Вот она, заветная поляна! Обелиск. Нездешние омерзительные грифы по углам квадрата. Черные цепи ограждения. Что это? Символы отношения к Певцу? Что они говорят о Певце? Зачем его оцепили?
Внимательно огляделся — первым, нынешним зрением. Оторопел: истертые черногранитные плиты, затоптанная чахлая травка, мусор, окурки. Запах березового дымка, паленой шерсти, горелого мяса — шашлычная «Вдали от жен», тоскливый национальный оркестрик, выстрелы — пробок шампанского. Что это? Вечные поминки? Туристы — толпами — в местпромовских тапочках, экскурсовод в тюбетейке, косящий близорукими водянистыми глазками. Скука. Глупость. Затмение смысла…
Нет-нет! Долой внешнее, невидящее зрение! — Прислонился к изрезанному перочинными ножами стволу юного ясеня, закрыл глаза и — вот оно, было, было! Была живая лесная поляна, тайная, тенистая, таинственная, не здесь — гораздо дальше! И тучи ползли по верхушкам широкошумных дерев и валились клочьями тумана в траву и на головы неспешных всадников в армейских полевых мундирах (и один — в черкеске), посверкивали сполохи в тучах, а казалось — перед самыми глазами верховых. Нечто надвигалось, мрачное, неизбежное, настоящее: гроза, убийство, бессмертие, война, небо, грузный, стареющий на ходу век?
В зарослях орешника бродила удивленная козочка на пуантах, газель, с глазами восточной красавицы. Орлы устроили карусель в просвете облаков. Что разглядывали они?
Дышалось так свежо, как впервые в жизни…
«На родине красивой смерти — Машуке,
Где дула войскового дым
Обвил хвостом пророческие очи…»
Нацарапал в «гроссбухе», запомнил увиденное — и только. А теперь давно ведомую правду:
Певца прекрасные глаза,
Чело прекрасной кости
К себе на небо взяло небо…
А теперь — тайну — приоткрыть — для имеющих уши — разума:
И луч тройного бога смерти
По зеркалу судьбы блеснул
По Ленскому, и Пушкину, и Брату в небесах.
Певец железа — он умер от железа…
Как Олег, любящий коней, принял смерть от коня своего. Как каждый влюбленный примет смерть от любимого. Но смерть от Любимого — разве не
Бессмертие?..
И вот оно — высшее зрение — Озарение:
И в небесах зажглись, как очи,
Большие серые глаза.
И до сих пор им молятся олени…
Когда полет орла напишет над утесом
Большие медленные брови…
Тощий дерганный наездник в новенькой черкеске спрыгнул на землю, в густую первозданно пружинистую траву. Глаза его бегали, он принужденно усмехался. Другой всадник с бледнооливковым серьезным лицом и задумчивым отрешенным взором спешился легко. Похоже, ему некуда спешить: вечность впереди. Двое других явились раньше и теперь отмечали какие-то точки, протаптывали тропку в нехоженой траве, действовали деловито, умело.
Вот первые двое разобрали предложенное оружие, разошлись, стали лицом друг к другу. Прозвучал счет. Жест-указ — в небо, рукой с пистолетом — в нависшую тучу — напоминанием. Другой выстрел — в цель, но слегка мимо цели…
И тогда Председатель узрел небывалое: время остановилось. То есть оно застыло: застыли облака — ледяным туманом, застыли орлы в полете — будто вмерзли в молочную синеву, застыл даже луч солнца, прорвавшийся было сквозь тучу — на полпути к траве. Двигалась только пуля — медленно, неохотно, продавливая застывшее, броневое пространство — мимо Цели… И тогда сдвинулся ОН: медленно, задумчиво, но решительно стал — на пути у пули. И она нехотя вошла в Его грудь. Но Его там уже не было: «К себе на небо взяло небо!»
И молния синей веткой огня
Блеснула по небу
И кинулась в гроб травяной,
Как почести неба…
И все задвигалось, ожило… Стрелявший — в обмороке. Секунданты бросились к сраженному. Лошади захрапели, испуганные молнией, попытались сорваться с привязи…
Помчались мгновенья, годы, века.
Воздвиглись города. Упали кроны. Погибли
и возродились народы,
Разрушили Змейку.
Убили любовь.
Придумали и заселили лагеря.
Миры перевернули.
Остыли, застоялись, разбрелись,
проснулись. Принялись
оживать, медленно, неохотно…
Потянуло шашлычным дымком. Туристы сгрудились. И экскурсовод-тюбетеечник, сведя зрачки к переносью и ткнув ореховой указкой, на которой была выжжена увеличилкой надпись «Привет с Кавказа!», в сторону обелиска, тускло соврал: «Его убило самодержавие».
Председатель очнулся и, не оглядываясь, пошагал на службу под смеркающимися облаками.
