Нынче в слове — девять грамм, может даже больше.
Не волнует спуск курка, сам стрелок тревожит…
Пепел опыта и мук лишь ошибки множит.
Нынче в слове — девять грамм…
В небе — чёрный генерал, его взгляд недобрый.
Марширует его полк с барабанной дробью.
На лохматом солнце штык так блестит зловеще!
Для Европы — скрыть свой стыд — нет важнее вещи.
Так блестит зловеще штык!
Покорять огнём Восток — равно плыть на рифы.
Где сидит на страхе страх, где цари и скифы,
Долго так не удержать крест меча в деснице.
Правит там с недавних пор красной колесницей
Сатана — не человек…
На Восток, мой генерал! — К азиатам в лапы!
Бог покинул Ватикан… Грязь и грёзы Папы…
С древних пор бранят все Русь женщиною дикой;
Здесь на каждый выпад пики — отвечают пикой.
На Восток, мой генерал?…
Спины горбятся держав под свинцовым гнётом,
А германцу хоть бы что, пляшет с пулемётом
Под гармошку во весь рост, и собратья рады.
Голод гаубиц бодрит: «Запасай снаряды!»
А германцу хоть бы что…
Рады, — вот она, пока, русская граница.
Завтра взвоет над рекой чёрная волчица.
Путь начертан славных битв: и лесист, и горист…
Неспокойно…
За кордон с хлебом мчится поезд.
Вторжение
— Спи спокойно, малыш, — это летние грозы,
На озимые льёт Матерь Божия слёзы.
А ведь хлебушек наш нынче вышел на славу,
И несёт ветерок на родную заставу
Цвет покосных полей…
И доносятся птиц припозднивших молебны.
Я люблю этот край васильковый и хлебный.
Сводни чешут язык: будто мальчики — к войнам…
— Засыпай, мой малыш, тихо спи и спокойно.
Разве мальчики к войнам?
Здесь окутаны сном и твой дом, и кроватка.
Даже вдумчивый кот позевает так сладко:
Там, в зелёных глазах его, светятся лица.
Тень полночных ракит у прибрежной границы,
Сонный вереска хруст…
Как солдат на посту, замер клён в огороде.
— Баю-баю, сынок, спи моё благородье.
Только волки не спят и по снам колобродят,
Своим лязгом зубов страх и ужас наводят,
Крошат бронзу зари…
Где кончается ночь, сон нарушила сила,
Гулом грозных машин у рассвета спросила…
Слишком скоро сбылось предсказание Ванги,
Мир малиновых гнёзд протаранили танки.
Где кончается ночь?..
Где кончается ночь, там, на зорьке, в дозоре
Пал боец молодой — удивленье во взоре.
Над рекой облака в фиолете горбаты.
И шипенье крови, и чужие солдаты…
Нарастающий гул.
Поднялись до небес сребротканные нити…
Автомат на груди, как свеча на граните.
Ни за что не спастись: немцев натиск неистов.
Грубый мат и резня… Позывные связистов
В мир, где нет больше звёзд.
Здесь остались зиять у простреленных вязов,
Глубиной своих ран, миномётные язвы.
И удушливый дым растекался по пашне,
Танк был грозен, зловещ, но молчит его башня,
Мёртвый взгляд амбразур.
Парень спит вечным сном, без вины виноватый,
Два отверстья в груди от осколков гранаты.
А луга все в цвету, голос ветра натужен…
Он не видит траву, ему запах не нужен,
Отзвук залпа не нужен.
Поле мирных хлебов — в поле подлинной брани
Превратили враги утром солнечным, ранним.
И закат был больным…неокрепшим и хрупким,
Как табачный туман из курительной трубки.
Волчье логово
Далеко, за тыщу вёрст, во дворцовом зале,
Где железный правил канцлер, шумно заседали.
С древесин шварцвальда стол, за которым, в креслах,
Из руин и пепла мглы зло земли воскресло.
Всё вниманье к Фюреру.
Он был взвешен и парил, кверху подбородок,
Плод проклятья слов и снов, чёрный самородок.
Ястребиный взгляд сжигал, словно адский пламень.
И, как барс, бросалась тень от стола на камень
стен,
и сцены, и сердец.
Совершенный, серый мозг — подземелье мысли…
Голос, словно приговор: что ни слово — выстрел.
Пальцы, пиками фаланг, распахали карту…
Где сидящие в тени поддались азарту,
Там не лица — маски.
Всё клокочет и бурлит в дьявольской машине,
Он не слышит никого на крутой вершине.
Только луны про него знают: гений в гневе.
Яд встревоженной пчелы в каждом сжатом нерве.
Пальцы отбивают марш…
От больных, фальшивых звёзд,
от орлиных гнёзд и ниже…
По щекам…по площадям он шагал Парижа.
