тение фотографиям, где их близкие запечатлены в лучшие моменты жизни. Так избирательная память снова и снова при встрече отмечает доброе.
Выпав из реальности, ощущая только красоту, я окончательно заблудилась в этом густом морозном мареве, покалывающем щеки и глаза.
Время от времени навстречу выплывали одинокие фигуры и исчезали, скользнув по краю поля зрения. И трудно было определить: кто реальнее, они или эти — с портретов? Отчаявшись сориентироваться в пространстве, я мысленно позвала по именам тех, к кому шла. Из глубины пришел ответ, что-то ласково отозвалось в сердце, и я потянулась по тоненькой ниточке зова, не задумываясь о его природе. Просто доверилась… Не обманулась! Вот оно — место последнего успокоения близкой моей подруги. Сказка, сотворенная вокруг, этим зимним утром украсила и её оградку достойным образом. Морозная свежесть, оседая кружевом на мелких сухих травинках, преобразила земляное покрывало. Какие-то тонкие сердечные струны зазвучали в лад с мелодией привета от них, ушедших. И я стояла, впитывая эту музыку. Становилось легко и спокойно…
Медленно, словно выплыв из тумана, появилась серая ворона с черными крыльями. Она или ее приятельница обязательно прилетали в дни моих посещений с инспекторской проверкой. Молча уселась, невозмутимая, на перекладину соседнего креста и, склонив голову, покосилась на меня круглым черным глазом.
— Привет, подружка! Как дела?
И в ответ она как-то мягко не по-вороньи прокурлыкала. Звук низкий, но не хриплый перекатывался в горле, как водица по камушкам. Казалось, птица силится произнести что-то на человеческом языке, но, в силу физических особенностей гортани, ей это не удается. Ворона смотрела на меня и ворковала, ворковала… И то ли от этих звуков, то ли от тумана стал наплывать морок. Реальность отступила и сознание стало заполнятся какими-то призрачными картинками… Вот молодая красивая женщина с шикарными распущенными волосами. Кажется, я видела её в начале аллеи… Вот видный полноватый мужчина в парадном костюме с поднятой для приветствия рукой. Молодые ребята подтягиваются к гитаристу в камуфляжной форме. Они улыбаются! Как на портретах! А вот и мои: мама с мудрым и ласкающим взглядом, подруга, кокетливо поддерживающая шаль маленькой рукой. С губ её готовы слететь слова привета. Я понимаю, что они все тепло и светло знакомы, и каждому приходящему к ним находится свое доброе место.
Хотя не всем… Особнячком держится группа неприсоединившихся. Они, в отличие от большинства, грустны и озабочены. Им необходимо удалиться, ибо их души оказались привязанными к местам ухода из жизни. Венки-памятки на столбах, деревьях и перекрестках тянут их к обязанности приходить туда, где произошла трагедия. Образы самых страшных минут, прикрученные проволокой, корчатся от боли и зовут неуспокоенно сквозь глубины дня и ночи.
И они уходят за кладбищенскую ограду в ночной город оплакивать свое место скорби. Каждому — свое!
Стряхнув наваждение, я опомнилась и крикнула вороне:
— Зачем мне это показали? Что я могу сделать?
— Понять! — Отозвалось безмолвие.
Серая вестница склонила голову на другой бок, последний раз курлыкнул, и тихо взлетела, растворившись в тумане.
Я простилась с тенями своих близких. Испросив у них прощения за редкие посещения, двинулась в обратный путь. Маршрутка постепенно заполнялась людьми. Туман совсем осел, прояснилось, и открылись горизонты дня. Вдоль дороги ровными рядами высились бетонные опоры, и мой взгляд болезненно выхватывал те из них, которые были скорбно окантованы венками или цветами. Они стояли, склонив головы фонарей. Они тосковали…
Виктор Перепечкин
Журавлиное рождество
«…Память горя велика,
глухая память боли.
Она не стишится, пока
не выскажется вволю»
Баня
Каково же, братцы, нам в субботний вечер,
Распрямить под паром розовые плечи.
Мыслить о высоком после жаркой баньки
И холодным квасом насладиться с банки.
Каково же, братцы?
Как дурманом манит аромат берёзы!
Головокруженье, пряный дух, серьёзный…
Милая, родная, не пьяна — устала.
— Ой, не зря ты, мама, с зорькой ранней встала!
Как дурманом манит!..
На полках дубовых веничку не жалко
Походить по спинам жадно так и жарко.
И душа, и тело молоды, красивы.
— Есть в заначке порох!
— Есть в нас сок и сила!
Веничку не жалко…
Стёпка, старший братец, от всего в восторге —
С юмором подначил: «Дай парку, Георгий!»
Красен каждый мускул, на свету играя,
Лучше русской баньки — нет земного рая.