Прошел, кажется, месяц, потому что Председатель получил зарплату за охрану никому не нужных письменных столов и еще за составление текстов агиток и подписей к плакатам — миллион советских рублей. «Приличная зарплата! — так думает начальство, — на хлеб, воду и бумагу хватит». На самом деле, ничего он не заработал. На самом деле, это помощь человечества — на топливо для работы мысли Председателя, он знает. И не «работает», а просто пылает, как Учитель-Солнце. Сделано мало. Но и этого не приемлют пока на Земле: не время, что ли? Какая-то Кассандра в брюках!
Ну что ж, ну что ж… Ноги обуты. Силы восстановлены. Зима где-то за горами. Космические сообщения нарастают лавиной. Говорят — гора и былинка, дождь и метеориты, сердце и солнце, и глаза — беженцев из умирающих центральных губерний, и страшное молчание милых лесных духинь…
«Странно как-то все сходится. Не успел представить себя богачем — и вот уже миллионер!» — усмешливо подумалось.
И поспешил — пешком же — в Железноводск — делать предложение безработной и опечаленной Виле. По пути несколько раз останавливался, накарябать конспект Речи — формулу Предложения:
Детуся!
Если устали глаза быть широкими,
Если согласны на имя «браток»,
Я, синеокий, клянуся
Высоко держать Вашей жизни цветок,
Я ведь такой же, сорвался я с облака…
Радостно подумалось: она поймет! А то, что он выдает за свое, несколько необычное с точки зрения землян, происхождение, то Хартия настаивает на полной откровенности посланника — всегда, но особенно в подобных случаях.
Светодень роскошный, «буддийский», — как выразился чуть позже некий Мастер, погибший вскоре под колесами триумфальной колесницы взбесившегося времени.
Предчувствие томило и беспокоило Председателя. Он не мог еще толком определить источник беды, но чувствовал адскую тяжесть на душе. И в то же время столько рушилось со всех сторон синевы и сияния, так пылали и жглись окровавленные виноградники на склонах холмов, столько жара и доброжелательности дарило небо этой могучей местности, так юны и чисты были полуоткрывшиеся бутоны роз в придорожных палисадниках, осыпанные солнцами росинок, что Председатель вынужден был остановиться. Великая щедрость этого мира не давала проходу, вызывала бешеное сердцебиение.
Председатель задыхался от баснословной Красоты. Он знал: в Поволжье слякоть, стынь, бескормица, мертвые…
Шел прежним, знакомым уже лесом. Широко шумели под ветром, сокрушенно покачивались мощные кроны. Рушились, осыпались, хрипели под ногами желтые, зеленые, пунцовые, страшные, волшебные, разгневанные глаза леса. Из шелестящей ласковой полумглы проступало, мерцало, печалилось тихое лицо Вилы. Вот и дача знакомо забрезжила в просветах чащобы…
На даче пустынно, грустно, разграблено. Ближайшие соседи сообщили: Вила померла с полмесяца тому — от голода, страха или же сыпняка. Ведьма, похоронив сестру, срочно вышла замуж за некоего надежного снабженца и переехала куда-то на казенную квартиру.
«Певец железа умер от железа. Вила-медсестрица печальная умерла от тифа и печали. Я никогда не умру, потому что не жил еще», — мелькнуло в сознании Председателя как-то мимолетно и необязательно.
Предзимний порывистый ветер шевелил жухлую травку, опавшие листья, перемешанные с пожелтелыми обрывками исписанной бумаги. А с нахмурившегося неба уже летели белые записки для председателя на вселенском, ныне мало кому известном языке: Его срочно, хотя и временно, отозвали с лица Земли.
Но он позволил себе чуть-чуть задержаться — из своеволия, сострадания и долга — пока не передал наброски «Досок Судьбы» в надежные руки первого встречного подданного, который согласился их принять. Это произошло уже где-то в центральных губерниях страны после железной остервенелой зимы, после сырой лихорадки весенней — посреди огня, лета и голода.
Председатель покинул Землю, соединясь с космическим Духом Жизни единой. Тело его — временное ненадежное жилище — покойно вытянулось на сбитых досках лежанки: глаза прикрыты, нос уставлен в небо, в костистых, некогда чутких пальцах букетик полевых братцев-цветков, милый земной подарок последний. А он ушел. Ибо гласит заключительный пункт Хартии, «если председатель бессилен вести своих подданных и не в состоянии превзойти последнего из них в бедствиях и страдании, Он считается самоотозванным, чтобы временно пост свой передать силе местной, железной, крутой, демонической…»
Впрочем, есть сведения, что Председатель заболел и умер просто от крайнего истощения…
Гости номера
Михаил Жинжеров
Ёлочка
Росла зелёная ёлка не в лесу, не в чаше густой.
Не зайца, лису и волка пленяла своей красотой.
Стегал её ветер хлёсткий, неслись облака к реке,
Стояла на перекрестке в маленьком городке.
Высокая, стройная, пышная. Как будто из детских снов.
Она не казалась лишней среди машин и домов.
Носились белки вприпрыжку среди зелёных ветвей.
Красивые, сочные шишки радовали детей.
И раз в году на рассвете, в ожидании волшебства