Холост. Краски любит, холст… лёгкий шёлк пейзажа.
Пурпур Праги, Рейна синь в акварелях, даже
Сажа пройденных трущоб.
В его слове едкий дым скользкой пропаганды.
Начиналось всё с игры, от юнцовой банды,
С инквизицией трудов Гейне, Гёте, Брехта…
От усердья на плацу грубого ландскнехта
До воззвания «Mein kampf».
И давно не мишура, и не мифы — сказки,
Что под каскою пруссак в тёмно-серых красках…
Не измерить силу зла никакою мерой.
Гитлер богом стал, отцом и призывной верой,
Пожирающую тень…
По весёлым городам, по голодным сёлам,
По граниту синагог, по церквям, костёлам
Адом выпущенный смерч прокатился гулом
И застыл, как часовой с автоматным дулом,
Обращённым на Восток.
В кулаки все пальцы сжав, фюрер бьёт дублетом:
— Большевизма красный рай свергнуть этим летом!
Показалось, будто тень вознеслась, — и призрак
Хохотнул злорадно так, в точности, как Бисмарк.
Перст грозил его, дразнил…
— Приближается тот час, господа, — охоты!
Думаю: вполне штыков хватит для пехоты.
Мы порвём её в куски, сгоним до Тунгуски
Этих варваров страну из жидов и русских…
Далеко, за тыщу вёрст…
из руин и пепла мглы…
голос, словно приговор…
Стрелковый полк
Не достать до небес — облаков грязный бинт.
Содрогнулась земля от симфонии битв.
Словно задранный волк, зло щетинится полк,
И не мыслится в толк, и сосед вдруг умолк,
И забилась в висках тишина.
Мимо серых полей и лесных деревень…
Ты потуже, солдат, затяни свой ремень.
Под разрывами бомб, в штыковую — лоб в лоб,
По кровавой пыли за рассветом в галоп
Мимо диких, в отчаянье, глаз.
Каждый краткий привал вдруг смердит, как окоп.
Врытый в землю «КВ», как раздавленный клоп,
Смотрит дулом в туман, где хохочет шрапнель…
«Hende hoch!» — шепчет мгла и бравирует: «Schnell!»
Там, за речкой, где сбита звезда…
Как попало,
вразброд,
без дистанций колонн,
Мимо станций, станиц, напролом, на поклон
К той кровавой заре, по отрогам скользя,
И которую НЕ защитить уж нельзя,
Даже если проглотит всех Ад.
Словно остров живой, презирающий смерть,
(Захлестнула сполна нас, браток, круговерть!)
Вновь отмерил наш полк отступленья шаги
От тех мест, где начало берут большаки
До могил у болотистых троп.
Пластилинили грязь и все грёзы дорог…
И кровавил ступню и рвал нервы сапог.
В горле высохшем — ком… нам бы выплеснуть гнев…
«Если завтра война…» — Столько пели мы! — Блеф!..
Голос звуком стал лопнувших струн.
Но мы живы, идём… Каждый — думкою злой.
В лунном свете наш стыд пересыпан золой.
В окна наших сердец градом сыплется боль.
Там, за гранями тьмы, снова примем мы бой
В час, когда воскрешает солдат.
— Что, Георгий, смущён, — насчёт бани, ты, как?
Знаешь, шрам на душе — хуже, чем от штыка…
— Нам пропарить бы мозг, рано нам умирать…
— Как там хлебушек наш? И здорова ли мать?
— Цел ли старый отцовский плетень?
— Вот я помню, когда это всё началось,
Под разгрузкой стоял третий день паровоз.
А неделю назад, не поверишь Степан,
Был расстрелян, как враг, уж в годах командарм, —
Завербован разведкой как будто.
— Мощным взрывом снесло крайний самый вагон,
И мы в нижнем белье, как один, все — в огонь,
Чтоб спасти важный груз и от воя — виски…
Вскоре весь эшелон разметало в куски.
Нами правили оторопь, страх.
— Помню первую кровь, в чёрном дёрне газон…
Каждый раз меня, брат, донимает мой сон:
Будто я — паровоз, мчусь по рельсам в костёр,
И чем ближе к костру, тем волненье растёт,
И я вспыхну сенинкой вот-вот…
— Ты не мучь себя так, Жорка, — не вспоминай…
Мы спускаемся в Ад, чтоб увидели Рай
Те, кто завтра, за нас, примет яростно бой,
А пока на двоих «трёхлинейка» с тобой —
Мы свободны,
мы живы,
мы есть!
Сквозь порезы траншей, жажду волчью вшей,
Сквозь кровавый позор от колен до ушей,
Братья видели дом и в свеченье Восток.
И казалось: один до крылечка бросок…
Чаще взъяривай, сердце, себя!