Будь на дворе Средневековье, горожане стали бы крестьянами, а морпехи – феодалами. Тогда национальный парк был бы церковью, за стенами которой жизнь течет по своим законам, а по галереям монастырей гуляют задумчивые монахи, время от времени встречая паломников в красивых каретах.
Морпехи переводятся на другие базы, туристы приезжают и уезжают. Крестьяне остаются, прикованные к земле. Единственное спасение – редкие рейвы в парке, но, как и выпивка, они помогают лишь на время.
Впрочем, на очень хорошее время.
Как нужно ненавидеть свою дочь, чтобы перевести ее в новую школу посреди предпоследнего класса? Я, конечно, понимаю, что морпехи вряд ли интересуются мнением детей, но разве нельзя было оставить девчонку с какой-нибудь тетей?
Естественно, мисс Г. вызвала ее к доске и попросила рассказать о себе, словно мы в начальной школе. Я даже не запомнила имя бедняжки: была слишком занята тем, что жалела ее – и злилась на себя за эту жалость.
Она была похожа на Дэвида Боуи, разодетого, как Одри Хепберн. Черное платье-футляр, браслеты на запястьях, сдвинутые наверх большие солнечные очки, короткие, торчащие во все стороны светлые волосы. Чулки в сетку (шлюха!) и высокие «конверсы» (чудила!). Она смотрела на нас круглыми карими глазами, будто лань, не подозревающая, что это за блестящая штука у охотника в руках.
И, разумеется, едва прозвенел звонок, к новенькой, которая запихивала учебники в самую большую в мире сумку, подскочил Рэнди Нестероф.
– Блин, у тебя что, вообще нет сисек? – спросил он, и его дружки с готовностью загоготали.
Новенькая посмотрела на него и моргнула, отчего ее глаза стали еще больше (не знаю, как описать).
– У тебя тоже нет, – сказала она.
– Ну так я же парень.
Брови Новенькой поползли вверх.
– В самом деле?
Она закинула свою монструозную сумку на плечо и вышла из класса. Друзья Рэнди теперь ржали уже над ним, а сам он покраснел от досады.
Да, с ланью я погорячилась.
За обедом случилось еще кое-что интересное.
Эмбер и Маргарита поставили в самом конце очереди в столовой (чтобы никто не смог уклониться) ящик для голосования за короля и королеву Выпускного бала.
– Уже проголосовала, Бет? – участливо поинтересовалась Эмбер, когда я подошла к ним с подносом. Спрашивала она таким тоном, будто удачно пошутила. Вот только мне смеяться не хотелось.
– Проголосуй за себя, – посоветовала Маргарита. – Тогда получишь хоть один голос.
Кто-то позади меня спросил:
– Как там тебя зовут? Маргарита?
Я обернулась. Новенькая.
Маргарита открыла было рот, но Новенькая не дала ей заговорить:
– Нет, должно быть, я ослышалась. Ты ведь девочка, а не пицца.
На секунду я почувствовала искреннее восхищение. А потом она повернулась ко мне:
– А ты не похожа на Бет.
Одно дело – сознательно выставлять себя напоказ. И совсем другое – вытаскивать другого в свет прожекторов. Нечестно так делать.
– Это домашнее сокращение от «Элизабет, королева английская», – ответила я и рванула к столику, за которым сидели Джанель и Барб.
Они, конечно, спросили меня про Новенькую – ее невозможно было не заметить, – но я только сказала, что мы с ней в одном классе по английскому.
И все же выкинуть ее из головы не получалось. Новенькая дала отпор представителям обоих сословий – Рэнди-горожанину и Маргарите – офицерской дочке. Она понятия не имела об устройстве местного общества, и ее мало беспокоило, что она нарушила самое важное из негласных правил.
Другими словами, она в первый же день подписала себе смертный приговор.
Не знаю, как рассказать об этом. Даже не уверена, что это произошло на самом деле. Но если нет, как тогда все объяснить?
Я очень осторожно отношусь к тому, что пью на рейве. Если пиво из бутылки, то слежу, чтобы открывали ее при мне, и не выпускаю бутылку из вида. Если бочковое, то наблюдаю за стаканом, пока он не окажется у меня в руках. И потом тоже не свожу с него глаз. Никаких крепких напитков – бутылка слишком долго остается открытой. Я уже упоминала о своей избирательной глупости? Что ж, никогда не знаешь, когда кто-нибудь решит поделиться с тобой просветлением.
Я специально об этом пишу, чтобы никто ничего такого не подумал. Правда, я и сама так думаю – даже зная, что это неправда. Может, я просто слишком много выпила и пропустила момент, когда попрощалась со здравым смыслом – съела предложенный кекс или отпила из чьей-то бутылки. Но я бы так не сделала. Я очень осторожна.
Отлично, теперь я плачу. Слезы щиплют глаза, и мне становится так жалко себя, что я плачу еще сильнее. Глупая, глупая, глупая. Но у меня действительно такое ощущение, будто меня похитили инопланетяне, словно в моей жизни был эпизод, когда я лежала с голой задницей под хирургической лампой и все вокруг пялились на меня, вот только я этого не помню. Вместо этого я помню то, чего совершенно точно не могло произойти.
