчет которых нельзя и поспорить, притом что они еще и таинственны, и я не могу точно сказать, существует ли еще последняя. Будем четки. Господин директор отказался от намека на авантюру: он жил в контексте эпохи. Но Клер, бывшая для меня предметом скандальной истории, постепенно затухшей, могла бы стать предметом зависти. Не буду утверждать, что страх потерять ее, желание видеть ее счастливой и наслаждающейся (в общем в силу преемственности) свободами, которые я себе запретил, не заставляют меня иногда, — не без недомолвок, — перейти от зависти к соучастию.
— Вот она!
Лео лаконичен, но глаза у него блестят, выдавая страсть, надеюсь, взаимную, и, когда затарахтел мотор, Лео подпрыгнул от радости. Он оставляет меня с моими делами и бежит к моей дочери, чтобы подставить ей свои щечки и, крутясь вокруг нее, привести ее ко мне, такую нежную, такую размягченную, даже если все это и не для него, «ее маленького сиротки», как иногда она его называет. Хорошо, хорошо, не будем доискиваться, кто тому причиной.
Когда, отказавшись от мужского костюма, моя темноволосая надевает платье, в частности, гранатовое, — оно ей очень к лицу, — я знаю, как это понимать: она — во всеоружии. Она вертится, она не рассказывает ничего о своей тетушке, которая еженедельно «посылает мне привет», но не больше того. И вскоре выдает себя:
— Кстати, знаешь, что мне сказали в Святой Урсуле? Мадам Салуинэ собирается, не сходя с места, учинить расследование путем очных ставок.
VIII
Точка зрения Мерендо: кривоногий работает не как следователь, а как судья и, кажется, не пылает особой любовью к мадам Салуинэ. Мы с ним встретились на улице, и он доверительно сообщил мне, что дама в сером рассматривает инкогнито как провокацию; что она подозревает тут какой-то злой умысел и считает, что она одна способна все распутать. Он не сказал, что она чаяла этого. Он не сказал, что, отказываясь от повышения по службе, дабы остаться в этих краях, она надеялась, что ее все равно будут ценить и что пресса кажется ей немного вяловатой. Он дал это понять.
Точка зрения «Эклерер»: под статьей, посвященной Садату и Бегину, странным образом соединенных Нобелевской премией мира, был напечатан лишь отклик на восемь строчек, присоединившийся к вырезкам, которые мы приклеиваем теперь в хронологическом порядке на школьную тетрадь очень старого типа, типа «100 страниц», где фигурирует на оборотной стороне обложки таблица умножения.
Официальная точка зрения оказалась совершенно неожиданной; нам прислали два сходных приглашения, где предлагали пройти в отделение Д на первом этаже, в палату Э 16 27 октября в 16 часов. Будет устроена очная ставка. Нам, Годьонам? В каком качестве? Клер, которая положила новую партию белья и включила стиральную машину, начала кричать:
— Прежде всего свидетели чего? Прогулки на озере? Это бессмыслица. Ты отдаешь себе отчет, что он подумает о нас?
Слово «он» зазвенело у меня в ушах: за неимением лучшего, можно с ударением произнести личное местоимение.
Как бы то ни было, нам пришлось согласиться. Мы пришли даже пятью минутами раньше.
У следователя великолепное право передвигаться по своему усмотрению. Все-таки со стороны мадам Салуинэ тот факт, что она предпочла своему кабинету обстановку больницы и не стала дожидаться выздоровления больного, — не без значения. Уже при входе в отделение шляпа тушуется перед кепи: огромный полицейский «фильтрует» пришедших, обращаясь к ним с вопросом на жаргоне:
— Вы пришли для повторной обработки?
Несчастный случай или что-то вроде повлекло за собой первые препирательства. В самом конце коридора направляются к другому выходу охотники, преображенные, оправданные, о чем свидетельствуют их лица. Другой страж впивается в наши приглашения, выхватывает их у нас и в приоткрывшуюся дверь передает третьему, дополнительному; нам предстоит топтать выложенный плиткою пол, пока не уйдут восемь фермеров-истцов, больших и маленьких, — у них то ли животных украли, то ли птицу; один из них, Гарне де Ла Бранс, проведя у меня в классе не один год, так и не научился правильно писать «Франция» — он умудрялся писать «Франсия». Он резюмировал:
— Расскажите «кто», расскажите «что», а видел-то ночью, издалека, какую-то тень.
