Он — предсказанный год — был особенно труден.
Фронтовых, тыловых — сколько памятных буден?
Время слёз и разлук, чувства стыдные встречи…
В этот дождь, в эту дрожь окрестил свои плечи
Наш знакомый, до боли, солдат.
Тело — плавкий свинец, сердце — капсюль и порох…
Позади столько дел, впереди — полный ворох.
Давит грудь тишина… В этой паузе боя,
Как без крова щеглу, нет на фронте покоя,
Но ты рад, откровенно, словам.
Привыкай ко всему: что ты злой и голодный,
Что с тоскою знаком — с той змеёй подколодной…
Что друзей твоих — в рост — пули с жадностью косят…
Смерть отвергнуть нельзя, — да тебя и не просят,
Как героя, бесстрашье стяжать.
Против всякой хандры, на войне — папиросы…
Сколь ответить могла бы Земля на вопросы —
От времён Иоанна и злого Малюты,
До этой минуты — обнажённой и лютой…
Что важны в жизни: сила иль смысл?..
Тебе дослужиться — Нет! — Не до генерала,
До чуда, мгновенья, где бы — не умирала,
В клубах дыма окоп, журавлиная вера
Под продажный щелчок за спиной револьвера,
Осознанья единства судьбы…
Перед смертью едины мы: правый, неправый…
Правит безумье солдатами бравыми.
Под сердцем так теплится белый листочек —
Любимой написанных несколько строчек, —
Он не даст превратиться в зверя.
Над затишьем, пропитанным куревом, смрадом,
Опрокинулась ночь, потрясённая Адом…
Потных шей, чёрных вшей выдал выдох блиндажный,
А над змейкой траншей — русский мат, трёхэтажный,
Как пример исцеленья, без слёз…
Наш Степан призадумался: мерить аршином
Каким — эту пропасть? А безусым старшинам
Штрафников подымать на жужжащие пули…
Нужно верить, что звёзды тебя обманули,
Что сегодня тебя не убьют.
Существо призывает твоё: «Помоги мне!»
Бродит ветер, как волк, по земле — по могиле
Товарищей верных у той переправы,
Чей берег всё снится туманно-кровавый…
Где души спасли мы и честь!
На сколь видят глаза — пораскинулось поле,
Нейтральная зона всего лишь, не более.
Кто кого наперёд в этом поле положит,
Чья молитва вернее, посмотрим, поможет?
Себя надо заставить, себе надо внушить,
Что сегодня тебя не убьют.
Просто память с тобой, как с наивным мальчишкой…
Заставляет стучать всё быстрее сердчишко.
Тишина не к добру — так солдаты гутарят.
По-ко-ри! Покури, — на рассвете ударят…
Бой за деревню
Путь солдатский, браток, так широк, как арена…
Потому и боюсь обезличить, наверно,
Грязь и кровь тех дорог и славянскую брань,
Прелесть первых побед и палаточных бань,
Муки сердца и отзвук разлук.
Неразлучные год, — ну, не вылиты пули!..
Семь смертей за спиной — значит, смерть обманули.
Оба были в боях, оба били врага,
Эта, предков земля, им была дорога,
Как зари семи-радуги-цвет.
Солнце крестит лицо, уходя за деревья.
Летний день угасал, первый бой за деревню…
А деревня мала — всего восемь дворов.
Снова выжил Степан и Георгий здоров.
Вспыхнул свет от сигнальных ракет.
Вскоре — полночи взгляд: осторожный и колкий.
На позициях тьмы маскируются волки…
Рейды «красных крестов», чужеземная речь
И усталости пик окровавленных плеч.
Верно, разум заботам не князь.
Путь обратно домой задождливен, завьюжен…
В час затишья, солдат, сон спасительный нужен.
Утро ранних тревог всё развеет, пора…
И начнётся с того, что пойдёшь на «Ура!»
Каждый в свой нарастающий бой.
И бежит вот солдат мимо брошенных танков,
Сквозь удушливый дым по смердящим останкам.
Сколь блестящих штыков, если б видел Спартак?!
Эту ярость зверей и безумство атак,
Потрясающих мир до основ.
И природа, по сути, противница в целом,
Ведь и солнце, как сердце, её — под прицелом.
Словно в море прилив: здесь волна за волной —
То в мажоре — «Ложись!»
То фальцетом — «За мной!»
Только зритель не видит гримас.
Сегодня у Жорки не случайная дата,
Ах, что «восемнадцать» вообще для солдата?
Ты не в меру упрям, что для битвы рождён,
Как Георгий Святой, — он был непобеждён!
Ты горяч,
легкомыслен,
зол…
Небо пахнет грозой… Ожидание — пытка.
Ну, рискни же, родной, сделай снова попытку.