Нужно будет успокоиться до того, как мама снова зайдет в комнату.
Она отпросилась с работы, чтобы за мной ухаживать. Такого не случалось с тех пор, как я училась в третьем классе. Мама очень серьезно отнеслась к советам медсестры из приемного отделения и теперь внимательно следит, чтобы стакан с «Гаторейдом»[8] все время был полон. Заставляет меня пить, не слушая никаких возражений, а потом снова наливает до краев. По идее, я должна писать как лошадь, но нет! Можете представить степень моего обезвоживания.
Мама зашла в комнату, когда я сидела над листом бумаги. Я сказала, что делаю домашнюю работу, – и мама вышла из себя впервые с тех пор, как все это случилось. «Какая домашняя работа, если у тебя мозги спеклись?!» – вспылила она. Я хорошо запомнила ее слова, потому что мне понравился образ: череп-скороварка, скворчащие мозги – и пар, валящий из ушей.
Мои несчастные мозги несказанно обрадовались бы, полежи я спокойно в кровати. Но если я не выплесну мысли на бумагу, то буду без конца прокручивать их в голове. А так я хоть все разложу по полочкам. Когда мама в очередной раз заглянет ко мне с бутылкой «Гаторейда», она точно отправит меня в постель. Поэтому стоит поторопиться.
Она была так напугана, когда примчалась в больницу.
Вечеринка обещала стать грандиозной. Пока мы туда ехали, я обнимала Боба за талию и – сейчас мне самой противно об этом писать, но из песни слова не выкинешь – думала: «Сегодня он увидит, как я танцую, и западет на меня. И мы будем танцевать вместе, как Красавица и Чудовище, вдвоем, в пустыне, а на рассвете он меня поцелует». Аж мурашки по спине.
Наконец мы добрались до места и обнаружили проход между скал, освещенный воткнутыми в трещины гавайскими факелами. Впереди я чувствовала открытое пространство – как будто звуковой локатор моего тела не регистрировал никаких препятствий. Небо напоминало расшитое блестками черное платье, словно все звезды Вселенной собрались над нами, вытеснив луну куда-то на задворки.
Площадка для танцев была заключена в кольцо трехметровых факелов. За пределами круга царила непроглядная темень: я даже не могла сказать, что там – скалы или пустыня. Стойка ди-джея располагалась в дальнем конце площадки, на которой беспокойно топталось и шумело человек сто, не меньше. Впрочем, из-за неверного света вместо людей я видела в основном причудливо движущиеся части тел.
Едва мы подошли к кругу, как прогремел органный аккорд. На мгновение воцарилась тишина, словно вся тусовка ждала нашего появления.
Боб отправился за пивом; я пошла было за ним, но в переливы органа вплелась пульсация басов, совпавшая с ритмом моего сердца. Я побежала к факелам. Орган сменился песней Принца, которую ди-джей сначала заставил звучать по-новому, а потом оставил в покое.
Я отдалась музыке. Через минуту я уже вспотела, как свинья, а ди-джей принялся миксовать Принца и «Рамоунз»[9]. Кто-то рядом засмеялся, словно он удачно пошутил.
После этого ди-джей запустил Моби, и я танцевала до тех пор, пока ноги не начали подкашиваться. Тогда я нашла бочки с пивом и нацедила большой пластиковый стакан. Кислое, разбавленное, после танцев пиво казалось холодным лимонадом, и я осушила стакан до последней капли.
Мне приятно вспоминать, как начиналась та ночь. Я была бы рада написать только о танцах, пиве и потрясающих вещах, что видела в круге. А я видела там кое-что действительно потрясающее: женщину, которая наклеила стразы на руки, лицо и грудь, превратив свое тело в живое созвездие; парня, который вымазал ладони в содержимом светящихся палочек и рисовал в воздухе огненные узоры… Еще я заметила группу людей, которые нацепили маски из листьев и перьев. Когда свет факелов отражался в их глазах, в голову невольно лезли мысли о затаившихся в кустах койотах. Присмотревшись к их одежде, я поняла, что они приехали из Лос-Анджелеса.
Я танцевала и пила, пока мне не стало все равно, как я выгляжу. Это было неважно. Смысл в том, чтобы находиться здесь, чувствовать себя частью всеобщего движения. Мне казалось, без меня круг прервется и ток перестанет течь. Если я остановлюсь, мир погрузится во тьму. Даже ди-джей не сможет миксовать. Я была невидимкой, шестеренкой – но очень важной шестеренкой.
Но я же в конце концов остановилась?
Да, я пошла за пивом – и столкнулась с Бобом. Он стоял в расстегнутой рубашке прямо под факелом, словно сошел с обложки бульварного романа.
– Бет! – окликнул он меня. – Какая ты горячая!
– Ты тоже, – выдохнула я.
– Ага, – ухмыльнулся он и принялся обмахиваться рубашкой.
«Горячая» – в смысле «разгоряченная». Я проиграла в голове наш диалог. Кажется, Боб не понял, что мы говорим о разных вещах.
– Знаешь, а ты мне нравишься, – добавил он.
Я в этот момент пила пиво. Рука дернулась, и оно пролилось мне на подбородок и на майку.
– Ты мне тоже, – ответила я, вытирая лицо тыльной стороной ладони.