Тех, кто пали смертью храбрых, тех кто брал Берлин,
В края берёз и гибких ив.
А Победа ведь не слово, не героев слава,
Это взрыв звезды, движенье, потрясений лава,
Сна такое предвкушенье — обжигает стыд…
Это плач вдовы при детях, в первый раз, навзрыд.
Ночь проклятий, жажда клятв…
Это крик земли Хатыни, небо Сталинграда.
Свет надежды, горечь правды — разве не награда?
Душ такое отраженье — леденящий душ!
Похоронки — изверженье! — ветра скорбный туш.
Светлой памяти причалы…
Слёзы в злой тоске невесты, что грустить осталась.
Это взгляд прямой — ребёнка — голод и усталость…
Огонёчек состраданья — дух госпиталей:
Как живые обелиски в копьях костылей —
Калеки, рвущиеся в бой.
Руки хрупкие простёрла от хребтов Алтая
До Шенбрунна, Кёнигсберга зорька золотая.
Милосердие России — рук тепло и хлеб.
Рок возмездья тем, кто предал, кто безумьем слеп…
И тот же выдержанный страх.
Паровозы прут в Россию — паровозы Славы…
Победителей с цветами тянутся составы.
Бродит музыка. Витает над планетой май.
— Вот такими нас запомни, мир, и принимай
Всю обиду,
боль
и радость.
На полях остовы танков, чёрный лом лафетов,
А природа вдруг наводит к лету марафеты.
— Долетит наш залп заветный до городов и сёл…
Мы вернёмся, мы расскажем дорогим про всё,
Про быль и пыль шальных дорог.
— Потому, мать, в женском сердце горя не копите,
Покорившим три державы баньку протопите.
Мы вернёмся скоро, мама, и с листвой берёз
Насладимся нежным паром до блаженных слёз,
Отопьёмся крепким мёдом.
— Мы ворвёмся в мир сирени звуком трубно-медным…
Засверкает птичье небо золотом победным!
Скорбь молитвы, радость песни — всё в одно сольют
Откровенья этой встречи и страны Салют.
Заклинаньем станет смех.
… Там, где степь за перелеском помнит гул атаки,
Словно кровь за Русь погибших, вдруг впитали маки.
Май летит лихой, воскресший над бессмертьем дат…
— С днём рождения, планета!
С рождеством, солдат!
Григорий Миляшкин (1953–2016)
Бассейн
Кто-нибудь. Скажите мне. Как любить себя и верить в себя, чтобы это было не только честно и правильно, но и радостно. Почему хочется спрятаться под забор, что будет правильно, и любить собак. Зачем, чтобы верить в себя, надо обманывать других, терять зрение и слух, и, в конце концов, обманывать себя. Или тихо и улыбчиво достигать простого или объяснимого, чтобы иметь побольше единомышленников и быть в куче. Почему ненависть и бесчувствие так деятельны и плодотворны. Отчего заманчивы для употребления.
Между вспышками жгучей радости столько ничего. Дни и годы ничего. Страшно признаться, что это была жизнь. Каждая новая пустота кажется самой ужасной, и надеешься, что последней. Чтобы победить ее делаешь все, что можешь. Совсем странное и предельно последнее в себе. От этого получается хорошо, это правда.
Но потом приходит новая последняя пустота, и еще последнее в себе достаешь и заполняешь. И все это самоубийство. Потому что становится нечего. И жалко, что поторопился с последним. Не последнее это было, а надо бы сейчас, именно сейчас надо, а где его взять. И начинается самоспасительное предательство: тянет жить среди хитов и бананов. Бараном или горностаем.
Плохо расстраивать дорогих людей. Их не много, и так легко это сделать: просто жить среди них с этой рожей. Лучше убежать. Совсем, или в пьянство, или в оптимизм. Что все одинаково. И где-то на краю опять искать дорогих людей. Как все-таки, все-таки греет то, что не можешь не искать. Хоть как-то уважаешь себя. И идешь по свету. Внимательно молча. И сидишь на скамейке старый.
Только подозрение в собственном кокетстве, если обе ноги, и сожрал поутру яичницу с колбасой. И, наверное, лень, раз такой умелый и требовательный, но не достигший.
Пропадает нежность внутри, киловаттная нежность. Вместо нее защита и самосохранение.
Может, не надо никого беспокоить. От скучного можно записаться в бассейн. С бирюзовой люминесцентной водой. Прозрачной. У берега с костерком по-земноводному выкарабкаться на сушу, посмотреть из кустов на людское и оттаять поближе, гипнотически глядя в огонь. Затосковать по музыке, речи, любимому существу. Зажать все внутри, обжечь пальцы углем. Полизать больное. Перед сном, и костром, и ночью.
Если этого не делать, взять и не делать. Можно создать себя годам к 20. Чтобы мальчиком не считали, лучше к двадцати пяти. И все. Прожить подольше. И в гроб лечь привлекательно. Без морщин и грыжи.
А мне интересно. Вне всякой пользы. Что там еще? Есть ли?
Повесьте, повесьте мою картинку в своем доме!!! Меня мало здесь, потому что много там.