Перекошенный рот — смерти вновь западня…
Страх владеет тобой, а не сила огня,
Но ты чувствуешь въедливый взгляд.
Вид деревни с утра — непригляден и мрачен,
И безусый комбат, нету сил, озадачен:
Родом он с этих мест, их знавал красоту…
Миномётный расчёт рвал в куски высоту —
Пулемётных и птичьих гнёзд.
Грохот взрывов и гул, и хлопки за хлопками…
Снова цепь залегла. И большими глотками
Пьёт пробитая грудь автоматную гарь,
Льётся кровь на приклад, как на древний алтарь,
И пророческим светом горит.
Комья жирной земли, словно ладан в ладони…
Вдруг от крайней избы с ржаньем вырвались кони.
Дикий рокот копыт и свинца тонкий свист…
И орёт в телефонную трубку связист:
«Тополь! Тополь! — Я — аист! Я — аист!».
Белой масти вожак падал в грязь — полумёртвым,
Когда сотый солдат встал под град пулемётный.
Эта дерзкая прыть! Эта славная рать! —
Шла на верную смерть, чтоб не смел умирать
Тонкий лучик воскресших надежд.
Пулю выплюнул ствол. На второй раз — осечка…
Вспыхнул огненный столб сатанинскою свечкой.
На скуластом лице — опалённом, небритом —
Стёпин ужас застыл — вмиг растерзанный ритм
И песни,
и боя,
и сердца.
Что за сила влечёт так стремительно в гору?
Расскажи про меня непременно Егору.
Миг немого кино — боли наперекор…
Там, на фланге, на правом,
расстрелян в упор
двадцать пятый,
без промаха,
год!
Ночью поле сполна звёзды светом украсят,
И его не украсть, и его не погасят
Ветры Чёрной волны и кровавый надой…
Там, в высокой траве,
в полный рост,
молодой,
Вечным сном спит страны рядовой.
Мёртвый лес
Старый каменный скит, повидавший немало,
Колокольная дрожь третий день донимала.
Злой огонь танцевал вкруг болотных трясин,
Превращая в скелет крону диких осин, —
Всё, что видеть живым не дано.
По воронкам от бомб ходят в гости пожары.
Негде ворону сесть… да не нужно, пожалуй.
В пекле крылья обжечь погоди, не резон…
Волком вновь на восход воет весь горизонт,
Дальних гаубиц нянчится лай.
Эхо вымерло здесь, в золотом захолустье.
Нет мрачнее тревог, нет печальнее грусти.
Так истерзанно — зол сосен, при смерти, взор!
Крови горный поток смоет пепел — позор
И раскрасит небес купола.
Слышишь: сердце Земли лихорадочно бьётся.
Пьёт оранжевый Зверь тишину — не напьётся,
Не напьётся лесов горько-вяжущий дым,
Что в тепле очага навевает родным —
Чувством древней высокой любви.
Не сживётся с душой нашей вера иная.
Часто там, у костра, предков вслух поминая,
Мы взываем к любви…жарко спорим о ней,
Запрокинув свой взгляд, ищем клин журавлей,
Дарим губ преждевременный всхлип…
Окаянные дни…оголённые корни…
Вдруг голодный огонь стал немного покорней.
Но, как вьюга войны стелет чёрный свой вьюн?!
Каждый третий листок — холост, попросту юн.
В каждом пятом — надежда и свет…
Помнит летний наш лес бисер слёз на осоке,
Купол неба в ночи многозвёздный, высокий…
Но подкралась беда, к кронам чувственных лип
Страха жуткий полип, как пиявка, прилип,
С толку сбил наготу тишины.
Пусть дождётся Земля всеспасенья дождинок:
Вступит каждая пядь за росток в поединок.
Сквозь смертельный металл, сквозь багряный сквозняк
Нежным светом прольёт молодой березняк,
Ахнет хором неслыханным лес.
Есть ли право на жизнь? — Спросим мы канонаду,
Каждый дом, каждый дол и, в себе, кого надо.
Спросим добрую ложь, что правдива на зло…
Старый клён во дворе и — кому повезло
За закатом увидеть восход.
Спросим ярость штыка, вой голодной метели,
Копоть сбитых сапог, красный кашель шрапнели…
Есть ли право на жизнь? — Спросим трусость и риск,
А ещё тишину, тонкий вереска лист…
Есть ли право на жизнь?!
Госпиталь
Грязно-белая дверь. Холод розовых стен
Ощутимый нутром человеческий тлен.
Сколько суток прошло? Память ищет покоя.
— Кто ты, в шапочке гость? Что со мною такое?..
Это ты, моя милая мама…
— Нет! — Конечно, не мать. Поиск мой безотраден.
Стук в больной голове, словно тысячи градин