Наша очередь. В наспех меблированной комнате, где стоят разные стулья, их шестеро. Мадам Салуинэ сидит за белым деревянным столом рядом со своим секретарем, рыжим атлетом, торс которого облегает пуловер с круглым воротником. Она смотрится в карманное зеркальце и подводит брови: операция, сопровождающая размышления, а может, просто жест, долженствующий подчеркнуть, что на посту судьи — женщина. За ней с интересом наблюдают бригадир Бомонь и старый господин с рыжим кожаным портфелем. Без всякого интереса на нее смотрит санитар, стоящий рядом со своим больным, помещенным в кресло-каталку и одетым в одну из моих пижам, немного короткую для него. Госпожа судья, — здесь она уже не соседка, с которой мне случается перемолвиться словцом, — сдержанно приветствует нас и, тыча в стулья пальцем, предлагает нам сесть. Затем она возобновляет прерванный из-за нас разговор со старым господином, который, вероятнее всего, защитник по назначению.
— Как я вам уже говорила, метр, я смогла вызвать трех человек, которые по фото, опубликованному в «Ла Вуа де л'Уэст», могут, как они уверяют, установить личность исчезнувшего. Вы мне можете возразить: из трех двое лишних, и, чтобы не показаться смешной, я удовольствовалась поручением произвести дознание. Должна сказать, что настойчивость отца, сын которого вот уже полгода как скрывается по причине драки, повлекшей за собой смерть человека, на минуту удержала меня. Но мне указали на детали, из коих одна — отсутствие трех коренных зубов — достаточна, чтобы выдвинуть гипотезу. Вы понимаете теперь, почему я просила осмотреть зубы обвиняемого.
Мадам Салуинэ, которая, по всей вероятности, ждала ответа, возвысила голос:
— Напрасно вы улыбаетесь, мосье. Интермедия кажется вам смешной, однако в ней нет ничего веселого. Этот человек ищет дорогое ему существо, как это делает, без сомнения, и ваша семья.
Она внезапно поворачивается к защитнику:
— Надо признать, метр Мийе, что мы странно выглядим. Про нас можно сказать, что мы имеем дело со сфинксом и что сфинкс нас дурачит.
Мосье Мийе, чья шея одеревенела, а руки дрожат, — должно быть, начало болезни Паркинсона, — трясет также и головой. На нас, мою дочь и меня, мадам Салуинэ смотрит невидящим взглядом, но вот она смягчилась и приступила, — стараясь избегать укоров, — к подобию защитительной речи наоборот, надеясь, быть может, таким образом поколебать невозмутимость клиента:
— Я понимаю, следователь играет роль Эдипа на короткий срок. Но «что-ты-сотворил» редко отягчается тем, «кто-ты-есть»…
Мосье Мийе постукивает о пол ногой. Бомонь сидя сохраняет стойку «смирно». Санитар скучает: он привык к этим речам патрона, устанавливающего диагноз вслух, не думая об ушах больного. Однако наш неколебим, он шелохнулся не больше, чем восковая фигура в музее Гревен.
Салуинэ продолжает:
— Поскольку обвиняемый и в качестве жертвы, — вы только что это видели, — играет в зомби, позвольте сказать вам, что даже банальное присвоение себе чужого имени волновало бы меня меньше, чем отказ назвать свое. Как гласит пословица: «Упорствуешь в ошибке, гибнет дело». Что касается дурных мотивов, я уже говорила о наиболее вероятном, но не будем больше к этому возвращаться. Если ваш подзащитный, метр, не правонарушитель, тем более не преступник, то кто он тогда? Нищий? Непохоже. Беглый? Нет, в списке такого не имеется. Дезертир? Нет, по той же причине. Лицо, ук