Ну, поддай, Георгий!..
Друг ты мой любезный, братец, шпарь покрепче.
Вон — котёл с водою всё о чём-то шепчет:
Может, о зазнобе, что любить согласна
И сердечком юным так чиста, прекрасна.
Братец, шпарь покрепче!
Нет лучистей зорьки в русском захолустье
И душевней песни о любви и грусти,
Где поют о друге или о дороге,
Что петляет в поле в мартовской тревоге.
В русском захолустье…
А судьба готовит горсть иных запевок,
Не для дней застольных, не для красных девок.
Гонит ветер чёрный из-за леса тучи,
Вскоре ту берёзку стук подков измучит.
Горсть иных запевок…
Посошок за здравье непременно с братом,
Вспомнив долг крестьянский, помянув о ратном.
Жизнь начинается, бабоньки, ядрёна…
«С лёгким паром, детки!» — Крестится Матрёна.
— С лёгким паром, детки!
Сызмала им любы синь лесов, долины,
Да они и сами, словно из былины.
И, как рек развилки, на руках их вены,
Взгляд, как купол неба: смелый, откровенный…
Словно из былины.
Ах, земля-сестрица, голубые брови!
Сложено и песен, пролито и крови…
Здесь на свет явилось не одно колено,
Потому поём мы с верой, незабвенно
Про старушку Русь.
Воскресное утро
Отошла на отдых ночь с летнею субботою.
День родился, славя свет, с новыми заботами.
Солнце только что взошло: теплое и рыжее,
Заиграло по траве, по траве невыжженной.
День родился, славя свет.
Распрямила рученьки тонкая рябинушка,
Унесло давно уж цвет журавлиным клинышком.
Голуби, как ангелы, в дом летят играючи,
И нам верится: они сны дарили давеча.
Голуби, как ангелы.
И живущим в трудности, и парящим в праздности
День воскреснул с радостью, не для чёрной разности…
Окропил нас росами, полевою свежестью,
Всех узнал по голосу и приметил с нежностью.
День воскреснул с радостью.
А земля брюхатая тяжела озимыми,
Отогрела хлебушек под снегами зимними.
И разносит детский смех над селом, над городом
Ветерок с пшеничных нив, подзабытый голодом.
Отогрели хлебушек…
Оседлал июнь коня и с рассвета властвует.
Утро нынешнего дня, Господи, да здравствует!
В зеркале вчерашних луж мирных птиц парение.
Окна всех степных станиц вспыхли на мгновение.
Мирных птиц парение…
Заиграла высь небес всеми перламутрами.
За делами славными, за словами мудрыми
Не пристало прятаться и батрацки горбиться.
— Эх, кому казённый дом, а кому и горница!..
За дела за славные…
Травами и молоком так и пахнет с пастбища.
Вон, безусый лейтенант прохромал вдоль кладбища,
Виновато, у плетня, встал, откинув палочку,
Закурил, спугнув кота, плывшего вразвалочку.
Так и пахнет с пастбища…
Мяч тряпичный на лугу запинали мальчики,
Скоро как-то вызрели в поле одуванчики.
Ветер жгучий отсечёт их шальные головы,
Станут стебли, как кресты, откровенно голые.
Ах, шальные головы!
Ровно восемь пятьдесят… Как на нервах стрелочки
Самовар. Молочный чай. Оладьи на тарелочках.
Мама моет малыша и шинель кадетскую
Стелет в ноги, не спеша, с той улыбкой детскою…
Ровно восемь пятьдесят.
Под прохладою крыльца торг идёт продуктами.
С хрипотцою, словно псы, лают репродукторы.
Не кукушка запоёт в полдень над обрывами…
Где-то там — земля в огне вспахана разрывами.
На границе
Без умолку верещит, — что случилось с птицей?
Не спокойно нынче там, на родной границе.
Стал с недавних пор такой, климат — злой и порист…
— Будь спокоен, за кордон с хлебом мчится поезд.
Что случилось с птицей?
Под тревожно-голубым, обнажённым небом
Мчится поезд за кордон с нашим, братцы, хлебом.
Где солдату разуметь? Есть приказ и — точка…
Слухи ходят, что войне кончилась отсрочка.
Мчится поезд за кордон…
Обстановка такова — разведёшь руками,
Машут нам из-за реки немцы кулаками.
Толчея и день, и ночь — прибывает войско,
И на ломанном для нас: «Русский Ванька, бойся!»
Толчея и день и ночь…
Тоньше, чем блошиный ус, стал наш мир и нервы,
Но к границе, в стан чужой, всё текут резервы.
Здесь любой мужик решит: дело видно к драке.
В волчьем вое скромно стих сонный лай собаки.
Дело, видно, к драке…
Только ли от топора кровь на плахе Польши?