мату сырой весенней земли примешивался запах дыма. Реб улыбнулся и заговорил с детьми, которые ему не ответили, затравленно на него поглядывая. Он обогнул ферму и увидел женщину, очень толстую и очень грубую; на ее сильных руках на внешней стороне ладоней выступали плотные голубые жилы. Она и глазом не моргнула, когда он сказал ей, что он Реб Михаэль Климрод из Вены, сын мэтра Иоханна Климрода, адвоката. Ее толстые и расплющенные на концах пальцы продолжали чистить початок кукурузы, зерна которой она размеренно бросала в котел, уже наполненный водой, где плавало несколько картофелин и брюква. Стоя перед ней, Реб заметил, что к ее наполовину облысевшему потному темени прилипли редкие серовато-желтые прядки волос.
— Вы работали в доме моего отца, — сказал Реб. — Я хотел бы знать, что с ним произошло.
Она спросила, почему он пришел именно к ней. Реб объяснил, что узнал ее фамилию от торговца дровами на Щультергассе, улице, расположенной позади Богемской канцелярии. Она переваривала это сообщение все то время, что понадобилось ей, чтобы закончить чистку еще двух початков, подхватить котел — от помощи Реба она. отказалась, — отнести его в хижину и поставить на огонь. Наконец она сказала:
— Я никогда не работала у господина Климрода.
— Ни вы работали в его доме, уточнил Реб. — Начиная с сентября 1941 года.
Впервые она подняла голову и пристально на него посмотрела:
— Вы пришли за тремя малышами, так ведь?
— Нет.
— Вы пришли за ними. Она еще будет жаловаться, эта шлюха. Она гуляет в Вене с американцами, оставив мне на воспитание своих детей и почти не давая денег, и еще хочет, чтобы я обращалась с ними, как с королями.
Легкий шорох босых ног. Реб обернулся: вошли трое мальчуганов. У одного из них на скуле был голубоватый кровоподтек; ноги у всех троих были исполосованы ударами хлыста.
Я приехал и ради них, сказал Реб. — Она просила меня посмотреть, как они тут живут. Теперь, пожалуйста, отвечайте на мои вопросы.
Она опустила глаза и зло спросила:
— Могу я положить в суп сала?
Я хотел попросить вас об этом, — улыбаясь, сказал Реб, продолжая смотреть на нее в упор.
Он начал задавать вопросы. Кто нанял ее в сентябре 1941 года экономкой в особняк Климрода? Человек по имени Эпке, ответила она. Этот Эпке был владельцем дома? Нет. В таком случае кто стоял над Эпке и отдавал ему приказы? Она уже не помнит его фамилии. Реб улыбнулся, покачал головой: «Ай-ай-ай…» Но она действительно не помнит, сказала она. По крайней мере не помнит фамилии. Человека — да, помнит. Хозяина.
— Очень высокий и очень красивый мужчина. Блондин.
— Он носил форму?
Эсэсовскую, ответила женщина. — Генерал, не меньше.
Приходил редко.
А в сентябре 1941 года в доме еще оставались слуги, которые работали там давным-давно? Много лет? Например, очень старый седой человек по имени Антон?
— Да.
Не знает ли она, где сегодня Антон?
— Он умер, ответила она. — Перед самым Новым годом. Его раздавил военный грузовик.
А кто-нибудь еще из прежнего персонала? Никого. Она и четверо других слуг были наняты одновременно. Кем, Эпке?
— Да.
Она сняла шмат сала, подвешенного к балке погодка, отрезала кусок, потом, постояв в нерешительности, второй.
— И еще один, пожалуйста, сказал Реб. — По куску на каждого ребенка. Думаю, они съели бы на три-четыре картофелины больше…
Дом Климрода был меблирован, когда она вошла туда в первый раз? Она не поняла вопроса: «Как меблирован?»
— Конечно, был меблирован, — ответила она, искренне удивившись.
— Положите картошку, пожалуйста, — напомнил Реб. — И не слишком мелкую.
А помнит ли она книги, тысячи книг? Да. А картины? Да, были картины, много картин, если можно назвать эти картинами; и также всякие тканые штуки, тоже развешанные по стенам, ну да, гобелены. И статуи.
— В библиотеке, где стояли все эти книги, был маленький лифт. Вы помните его?
Она заканчивала чистить еще три картофелины. Ее толстая рука, которая держала острый нож, прижав большой палец к черенку лезвия, застыла. Она нахмурила брови, роясь в своих воспоминаниях:
— Это такая штуковина, вроде грузового подъемника? Что была укрыта разрисованной доской? «Доской» была створка дарохранительницы.
Да, — ответил Реб.
Она помнила. Даже один раз, случайно открыла ее и была потрясена, увидев механизм, о котором ей никто никогда не говорил.
— Когда это было?
— Перед Новым годом.
— Сорок первым?
— Да.
— А когда точно? В декабре?
— Раньше.
— В ноябре, октябре?
— В ноябре.
Через несколько недель после ее поступления на службу. Пальцы Реба вцепились в балку.
— Там, в лифте, было что-нибудь?
— Кресло на колесах, — сразу же ответила она.
Молчание. Взгляни она на него в эту минуту, она, без сомнения, поняла бы, до какой степени он слаб, беспомощен и полон отчаяния. Но она возилась у котла, раздувая угли и подкладывая дрова.