Без названия
Ночевать не будем, — сказал капитан — уходим. И вот, носовой — чистый, корпус напрягся, мутная грязная волна уперлась в берег. Лодка легла кормой по течению, застыла на мгновение, дизель выдохнул дым, сменил тональность, и мы по большой пологой дуге стали поворачивать на закат. Там за Солянкой, небо уже было красным, и черный причудливый профиль берега посверкивал ожерельем огней.
Стемнело моментально. Ветер, естественно — ноль.
Ночь обволакивала. Несмотря на живые берега и пунктирный рисунок моста впереди. Оранжевый свет в каюте сгущал темноту снаружи. Двигатель тихо дрожал под ногами, и было слышно, как Андрей звенит стаканами и ложками в мойке.
Откуда такое течение в октябре! Лодка стала легкой как челнок Гекльберри. Не шла, не плыла, а летела. В странной среде. Без границ между водой, встречным воздухом и свинцовым небом.
Все это — и холодная невидимая река, и три с половиной тонны красавца «Картера», и берег с вросшими портовыми кранами — смешалось в расплаве ночи и с дикой скоростью неслось в общем потоке.
Рваные желтые дорожки от береговых фонарей все как одна бежали к одной точке, пейзаж словно застыл в стоп-кадре, звезды цеплялись за мачту и летели над головой, не отставая. Пространство вязко упиралось сквозному движению и всей необъятностью скользило попутно. Было непонятно, относительно чего.
Жутко захотелось основ и начал. Точки опоры, отсчета координат, хоть каких-то дистанций и ориентиров.
Виделось, как сигаретные искры улетают за корму, но гасли они уже где-то там, на самом краю света.
Все происходило настолько само собой, что двухдюймовый румпель в ладони казался жидкой безнадежной соломинкой, и самым лучшим занятием было бы поорать нечеловеческим голосом. Как бы песню.
Чувственное восприятие перенапрягалось, умозрительное не знало, с чего начать. Вертелись в голове ненужные слова. В равной степени рядом не хватало и близкого человека, и какой-нибудь, не самой плохой четверти человечества. И все же было скорее зябко, чем одиноко.
Тут вспомнилось, что за островом, там, на набережной, под музыку и шашлычный дымок скученная толпа ожидала фейерверка. Не началось.
А в полуметре от центра летящего немого космоса, на бортовой койке, полусонный пацан с аудиокнигой слушал в наушниках сказку. Посуда была разложена по местам, и стало совсем тихо.
Маленькая непонятная звездочка зажглась на горизонте, раздвоилась на два огонька, правый красный спрятался за зеленый, сноп света стремительно приблизился, и запоздавший невидимый буксир прошелестел рядом, сверкнув глазом-иллюминатором.
Глупо было задирать голову — не чиркнем ли под мостом? Днем — всегда рефлекторно, а сейчас не работало — казалось пустяком.
А потом. Потом под высоченными стенами бортов, где на гребне хлопали двери, разговаривали и курили, проскочили вдоль танкеров на рейде и нацелились на проран. С фонарем искали входные знаки. Но это все. Уже дом.
На малом ходу, под приветливыми огнями причалов, неспящей вышки и дока, прочертили бронзовое зеркало затона и мягко прижались к понтону. Тут стало ясно, как поздно. Было только-только одиннадцать.
Тогда все это казалось неописуемым. Может быть, и теперь.
Декларация № каждый раз
Есть там далеко другая страна. Трамвай дребезжит на кольце, останавливается, и начинается небо. Здания, средства сообщения и население отсутствуют.
Встречаются дома, дороги и люди.
В этих местах живут муравьи, черепахи, неядовитые змеи и страшные легенды. Биваки украшают маньяки, сибариты, молодая луна, банка абрикосового варенья, чей-то свежий синяк и новые шорты Полковника. Поодаль в реке замачивается топор. Некоторые верят, что к ужину. Тишину нарушают птицы, реже — звери, но чаще — рыбы. Дикий карп и тарашка-убийца. Здесь настоящие паутина, мели, водовороты и гонки на выживание. Во всем этом по горло.
Столько жизни кругом, что все время хочется играть. Приятно ни о чем не договариваться. Сами собой рождаются имена собственные деревьев. Пять раз в сутки здороваешься с людьми, которые практически не покидают поле зрения. Жаль, что не помнишь наизусть хороших поэтов. Не хватает скрипки или хотя бы свирели. Сильно отсутствует Ярослав Левицкий.
Мужчины, в зависимости от темперамента, пребывают по колено или по пояс в воде. Мелькает впечатление, что у них в руках все-таки остроги. Женщины совсем не носят меха. Они вообще мало что носят. А то, в чем живут, не намного больше. Странно, но поэтому в общении с ними не бывает мелочей.
Представления о мире на уровне геометрии Пифагора и механики Архимеда. Очень популярны рычаги, полиспасты и противовесы. Простое устройство пространства рождает странные образы времени. Вчера была полная кастрюля, а собралась хорошая компания — уже скребешь поварешкой по дну. Электронные часы слепнут, превращая цифры в непонятные иероглифы, а потом беззвучно умирают. И ясно, что самые короткие тени в полдень.