На высоком алюминиевом флагштоке, вмонтированном в центр террасы, Бендибол поднял шведский флаг.
Гусь только что получил посылку с новой видеокамерой на солнечной батарее заказанной для нашего видеопроекта. Вместе с Габриэлем они распаковывают ее и передают с рук на руки, как новорожденного. Когда мы с Диной подходим, Гусь направляет на нас объектив, снимает, а затем на дисплее показывает Габриэлю, что получилось.
— Девчонки, какие вы красивые! — кричит тот, довольный, что камера отлично работает. Дина показывает ему язык.
Тут во двор задом въезжает усердный автофургончик. Он едва не задевает террасу.
— А вот и еда! — кричит Гусь.
— Наконец-то! — восклицает Гун-Хелен и цокает к водителю. Видно, собирается сказать ему что-то уже заготовленное, иначе послала бы Дэвида Бекхэма.
Я не в духе. Сама не знаю почему. Со мной уже такое бывало. Дина пыталась меня успокоить, но ничего не помогло. Грусть засела где-то глубоко внутри. Я не могу ее достать. Возможно, это связано с Дэвидом. С тем, что я люблю его, хотя он настоящий идиот.
Мы помогаем накрыть длинный стол на террасе: складываем высокую башню из тарелок и расставляем в ряд одноразовые бокалы для шампанского, в которых отражается солнце. Бендибол с хлопком открывает бутылки.
Народу все прибывает. По школьному двору идут люди с синими лентами на правой руке. Они устремляются в учебные здания. Это родители, вид у них почти скорбный; представители муниципального округа, взявшие на себя львиную долю всех расходов на ремонт; местная пресса, деятели культуры и многие другие, кого я не знаю.
Картина на центральной стене холла готова, и почти каждый перед ней останавливается. На картине изображен космический челнок «Аниара»[4], только что приземлившийся на незнакомой планете. Несколько космонавтов покинули корабль и изучают окрестности. Планета выглядит неприступной, суровой и пустынной. Над подернутым рябью водоемом висят грозовые тучи. Тут и там раскиданы острые куски скал. Картина нарисована так правдоподобно, что, проходя мимо нее, я вздрагиваю.
Гун-Хелен хлопает в ладоши, чтобы привлечь всеобщее внимание.
— Дорогие гости, прошу сюда! — наигранно кричит она.
Гости устремляются на террасу. Две девочки-трубачки из музыкального класса нервно теребят инструменты. Я знаю, они должны сыграть туш. После них будет петь Дэвид. Сегодня знаменательный день в истории школы, но я неважно себя чувствую и выношу все это с трудом. Ковыляя с миской орехов в руках, я спотыкаюсь о торчащую доску и чуть всё не рассыпаю.
— Чертова веранда, — бормочу я, имея в виду нашу новую террасу, и со злостью пинаю доску.
— Сейчас все подправим, — говорит Гусь и откладывает свою драгоценную видеокамеру.
— Это терраса, а не веранда, — приговаривает он, вправляя непослушную доску.
— Какая разница? — фыркаю я.
— Разница есть, — возражает Гусь. — Веранда была раньше. А теперь терраса. Причем самая большая в городе и единственная с флагштоком внутри.
Гусь раздувается от гордости. Терраса — это его задумка. А по поводу размера он, пожалуй, прав. Она тянется вдоль всего школьного здания — метров двадцать пять в длину и десять в ширину — и вмещает целую толпу. Замечательное место. К тому же со встроенными обогревателями, так что здесь можно будет сидеть, даже когда похолодает. Сейчас же все собрались под крышей, спасаясь от беспощадного солнца.
Я сажусь рядом с Диной и Габриэлем.
— Ну как ты? — спрашивает Дина.
— Не очень, — отвечаю я.
Тогда она отсаживается от Габриэля, устраивается рядом и обнимает меня за плечи.
— Я знаю. Ничего, все будет в порядке, подружка.
Я начинаю реветь. Прямо посреди праздника. Гун-Хелен листает свои бумаги и бросает в мою сторону острый, словно осиное жало, взгляд. На ней черно-белый полосатый костюм и красный шарфик, элегантно обернутый вокруг шеи. Я пытаюсь взять себя в руки и перестать плакать. Вроде бы получается.
— Спасибо, — бормочу я и сморкаюсь в желто-голубую салфетку.
— Дорогие друзья! — говорит Гун-Хелен. — Сегодня очень важный день в жизни школы, да и в жизни всего нашего муниципального округа.
Я перестаю слушать. Меня больше занимает круговерть собственных мыслей. Сегодня исключительно важный день для планеты Земля. Скоро мы все истлеем, станем почвой и наконец принесем хоть какую-нибудь пользу. Скоро там окажешься и ты, Гун-Хелен, без твоих важных бумажек. Возможно, рядом с тобой будет лежать Бендибол — я ведь вижу, как вы изредка обмениваетесь многозначительными взглядами. Так что вы сможете гнить вместе. Я обдумываю недавние слова Дины на днях, о том, что она ненавидит людей. Кажется, я начинаю ее понимать…
— В эти тревожные времена нам придает уверенности осознание того, что будущее нашей школы обеспечено, — жужжит Гун-Хелен. — Когда спрашиваешь себя, не сошел ли этот мир с ума, важнее всего то, что мы защищаем самую творческую часть нашего общества. Однажды наступит день, когда мы лучше поймем чувства и идеи, витающие в этих стенах. — Гун-Хелен делает паузу, словно наконец решила заткнуться либо просто пожалела о том, что сейчас сказала. Но снова продолжает: — Итак, я хочу объявить начало третьего этапа развития нашей школы.