Он вышел.
Спустя какое-то время он позвал детей, а когда они покорно подошли к нему, раздел их донага перед корытом, которое наполняла тонкая струйка чистой воды, стекавшая по наклонному желобу из выдолбленных стволов. Реб вымыл всех троих.
— Скажите, пожалуйста, нет ли у вас мыла?
— А еще чего? — ухмыльнулась она, явно оправившись от испуга.
Он тщательно, как мог, промыл ссадины, заставил детей одеться. Снова подошел к женщине:
— А мебель, книги, картины еще оставались в доме?
— Их сняли накануне отъезда хозяина, сказала она. — Приехали три армейских грузовика под началом эсэсовцев и увезли все. Или почти все. На другой день явились венские антиквары и забрали оставшееся. Кроме стола, слишком большого и тяжелого, который не пролезал в двери.
— Эпке был при этом?
— Он и командовал.
— Опишите мне его, прошу вас.
Она рассказала. Им вполне мог оказаться один из тех трех мужчин, что после его прихода нагрянули в книжный магазин Вагнера.
— А тот, кого вы называете хозяином? Высокий и очень красивый мужчина?
— Он приехал вечером на машине с флажком. И сказал Эпке: «Вывозите то-то и то-то», а еще велел Эпке рассчитать нас и отпустить.
— Где теперь Эпке?
Она пожала плечами; в ее зрачках появился отблеск злой иронии.
— Вы просто мальчишка, заметила она. — Почему я должна вас бояться?
Он улыбнулся.
— Вы меня боитесь, — вкрадчиво сказал он. — Посмотрите мне в лицо в мои глаза и увидите, что вы очень меня боитесь. И правильно делаете, что боитесь. — Его рука, сжимающая садовый нож, опустилась вниз. — Я вернусь, Эмма Донин. Через неделю или месяца через два. Вернусь проверить детей. И если на них будет хоть один след от удара хлыстом, я перережу вам глотку и отрежу руки. Нет, сначала руки, а потом перережу. Вы разговаривали с седым стариком по имени — Антон, которого раздавила армейская машина?
Глазами, полными ужаса, она, не отрываясь, смотрела на нож, но, может быть, менее внимательно следила за кривым лезвием, чем за длинной, протянутой к ней рукой. Она утвердительно кивнула головой.
— Нечасто, прибавила она. — Он был неразговорчив.
— Я знаю, сказал Реб. — Но, может, он говорил что-нибудь вам или кому-либо из слуг насчет моего отца Иоханна Климрода. Попытайтесь вспомнить, прошу вас.
Вошли малыши и как-то робко уселись за стол; все трое переводили глаза с садового ножа на испуганное лицо женщины, хотя, могло показаться, что эта сцена волнует их меньше всего на свете. Позы, тишина, большие, очень серьезные глаза малышей, эта затерянная в лесу хижина ферма заставляли вспомнить одну из немецких сказок с людоедами и феями.
Однажды, сказала Эмма Донин, — он говорил о каком-то санатории.
— Куда отвезли моего отца в промежутке между июлем и сентябрем 1941 года?
— Да.
Это под Линцем, пояснила она. Антон произнес какое-то другое название, но она его уже не помнит. Реб вытащил из-под рубашки штабную карту, украденную у британского генерала. Поиски потребовали времени: он подряд прочел все названия на карте, включая Маутхаузен, в радиусе шестидесяти километров вокруг Линца.
Читал до той минуты, пока она не подтвердила, что это Хартхайм.
Замок Хартхайм.
Спустившись в долину из Райхенау, он провел остаток дня и следующую ночь в Пайербахе, в доме того старика с двуколкой, чье приглашение он сначала отверг. И единственный раз за четыре года после своего отъезда во Львов с матерью и сестрами он спал в настоящей постели, ел за семейным столом. Старика звали Доплер; троих его внуков забрали в немецкую армию: двое официально считались погибшими, а третий пропал без вести. Реб Климрод рассказал Доплеру о детях, оставленных на попечительство Эмме Донин, и просил его приглядывать за ними.
Реб сделал ошибку, снова заехав в Вену. Не для того, чтобы опять побродить рядом с Богемской канцелярией или же еще раз зайти в особняк. Он расспрашивал многих людей об Эпке.
Тщетно. Фамилия никому ничего не говорила; можно было подумать, что Эмма Донин ее выдумала.
На самом деле то, что он узнал эту фамилию, свидетельствовало о его успехах. Точно таким же успехом было и то любопытство, которое он проявлял относительно точных обстоятельств смерти Антона Хинтерзеера, сбитого военным грузовиком «седовласого старика», который состоял на службе у Климродов более полувека. Реб Климрод думал, что его просто-напросто убрал Эпке.
«Высокий и очень красивый блондин» в форме высшего офицера или генерала СС, которого описала Эмма Донин, был, очевидно, Эрих Штейр.
А Штейр, подобно Эпке, считал, что поиски Реба Климрода могут привести его к открытию чудовищной тайны.
Замок Хартхайм находится на дороге, идущей по берегу Дуная, если ехать из Линца в Пассау (Германия). Местечко называется Алькховен; это крохотная тихая деревушка, какие сотнями встречаются в Верхней Австрии. От Алькховена до Линца всего пятнадцать километров на юго-запад, тогда как Маутхаузен лежит к востоку от Линца.