Но ты опоздал…
Я хотела подарить тебе ночь со звездами
Ты — уже устал.
«Глупое межсезонье…»
Глупое межсезонье.
С давних каких-то пор
Между зимой и весною
Вновь разгорается спор:
Вдруг в постфевральской стуже
Оттепель заблестит…
Следом — мороз потуже
Лужи заледенит.
Сыта — двухсмысленным мартом.
Верить? — отталым снегам…
Солнце — лучом поманит;
Ветер — хлестнет по щекам.
И отзовется пустошь
Из летнего далека
Воем смирившейся суки,
Что родила щенка.
С нежностию телячьей
Бархатным языком
Вылижет плоть дитячью…
Преданностью собачьей
Благословит на тепло.
«Мой ангел… Хранитель… Спаситель…»
Мой ангел… Хранитель… Спаситель…
Блуждая по сумрачной мгле,
В поисках верной обители
Шагала по зимней земле.
И было пространство — незримо…
И время — летело стрелой…
Твоими стихами любима,
Любовью твоею хранима…
Лечу я над вешней землей.
Петр Подкопаев
«Разбитая и склеенная ваза…»
Разбитая и склеенная ваза
Не будет целой, как ты ни крути.
И в жизни неизвестны мне пути,
Где не споткнуться путнику ни разу.
Но тайное стремление души,
Обычному невидимое глазу,
Подобно драгоценному алмазу
Проявится в Божественной Тиши.
Бессоница
Хотелось спать,
И вот, не спится.
Как будто огненная спица
Пронзила грудь мою.
Пуста кровать,
Как колесница
Без лучника и без возницы,
Поверженных в бою.
Теней неясных
Хороводы
Кружат.
Предчувствие невзгоды
Мой омрачает лик.
В мольбах напрасных
Ночь проходит…
Бессонница, —
Беду ль приводит,
Оберегает ли?
«Сегодня нет числа…»
Сегодня нет числа,
Сегодня — день вчерашний.
Хоть статус до конца
И не определён,
Но знаю точно я:
В рутинности домашней
Годами может длиться он.
И с удивлением,
А может быть и с грустью,
Увидев в зеркале
Случайно седину,
Не дожидаясь, когда сердце
Боль отпустит,
Не петлю затяну —
Избавь, Господь, от этой глупости, —
В души своей бездонность загляну.
«Там за рекой какая-то деревня…»
Там за рекой какая-то деревня.
Белеет приглушённо шифер крыш,
Корявы обнажённые деревья,
У берега стеной стоит камыш.
Всё это далеко, недостижимо.
Как люди там живут — непостижимо,
И тайной вечной будет для меня.
Глаза прикрыв рукой и лоб наморщив,
Пытаюсь я представить быт их общий
В позднеосенней сумрачности дня.
А впрочем, всё обыденно и просто:
Обжит и обитаем этот остров,
И люд вполне обычный там живёт.
Без суеты, не мудрствуя лукаво,
Размеренно, и разные забавы,
Что в городе в ходу, не признаёт.
И день за днём проходят мимо годы.
Как отзвуки далёкой непогоды,
Событья в мире не волнуют их.
К чему раздумий тягостных мученье:
В чём жизни смысл и в чём предназначенье? —
Лишь праздные умы утеху ищут в них.
А здесь, свою судьбу вверяя Богу,
И к золоту прохладны, и к свинцу,
Проходят жизни торную дорогу,
Ведущую к единому концу.
«Вспомнилось. Наш поздний ужин…»
Вспомнилось. Наш поздний ужин.
Блеск глянцевитый волос.
Хотелось бы быть её мужем,
Но что-то не склеивалось,
Что-то не стыковалось,
Недоговаривалось.
Казалось, вот, самая малость,
И разрешится вопрос.
Томительно-тяжкое бремя,
Будто под дулом висок.
Уходит текучее время
В непониманья песок.
Наверно, нужна была смелость,
А, может, и дерзость. Но вот,
Совсем не так, как хотелось,
Закончился эпизод —
В простом ритуале прощанья
коснуться губами щеки…
«Пока, дорогой». «До свиданья».
Шаги её были легки.
И сердце печалью остыло,
Как в лютые холода.
Но самое трудное было —
Не оглянуться тогда.
Голуби
Холодно очень,
но это понятно — зима.
Снегом украшены
улицы, парки и крыши.
Птичий лихой пересвист
уже больше не слышен,
Даже ворон не видать —
им хватило ума
Место себе подыскать,
где немного теплее.
Днём,
когда бледное солнце согреет
Узкий карниз
у закрытого плотно окна,
Сизых чета голубей
греться сюда прилетает.
И осторожно,
красавцев спугнуть не желая,
Щель приоткрыв,
им я насыплю пшена.
Элеонора Татаринцева
Был человек
А я знаю, какая она будет! Вот в самые первые дни какая. Я ее очень ясно вижу. Говорят, младенцы в это время еще полуфабрикаты и друг на друга похожи, но это для посторонних. Я ее все равно отличаю. Одно смущает, почему черноволосенькая? Тут мне бы хотелось чуть исправить, — чтоб в тебя…
И постарше вижу, месяцев в семь-восемь. Чтоб тельце уже упругое, чтоб глазки большие, светлые, а мордашка веселая-веселая и, конечно, счастливая.