Девочки-трубачки играют туш, сначала неуверенно, а затем так, что уши закладывает. Потом на несколько секунд воцаряется тишина. А затем приходит очередь Дэвида. Он поет без сопровождения, и, хотя я слышала его пение много раз, его голос так прекрасен, что по телу бегут мурашки. Он стоит совершенно спокойно, и я вижу, как его тело превращается в вибрирующий инструмент, производящий чистейшие звуки. Когда Дэвид замолкает, раздаются оглушительные аплодисменты, и он вежливо кланяется.
Затем мы набрасываемся на бутербродные торты. Я успеваю отхватить себе солидный кусок, прежде чем Бендибол бросает на меня укоризненный взгляд и кивает на место за столиком.
— Есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть, — говорит он и улыбается Гусю с видеокамерой. Я размышляю над словами Гун-Хелен о чувствах, «витающих в этих стенах». Хотят набить себе цену!
— Ненавижу бутербродные торты, — парирую я шепотом. — Я ем их лишь за будущее нашей школы.
«Зеленый круг»
Затем дни заканчиваются. Я описала лишь те, которые помню отчетливее всего. Я впечатала их в свою память, чтобы потом рассказать другим. Если не я, то кто? Оставшиеся дни представляют собой путаницу из осколков воспоминаний, ничем не связанные между собой картинки. Я даже не уверена, в таком ли порядке они должны следовать. Не знаю, важно ли это? Они покоятся на задворках памяти, как темные чаинки на дне чайника.
Но когда я их оттуда выуживаю, события тех дней ясно предстают перед внутренним взором.
Помню первое собрание нашего тайного общества. Габриэль решил, что мы будем собираться в полночь на террасе. Они с Диной зажгли чуть ли не сотню свечей. Было очень уютно и таинственно.
Дина и Габриэль взяли с собой книги.
— Мы подумали и решили, что станем маленьким обществом, входящим в большее, — говорит Габриэль и берет свою книгу. — В мире существует Тайное общество. О нем написано в этой книге. Это общество состоит из всех людей на Земле, которые думают иначе, хотят чего-то другого, чего-то большего. Члены общества не знают друг друга, но, если встретишь кого-нибудь из них, сразу поймешь по глазам, что он состоит в этом обществе. Возможно, это будет один из сотни или даже тысячи. Никто не знает.
— Да ладно вам! — говорю я. — Как это так — состоять в обществе, в котором никто никого не знает? И чем же мы будем заниматься?
— Противостоять, — говорит Дина. — Мы заявим всему миру, что хотим чего-то другого, в отличие от нашего дерьмового общества. Мы пойдем собственным путем. Не будем плыть по течению. По течению плывут лишь дохлые рыбы. Все живое борется. Ты когда-нибудь об этом думала?
Я качаю головой. У кого хватает времени думать о рыбах?
— Ненавижу людей, — говорю я и смотрю на Дину.
Та кивает.
— Точно. Но только не тех, кто состоит в Тайном обществе. Если у тебя есть единомышленники, значит, ты больше не один.
И в этот момент слышится странный звук. Словно какой-то зверь скребется в дверь. Сначала я пугаюсь и думаю, что это, скорее всего, крысы. Но затем «зверь» говорит: «Я тоже хочу с вами», — и все понимают, что это всего лишь Дэвид Бекхэм.
Теперь мы снова вместе. Он пришел однажды вечером, стоял и сопел за дверью. Я открыла и увидела его с цветами. С целым букетом искусственных тюльпанов. Ну что тут скажешь?
— Заходи, — вздохнула я.
— Это тебе, — сказал он и протянул мне букет.
— Зачем ты их купил?
— Хочу попросить прощения. Ты самая красивая, Юдит, — сказал он и посмотрел на меня такими преданными щенячьими глазами, что я сдалась.
— Ладно, — сказала я. — Но это твой последний шанс, Дэвид. Если ты не исправишься, в следующий раз все будет кончено.
— Понимаю, — сказал он серьезно. — Я теперь совершенно другой.
Остаток вечера мы провели у меня в комнате, и я радовалась, что он вернулся.
Собрания «Зеленого круга» были довольно странными. Сначала я совсем не понимала, что нужно делать.
— Того, что мы вместе, уже достаточно, — говорю я. — Зная, что ты не один, можно просто продолжать быть самим собой и этим противостоять обществу потребления.
Габриэль качает головой.
— Мы можем сделать нечто большее, — говорит он. — Поскольку мы живем в одном интернате, то можем встречаться и обсуждать проблемы. А еще можно устраивать совместные акции.
— Что за совместные акции? — спрашивает Дэвид Бекхэм.
— Ну, мы могли бы устроить перформанс, — говорит Дина.
— Как это? — в один голос удивляемся мы с Дэвидом.
— Ну, что-то вроде немой сценки, — вставляет Габриэль.
— Ничего не понимаю, — говорю я.
Дина с Габриэлем встают. В подрагивающем свете свечей они начинают раздеваться. Вещь за вещью падает в кучу на полу веранды. И вот они стоят перед нами совершенно голые. Видимо, Дэвида Бекхэма подобное шоу весьма воодушевило, и он уставился на Динины баклажаны.