Я еще и не такую ее вижу. Всякую вижу. Почти каждую ночь. Во сне. Вот уже больше года.
В дверь постучали… Соседка позвала помочь малышку искупать. У нее почти такая же — мячик упругий, плещется, из рук выворачивается, хохочет. Надюшкой звать. Надя, Надежда… А мне как назвать? Вера? Верить не дано, надеяться не на что, значит — Любовь? Люба, Любушка, Любава…
А больничная палата мне не снится. Я ее и так помню.
Раньше всех пришла и один на один с ней встала. Интерьер в стиле «а ля модерн больничный». Шесть скучных коек и один топчан на «сверхнормовую» единицу.
Подумалось: «Ну что ж, коль пришла — за дело! С видом на море здесь не предложат, а к стенке прислониться стоит — будет чем мозги остудить, да и соседи только с одной стороны придутся». Достала постельное белье, свое, домашнее. В поликлинике предупредили:
«Потоком идете, прачечная не успевает, так что позаботьтесь о себе сами!»
Откинула теплое мохнатое одеяло — ишь, какие сейчас дают! — и замерла, матрас весь в темных пятнах. Что смущает? Сколько предыстории у каждого пятна!
Может, и твое здесь завтра будет?
— Вы ощущаете свою беременность?
Конечно, ясноокая медсестра, незыблемая, как больничная тумбочка. Яростно ощущаю. И живот своей жизнью уже полнится, токсикоз налицо, который (надо же) может доставить удовольствие, если есть перед кем покапризничать.
— Вы замужем?
Безо всякой заминки:
— Нет!
Медсестра все же пишет «замужняя». Зачем? Разве этот вопрос может смутить женщину, когда ей за тридцать?
Теперь лечь, расслабиться. Взгляд в окно. Там белесое студеное небо, зажатое в квадрат рамы.
Мы с тобой строим дом на минном поле. Знать бы, какой шаг может оказаться последним? Знать бы, какая травинка обманет?
Ты идешь ко мне, порой улыбаясь, порой спотыкаясь, и я вздрагиваю каждый раз от прикосновений рук… Но поле молчит пока…
И хотя каждый кирпичик, сложенный нами, может разрядиться взрывом, дом растет, обнимаемый твоими руками.
Я выхожу на порог. Солнце уверенно светит. Вокруг так крупно и спокойно, цветут цветы. А я думаю, что же вызовет беду: твои безмятежно-громкие слова, мой счастливый смех или первые шаги нашего ребенка?..
Скрип двери. Еще одна представительница «поточной продукции». А у этой что? А у этой муж — пьяница, и, согласно научно-популярным лекциям, знания о том, что количество неполноценных детей от подобных вариантов катастрофически растет.
Эта не будет допускать вариант… А глаза, как у побитой кошки: в себя и в злость. Ну, что ж, можно еще и в подушку — принимай больничная, да не выдавай, тебе привычно.
Вот еще одна. Тихая, вальяжная, женственная. Что у нее? Муж, сын, дом и токсикоз. Тоже причина?
Впрочем, что это я в чужих причинах копаюсь — не оправдания же искать! Все сейчас равны, причины не имеют значения. Во всяком случае, для того, что будет завтра.
А что у меня? А у меня тоже сын, лягушонок когда-то, а сейчас верста коломенская, жеребенок голенастый, и вообще — мудрейшее создание в подростковом варианте.
Дружим пока, а это обязывает на равных. А значит, надо было спросить, хотя бы так, хотя бы в шутку:
— Знаешь, Санька, вот возьму и рожу тебе сестричку?
Невозмутимое мое и уже слегка усатое чадо чуть подумал и возразил:
— Замуж не идешь, а родить собираешься?
— Ну и что же! — с вызовом уже. — Разве так не бывает?
— Бывает. Только я думаю, что у ребенка должен быть отец.
Хлестанул. Впрочем, ему виднее на собственной шкуре.
Быстрый извиняющийся взгляд — и в сторону глаза.
Жалеет. А что же делать, сыночка, если судьба послала любимого, да чужого? «Да минует тебя чаша сия!»
Имею ли право оторвать его от своего, уже рожденного ему другой женщиной? Вот и думай тут, стенка больничная!
Какой шаг грозит взрывом? Не проще ли обезвредить запал!
Вот койки уже обжиты, очередь за топчаном. Вспрыгнула на него худющенькая девчонка: ножки — палочки, сама моща — мощой, а шустрая! Сбегала в соседнюю палату к «аборигенам», чай организовала. Молоденькая совсем, а на все ловкая, легкая. К ней не придут: муж в командировке. Хвастает, что лежать долго не собирается, некогда, потому и на топчан не в обиде, и что не придут не в обиде — так задумано. А вот эта от окна не отрывается — ждет. Все уже знают, как у них с мужем хорошо и какой Костик у них растет славный, крепкий. Муж обещал после работы картошечки отварить. Живут напротив. И картошечка приходит, и с